"ШТУРМ космоса продолжался". После поездки в Чехословакию работы навалилось еще больше: для внеатмосферной астрономии и научных экспериментов в космосе Академии в те времена регулярно выделяли спутники, около десятка каждый год, они запускались военными для проверки боеготовности и сохранности боевых ракет, на которых вместо боеголовки устанавливался спутник с научным оборудованием. Для астрономических исследований была выделена так называемая "унифицированная платформа" ДС-У1 (1) - спутник, который изготавливали в Днепропетровске на Южном машиностроительном заводе. "Южмаш" был одним из самых больших и важнейших предприятий страны, занимал огромную территорию, обеспечивал работой треть населения Днепропетровска. В основном он делал боевые ракеты по проектам М.К. Янгеля, в том числе и знаменитую "Сатану" СС-18, один цех занимался спутниками, а еще один - выпускал небольшие колесные тракторы "Беларусь". Предметы ширпотреба для народного хозяйства должен был выпускать любой завод, в этом цеху собирались все негодные работники, пьяницы и прогульщики, которых выгоняли из других мест. План по тракторам требовали также строго, как и по ракетам. Одно время директором на заводе был Л.Д. Кучма, будущий президент Украины, вообще директора завода впоследствии занимали самые высшие должности в государственной иерархии.

Спутник представлял собой цилиндр, свободно вращающийся вокруг центра масс, на нем устанавливалась панель с шестью параллельно выставленными телескопами со зрачком 70 мм. Там же размещался рентгеновский счетчик, солнечный и лунный датчики для отключения аппаратуры при сильной засветке и трехкомпонентный магнитометр. В промежутках между сеансами связи информация записывалась на магнитофон. Вес научной аппаратуры составлял менее 30 кг, а спутника - больше 300, все пожиралось аккумуляторами, системой передачи телеметрии "Трал", которая была четырежды задублирована, емкости батареи хватало на один месяц. Орбита была относительно невысокой - около 340 км. Программа наблюдений по поручению АН СССР была разработана ГАИШ и эстонским Институтом физики и астрономии в Тарту Академии Наук Эстонской ССР (2), эстонцы были привлечены из соображений политкорректности. Все Союзные республики имели свои микроскопические академии, задачей которых было информировать местное правительство о последних достижениях науки. По-видимому, не предполагалось, что члены правительства смогут сами анализировать информацию, которая печаталась в специальных закрытых сборниках ТАСС (3).

У спутника была длинная штанга, раскладываемая после отделения, на конце которой в капсуле находился сильный магнит в карданном подвесе с сухим трением. Инженеры из КБ предполагали, что магнит будет следовать за магнитным полем Земли и, вращаясь в подшипниках, будет вырабатывать в тепло вращательную кинетическую энергию, и спутник успокоится. Телескопы имели поле зрения 10, два из них работали в стандартных полосах видимого света "V" и "B" (4), а остальные четыре - регистрировали жесткое ультрафиолетовое излучение в полосах 1500, 1200, 800 и 600 ?, определяемых пропусканием окон счетчиков фотонов. Рентгеновский датчик имел поле зрения 100 и регистрировал кванты с длиной волны менее 12 ?. Недоступные с поверхности Земли измерения ультрафиолетового свечения звезд и длительное сканирование небесной сферы рентгеновским счетчиком было пионерской работой. Группа Фридмана из США, наши конкуренты, запускала рентгеновские счетчики на высотных ракетах, ими был обнаружен рентгеновский источник в Крабовидной туманности и, благодаря прохождению Луны по данному участку неба, было определено, что он точечный. Эта сенсационная работа выполнялась с подачи И.С.Шкловского, который не смог пробить данный эксперимент в СССР, длительный обзор неба в рентгене вообще проводился впервые.

В оптических телескопах в фокусе помещалась диафрагма и линза Фабри с ФЭУ, такая комбинация обеспечивала нечувствительность ФЭУ к перемещениям изображения звезды по полю зрения. Предполагалось, что эти телескопы помогут определить ориентацию спутника. Ультрафиолетовые телескопы имели сферические стеклянные зеркала, фокусирующие изображение звезд на окне счетчика фотонов. Работа близилась к завершению, запуск намечался на весну 1968 года, а с осени 1967 полным ходом началась работа по наладке уже изготовленной аппаратуры. Во-первых, нужно было ехать в КРАО - калибровать телескопы по реальным звездам, во-вторых - срочно разработать методику параллельной установки всех датчиков на платформе с точностью не хуже одной минуты, это была морока, требовалась официальная Инструкция для военных. Это все было выполнено, но не сделано другое: Дима Курт и все планировщики эксперимента слабо представляли себе, как будет определяться ориентация спутника, и какие объемы данных мы получим, они были, к сожалению, совершенно несведущи в информатике.

Летом и зимой 1967 - 68 годов часто приходилось ездить в Днепропетровск на "Южмаш", подписывать акты о выполнении очередных этапов. Город был разбросан на высоком правом берегу Днепра, который был там широченный благодаря плотине в Запорожье. В свободное время в теплую погоду я пробовал ходить по Днепру на лодке, взятой напрокат, с кем-нибудь из знакомых девушек из КБ, но это было совершенно невозможно: в темной воде тут и там бледными привидениями плавали многочисленные презервативы, время было целомудренное, я и моя спутница не знали, куда девать глаза, и разговор не клеился. Украина не признавала очистных сооружений, все города выше по течению, в том числе и Киев, сливали в Днепр все, что имели.

Для командировки на такое закрытое заведение как "Южмаш" обычно требовалась длительная переписка Первых отделов, но когда очень подпирало - до конца квартала оставался один - два дня, меня пропускали на завод минуя охрану безо всяких разрешений через секретную калитку, так же и выпускали. В цеху, в котором собирался наш спутник за выгородкой, было много секретного - спускаемые спутники-шпионы в виде чечевицы, головные части ракет и т.п., чтобы я их не видел своим шпионским глазом, мне обматывали голову халатом и проводили за руку, как слепого. Рядом с нашим собирали спутник ФИАН для изучения космических лучей высоких энергий с Черенковским телескопом, который я делал в качестве диплома, а также спутник для регистрации гамма-квантов с энергией 0,5 МэВ, возникающих при аннигиляции электронов и позитронов. Этой работой руководил академик Б.П. Константинов, он искал антивещество во Вселенной, тогда это было очень модно. В качестве обязательной общественной нагрузки необходимо было прочесть лекцию на тему: "Что ваш эксперимент дает народному хозяйству?", ему он ничего не давал.

К середине марта спутник вывезли на полигон "Капустин Яр" на левом берегу Ахтубы между Волгоградом и Астраханью, в "хозяйство Вознюка"(5) мы ехали большой группой: инженеры и конструкторы из СНИИП, гости из Тарту и мы из ГАИШ. Когда до отхода поезда оставалось только полчаса мы все еще стояли в вестибюле института на Ленинских горах в ожидании микроавтобуса, которого не было. На глазах всего коллектива в вестибюле мы с замдиректора по хозяйственной части, крепким партийцем, хватали друг друга за грудки, но это помогало только в эмоциональном плане. Рядом, открыв рот и с любопытством наблюдая сцену, стояли эстонцы - Ныыымиик (гласных, может быть, и не так много, но избыточно) и Ярве, ребята "более или менее ничего", но с завышенной самооценкой, им нужно было бы чаще бывать в цивилизованных местах. Ярве был более адекватен, он выскочил из института, бросился под колеса первого пустого "Рафика" (6) и заарканил его за десятку. Это были очень хорошие деньги - такси до вокзала стоило рубль десять. За тридцать секунд до отхода мы, красные и потные, неслись по перрону Казанского вокзала с приборными ящиками, теодолитами и вещами, а сотрудники СНИИП, держась за поручни мягкого вагона, находящегося в середине поезда, стояли на перроне и заключали пари, добежим ли мы или нет. Мы явно не успевали. Сметая все вокруг, мы вскочили в первую же открытую дверь, бедная проводница еле успела отскочить, она так и осталась в тамбуре, придавленная нами и нашим скарбом, минут десять мы только дышали, чтобы как-то придти в себя в купе мы раздавили "Столичную", любезно предоставленную понимающим проводником под "бычки в томате", стало даже хорошо и весело. Через две ночи прибыли на место в голую степь за Волгоградом, было сыро и холодно, северо-западный ветер нес низкие серые тучи и мокрый снег. На станции ждал автобус, который отвез теплую компанию в "хозяйство". Нам опять не повезло, вместо центральной усадьбы нас долго везли по бетонке к далекой площадке и разместили в небольшой двухэтажной гостинице с удобствами в коридоре. Рядом проходили железнодорожные пути, по которым мотовозы возили боевую технику, укрытую брезентом.

Местные офицеры и сотрудники на полигоне оказались очень приличными людьми, они действительно интересовались астрономией и задавали хорошие вопросы, чтобы как-то отблагодарить их, мы установили на открытой площадке теодолит и в первую же ясную ночь показали им Луну с кратерами и морями. Было видно глазом, как изображение перемещается из-за вращения Земли, живое ощущение космоса производило впечатление. При солнце степь на глазах хорошела, снег сошел, подул теплый южный ветер из казахстанских степей, в неделю вылезли и распустились дикие тюльпаны, небольшие, но пронзительно красные, выползли на солнышко и змеи, в основном, гадюки.

Вокруг нашего корпуса и гостиницы располагалось много объектов, часто что-то грохотало, на полигоне были шахтные установки с боевыми ракетами. Однажды ночью нас разбудил страшный грохот, я подумал, что это близкий старт из боевой шахты, и продолжал мирно спать. Утром, выйдя из гостиницы, я был в ужасе: в ста метрах от нас было нагромождение разбитой и размазанной военной техники в несколько слоев: несколько тактических ракет типа Р-17 или "Темп-С" на гусеничных транспортерах, машины сопровождения и связи были перемешаны, как на свалке металлолома. Тепловоз без колесных пар стоял на брюхе в пятидесяти метрах в поле. Оказалось, что локомотивная бригада, ведшая состав с техникой, прибывшей на учения, перепилась и уснула на полу тепловоза, с ними ничего не случилось. Они проехали, не замечая, несколько красных светофоров. Чтобы состав не въехал в какую-нибудь боевую шахту, и случайно не началась мировая война, его завели в бетонный тупик для разгрузки.

Предпусковые испытания шли полным ходом, их выполняла большая бригада из местных офицеров, инженеров из Днепропетровска и из СНИИП. За день до старта нам нужно было смонтировать телескопы и выставить параллельно оптические оси. В белых халатах, соблюдая все возможные меры, мы разбили ампулы с зеркалами и со счетчиками для ультрафиолетовых телескопов и стали их устанавливать. Зеркала и счетчики для ультрафиолета не живут долго на воздухе. Плита, на которой крепились телескопы, оказалось неидеальной, оптические оси не совпадали, в цейтноте предстояла кропотливая и тонкая работа по юстировке осей, приходилось подкладывать тонкие шайбы под лапки, все закреплять, проверять параллельность и опять снимать, если потребуется, для дальнейшей юстировки, и так до посинения. Поскольку конструктор сделал только три лапки, нужно было нудно вычислять, сколько и куда следует подложить, калькуляторов, даже простейших, тогда не было, все делалось на бумажке. Эстонцы стремились как-то участвовать, хотели контролировать каждый шаг, протерпев некоторое время их занудную медлительность, я понял, что мы катастрофически не успеваем, под моим натиском их удалось оттеснить, они согласились проверить только конечные результаты.

Спутник был обернут многослойной теплоизоляцией, укреплен на несущей раме, осталось только надвинуть конус. Все шло слишком гладко, тут приехал в цех тепловоз для вывоза спутника на стартовую позицию и так надымил, что рук не было видно! Что стало с нашими калибровками и зеркалами - неизвестно.

После вывоза я в тот же час улетел в Москву и, не заходя домой, - в Тбилиси, вблизи которого находился ближайший военный наблюдательный пункт слежения за спутниками и приема телеметрической информации: мне нужно было после запуска на первом же витке просмотреть телеметрию и сообщить, работает аппаратура или нет, это необходимо было для Сообщения ТАСС. Я знал только номер военной части. Был выходной день, вечерело, в городском военкомате никого нет, через четыре часа пуск, а я даже не знаю, куда ехать. Спасение пришло неожиданно, мимо проезжало свободное такси, с воплями я погрузился и велел ему ехать по всем военным частям, расположенным в округе. Генацвале в большой кепке "аэродром" был рад и готов. Почему шпионы не поступают так же? За два часа я узнал все: где аэродром, где танки, где другая техника, мне все показали и рассказали всего за червонец! Не было только нужной "в/ч", наконец, в сорока километрах нашлась моя часть - маленькая темная площадка с радиотехническими средствами и антеннами. Меня разместили в пустом дощатом доме, "поставили на довольство" - накормили просто - "макароны по флотски", но обильно. Я решил прогуляться по территории в направлении КП - командного пункта, очень зудело. Был теплый вечер, я шел, беспечно думая о нашем спутнике, не слушая, что там кричат. На второй окрик до меня смутно дошел зловещий смысл криков: "Стой! Кто идет? Стрелять буду!". По моим подсчетам через полчаса спутник должен пройти над пунктом, а здесь не пускают! Через десять минут к КП заспешили военные, охрану сняли. КП очень напоминал старинную телефонную станцию дореволюционных времен: командир части сидел за столом, говоря непрерывно в одну или две телефонные трубки, а оператор с помощью древнего коммутатора вручную соединял его с неведомыми исполнителями. Станция "Трал" записывала цифровую информацию на кинопленку, по четыре канала, которых было очень много - около тридцати, в результате сеанса получалось несколько полных пятисотметровых коробок. После проявки и фиксирования на мокрых пленках я увидел ожидаемые сигналы: телескопы работали и видели звезды! Меня позвали в комнату связи, где стоял старинный телеграфный аппарат Бодо, вызывала Москва, это был "прямой провод". Совершенно так же, как товарищ Сталин на картине К.Финогенова, опутанный лентами, под стук аппарата я переговаривался с Москвой и сообщил, что "научная аппаратура работает нормально".

На "точке" я пробыл до конца апреля, в свободное время я ездил в Тбилиси, гулять по несравненному городу. Грузины принимали меня за своего, обращаясь: "Гумарджуба!" и дальше что-то еще, что я не понимал. Старый Тбилиси с небольшими домами с балконами на колоннах, с тесными крутыми улочками завораживал. Внизу меж крутых отвесных скал неслась Кура с горной зеленоватой водой, а на скалах, как ласточкины гнезда, лепились старинные домишки. Над городом в парке, куда ездил пустой фуникулер, одиноко стояла железная женщина - Мать Грузия, простирая длань. Недалеко от проспекта Руставели, где я остановился в центральной гостинице, можно было найти уютные подвальчики. Там были неяркие затененные лампы, большие столы с лавками на несколько человек и грузинская кухня с обилием мяса и травы, хачапури и отличное местное красное вино, подававшееся в глиняных кувшинах. Посетители ели неспешно, руками, обсасывая косточки, а официанты-мужчины бегали между столов в длинных белых фартуках, такого в Москве не было. Я посетил местный небольшой музей Пиросмани, которого в те времена в Москве не выставляли, многие его картины действительно были нарисованы на клеенках духанов или на замасленных столешницах. Обилие черного грязного цвета мне не понравилось, Анри Руссо был интереснее и светлее. На точку я возвращался на электричке не без приключений, я не знал, куда ехать, к счастью выбор был невелик: вперед или назад, самым ужасным было то, что на каком-то перегоне на ходу электричка разделилась на три части по три вагона, поехавшие в разные стороны. В каждой секции был свой машинист, он стоял прямо впереди на площадке, не было даже кабинки. Очень повезло, что я все-таки попал, куда нужно. Я выезжал при ярком солнце, но за сорок минут солнце быстро спряталось за горы, и стало так темно, что карабкался в свою часть почти на ощупь, освещения не было.

В последних числах апреля нужно было возвращаться в Москву, чтобы дальше лететь на Камчатку, меня должен был сменить Ныыымиик. Чтобы облегчить ему поиски я оставил на почтамте письмо на его имя без текста со схемой местности, указав крестом заветное место. Ныыымиик добрался без моей подсказки, в будние дни в военкомате ему сообщили адрес, а про мое письмо он забыл. Через месяц все невостребованные письма на почтамте вскрывали и внимательно читали. Какой трепет испытали местные органы, когда они нашли мое! Ну не может такой адресат не быть шпионом. В Москву явилась целая бригада брать меня, Первый отдел отстоял - ничего секретного я не раскрывал, внеочередные награды и звания не состоялись.

На Камчатку летал огромный ТУ-114 с четырьмя двухвинтовыми двигателями, шлепая по воздуху, его восемь пропеллеров создавали неимоверный шум, это был самый шумный лайнер в мире, зато летал далеко. Для разбега лайнер укатывал в самый конец взлетной полосы и что мочи бежал и бежал, пока с трудом не отрывался, чудом не задевая ближайший лес. Внутри салона были даже купе для сна, был Первомай, пассажиров - практически никого.

Камчатка встретила пасмурной погодой, после посадки в салон вошли пограничники с автоматами, скомандовали: "Всем сидеть на местах!", выпускали только при наличии командировок, разрешений или местных документов. Выйдя из самолета, я был поражен - кругом курящиеся настоящие вулканы, покрытые снегом! Точка находилась в сорока километрах от Петропавловска около Паратунки с горячими источниками с температурой выше сорока, в которых, сидя по грудь, поправляли здоровье аборигены. Быть на Камчатке и не посмотреть гейзеры, и не помыть ноги в Тихом океане? Как то, так и другое оказалось невозможным: до гейзеров - семьсот километров, ни дорог, ни оленей, только пароходик, курсирующий вокруг Камчатки раз в две недели, на который также требуется специальное разрешение. С Тихим океаном также вышла заминка, с катера, перевозившего через Авачинскую бухту в сторону океана, меня не выпустили, а когда я спрашивал местных женщин, как пройти к океану, они краснели и отворачивались, как будто я просил их об интимных услугах в присутствии мужа. Только спустя некоторое время до меня дошло, что они не отвечают на шпионские вопросы. Сверкающие на солнце зеленые дали Тихого океана удалось увидеть только издали.

Спутник, которому присвоили номер "Космос 215", отработал положенный месяц. Д.Я.Мартынову заказали статью "Телескопы в космосе", занимавшую подвал в "Правде" (7). Первоначальное название было "Малая астрономическая обсерватория", но его со скандалом редакция отвергла, подозревая Дяму в тайных политических симпатиях: если записать только первые буквы - получалось "МАО" - "великое китайское солнце", которое было в те времена для нас хуже атомной бомбы. Дяма честно упомянул в статье всех участников и нашу героическую работу, но и это нельзя было делать - всех вычеркнули, да и самого Дяму превратили в профессора А.А.Михайлова.

Через два месяца мы получили более трехсот коробок с телеметрической информацией и рулоны лент с орбитальными данными, их нужно было каким то образом обрабатывать. Один раз за весь полет поле зрения оптических телескопов пересекло уникальную комбинацию ярких звезд в Кассиопее, которую удалось отождествить вручную, оказалось, что все наши калибровки не сохранились! Это был удар. На пленках наши датчики прописывали прохождение многих слабых звезд, рентгеновский датчик фиксировал попадание в его поле зрения неизвестных источников, рыбка "Нобель" билась в сетях, но как ее вытащить, что делать?

Какая-то информация была использована: при пересечении линии горизонта в поле зрения телескопов попадали светящиеся слои атмосферы, Курт, сторонник "сургуча и шпагата", вручную выцарапал эти данные и напечатал статью, которая была в русле его докторской диссертации, а у меня ничего не было! Эстонцы куда-то бесследно исчезли.

В начале 1968 года, наконец, достроили и сдали огромнейшее здание для Института космических исследований АН СССР на Профсоюзной улице, дом 88. Рыболов № 1 АН СССР, академик Г.И. Петров был назначен директором, он был хорошим ученым, руководить институтом не хотелось, настоял МВ. Институт собрался как мусорный ящик, совершенно чудовищно: в нем набилась масса неизвестных людей, стремившихся заполучить должность - любители из ВАГО, футурологи из ниоткуда, специалисты по внеземному разуму, концептуалисты и т. п. Были, конечно, и нормальные специалисты из ГЕОХИ, ИПМ. Наш отдел также частично перебрался в ИКИ, став там отделом № 44!

Первоначальный проект ИКИ составлялся, когда денег не считали, но к этому времени приближение общесоюзного кризиса уже ощущалось кожей, денег на оборудование института не хватало, было решено часть здания продать военным. Во дворе института располагалось три двухэтажных павильона, типа парикмахерских - "стекляшки", в одной из них установили две большие ЭВМ: популярную в то время "БЭСМ-4" и "Урал", занимавших по этажу. "Урал" была сравнительно продвинутая по архитектуре машина, но без какой-либо операционной системы. Она была совершенно свободна, мне предлагали заняться ею, но это означало конец астрономии. "БЭСМ-4" имела полупроводниковую базу с быстродействием 20000 операций в секунду, тактовая частота - 1 МГц, каждая операция выполнялась за несколько машинных тактов, скорость определялась частотным пределом использованных транзисторов. Машина имела два "куба" памяти по 4096 ячеек, четыре магнитных барабана и восемь магнитофонов. В ней было запаяно около сотни команд, относящихся к арифметическим и логическим действиям и к управлению. Была также "интерпретирующая система", она реализовывала общеполезную математику, ввод и управление АЦПУ - алфавитно-цифровым печатающим устройством, которое на широкой ленте печатало как пулемет строчки по 64 символа. Большим достижением была реализация на машине версии "Алгола" с помощью транслятора ТА-2М, созданного группой М.Р.Шуры-Буры в ИПМ, в трансляторе, к сожалению, встречались ошибки. Это неизбежно, Брудно, Сашкин шеф, великий программист, говорил, что "даже в отлаженной программе всегда есть ошибки". Операторы Алгола набивались в восьмерично- десятичном коде на перфокартах, особенно ценились импортные, они были более гладкие, цветные, это было красиво и удобно для поиска нужной карты, они реже заедались. Чтобы разобраться в тексте, нужны были специальные "читалки", в ходу были бритвы и клейкие ленты, чтобы срочно прорезать дырку или ликвидировать ненужную. Перфоратор на 500 кодов допускал один сбой. У программистов очень ценились мягкие чешские резинки, карандаши с тонкими грифелями, хорошие школьные тетрадки с крупными клетками для написания программ. Машина воспринималась, как живое капризное существо, все были уверены, что у читающего устройства были свои эстетические заморочки. Обслуживала машину целая бригада сменных инженеров, ответственных за отдельные устройства, и девушек - набивальщиц. Транслятор ТА-2М работал вполне прилично, если писать аккуратно, операторы транслировались без каких-либо лишних кодов, но в реализации трудных операторов с процедурами встречались просто бессмысленные коды. Поначалу хотелось писать "красиво", используя сложные вложенные процедуры, но это делало программу совершенно неработоспособной: машина постоянно обращалась к внешним устройствам, где черпала необходимые программные фрагменты, мотала ленту и нервы, рекурсии вообще действовали на машину угнетающе - она перегревалась, инженеры начинали бегать и волноваться.

Бросить все данные по спутнику, к счастью, Курт не решился, не знаю, сохранились ли они, но и сейчас, как говорил Г.И. Петров, эти данные могут представлять интерес как китайские хроники.

В ИКИ из ИПМ перешел огромный штат квалифицированных вычислителей, работавших на механических Рейнметаллах, оставшихся еще со времен первой атомной бомбы, - женщин среднего возраста, сидящих без дела из-за внедрения ЭВМ. Было решено, что они будут просматривать пленки, выискивать события по заданным алгоритмам, оцифровывать данные, занося их на бланки перфокарт, делать привязку по времени. Аналоговый сигнал на спутнике превращался в цифру, затем на земле опять в аналог на пленке, теперь приходилось переводить его опять в цифру на бумаге, потом в дырки на перфокартах и так далее! Все это - результат секретности, разобщенности ведомств и отсутствия системного подхода.

Я свято верил в мощь вычислительной техники, решил, что смогу установить ориентацию спутника. Если ультрафиолетовые данные вызывали сомнения, то рентгеновский обзор стоил свеч! Сашка Ливеровский был у меня идейным руководителем, часто подсказывая методы для численного решения. К сожалению, эта задача опережала время, как бы легко и красиво можно было бы выполнить ее сейчас, когда на каждом столе стоят ПК, превосходившие все вычислительные мощности СССР! А пользовательский интерфейс: основная масса программистов получала "цифирь" с трудом воспринимаемую людьми. Очень часто, увидев лишь отсутствие какой-то запятой в тексте программы, становилось ясно, что многометровые "листинги" с АЦПУ совершенно бесполезны, они просто выбрасывались в корзину, макулатуру тогда еще не собирали! Мой университетский приятель с лицом Бориса Пастернака по прозвищу "Лошадь" писал процедуры для транслятора, позволявшие печатать таблицы (!) и как-то разумно организовывать выходные данные, что было гигантским достижением. Я работал с ним в паре как заказчик и отладчик, распространяя добытые навыки среди окружающих программистов (8). Мне нужны были тексты и слова, но ни о какой графике или тем более дисплеях не было и речи. Руководство отставало. МВ говорил, что "беда не в том, что у нас меньше ЭВМ, чем у американцев, а в том, что мы не знаем, зачем у них машин так много".

Что предстояло сделать? Движение спутника вокруг центра масс описывалось уравнениями Эйлера, которые можно интегрировать численным образом. Я выбрал метод Рунге - Кутта, он не требовал специального разгона. Мне нужны были начальные скорости, моменты инерции, аэродинамические моменты, коэффициент трения магнитной системы, величина магнитного момента системы успокоения, параметры, описывающие чувствительность телескопов - набиралось четырнадцать неизвестных. За начальную точку выбиралась самая яркая приблизительно подходящая звезда, затем составлялись списки для ближайших подходящих кандидатов, и следовал перебор вариантов. Я полагал, что, интегрируя движение по возможным траекториям и вычисляя функционал невязок, можно методом градиента найти наилучшие параметры и истинную траекторию. Оказалось все значительно хуже. Не было каталога звезд, потом при составлении каталога обнаружилось, что в поле зрения могут попасть две или три звезды или даже скопление, многие звезды оказались переменными, блеск которых неизвестен. Пришлось составить свой каталог с виртуальными звездами, это увеличивало списки для каждого кандидата и неопределенность. Далее стало ясно, что многие параметры вообще не измерены - все механические и аэродинамические моменты спутника. Возникла проблема вычисления магнитного поля и плотности атмосферы, на которые влияет солнечная активность. Потом после длительных отладок и авостов, оказалось, что градиентный спуск вообще не работает - некоторые параметры необходимо искать отдельно. Сашка Ливеровский указывал на метод Ньютона, как на самый быстрый, но я напоролся на его одностороннюю сходимость. В результате программа пухла и пухла, возникла проблема безаварийного ввода большой колоды и недостатка оперативной памяти. Я таскал не только ленту с каталогом звезд, с моделью атмосферы и магнитного поля, но и три идентичные колоды в пятьсот карт, похожие на банковские "кирпичи" в тысячу купюр. Изготовление таких колод также было непростым, столько безошибочно набить перфораторы не могли. Для сличения колод в поисках ошибок я пытался использовать папочку с Евгенией Николаевной, от непосильного напряжения он краснел, поднималось давление, пришлось отказаться. Если при вводе заминалась первая колода, вставлялась вторая, а третья служила эталоном для срочного восстановления. Когда все стало более или менее дышать, оказалось, что быстродействия и ресурсов бедной БЭСМ-4 катастрофически не хватает. Я проводил ночи у ЭВМ, но удавалось пройти лишь небольшой участок траектории в двадцать минут, а нужны были сотни часов! Чтобы ускорить процесс, я стал примять метод Рунге - Кутта только для разгона, а затем переходил на метод Адамса, тщательно вылизывал все процедуры и операторы, но положение только ухудшилось, системные трудности нарастали, нужна была другая машина, последняя гнилая соломинка не спасла верблюда.

В МГУ был прекрасный вычислительный центр с самой быстрой в те времена машиной БЭСМ-6, она выполняла миллион операций в секунду, но получить сколько-нибудь значимое время не получалось, на ней считали задачи для военных, а мне доставались издевательские крохи - десять минут один раз в неделю. Работа шла через окошко, в ВЦ никого не допускали, исправление простейшей ошибки занимало неделю! В таком режиме работать вообще невозможно - забываешь, очередные этапы отладки. Курт опустил руки, и продавить машинное время не захотел. Я рыскал по Москве в поисках быстрой и доступной машины в ВЦ АН СССР или у Сашки, но ничего путного не получалось. Мучения продолжались несколько лет. Sic transit gloria mundi, так и не наступив.

Жизнь в отделе шла своим чередом, И.С.Шкловский не заботился ни о дисциплине, ни о посещаемости, все работали на себя днем и ночью, но от личной жизни никуда не денешься.

Теплым солнечным днем в обеденный перерыв я шел с подносом на руках по новой университетской "Столовой № 8", расположенной между ГАИШ и гуманитарным корпусом, в поисках свободного места. За столиком сидели две очень молодые симпатичные девушки, одна из них взглянула в мою сторону, я услышал звон колоколов в ушах, судьба прошелестела надо мной, мурашки побежали по спине. Потом, когда я увидел ее в ГАИШ, все было кончено, это была Она - Нина Заржецкая, жизнь переменилась, началась новая эра, я не мог и не хотел сопротивляться.

После окончания школы она не смогла поступить в университет на факультет психологии, и год работала у нас в институте в отделе Солнца у Э.Кононовича. Мне нужно было поискать место, где и как раскинуть сети, не стоять же в коридоре у всех на виду в ожидании нечаянной встречи!. При поступлении в ГАИШ у меня была общественная нагрузка - работа в детской комиссии. Я участвовал в детских утренниках, раздавал подарки на елке для детей сотрудников, комсомольцы как-то не приставали. Когда работа с космосом захлестнула, всякая общественная деятельность естественным образом отпала, на комсомольские собрания я не ходил, впрочем, как и всегда, комсомол был страшно недоволен, меня вызвали на бюро и объявили выговор, хотя я им и объяснял, что основная задача комсомола - работать и двигать. Они не внимали, это мне было очень странно. Теперь общественная работа давала мне шанс. Нужно было заняться чем-то связанным с молодыми новичками, околачивающимися в ГАИШ под крылышками родственников и знакомых в ожидании будущей более успешной попытки стать студентом, я решил поучаствовать в предстоящих новогодних праздниках в качестве режиссера.

В ГАИШ, благодаря удаленности от всевидящего ока центрального парткома, всегда устраивалось что-нибудь интересное: то выставки художника Нетбайло, он был хороший нетрадиционный рисовальщик, или Ильи Глазунова, чрезвычайно выпендрежного уже в то время. Около сорока его картин было развешено по коридорам и в холле актового зала, а Глазунов все не приезжал на открытие: без машины он не мог, а личных машин в те времена было немного, особенно у нищих астрономов. Илья Михайлович Франк на свою Нобелевскую премию купил все фильмы Чарли Чаплина и устроил в ГАИШ грандиозный многочасовой кинопоказ. Особо популярными в ГАИШ были выступления бардов - Клячкина, Кима, участников физфаковских опер, а также капустники к общенародным праздникам. Юные дарования, попавшиеся мне, не отличались талантами: не было ни слуха, ни голоса, ни темперамента, промучившись с ними на репетиции можно было нужную участницу пригласить куда-нибудь - погулять, в музей или в кафе. Поначалу Она была угловата, но к весне все переменилось, мы с Ниной уже проводили вместе все свободное время. Она вылетала из троллейбуса в мои объятия, и дальше мы не отлипали друг от друга, держась за руки. Она казалась мне удивительно красивой, напоминая Одри Хепберн из фильма "My Fair Lady" или же на Татьяну Самойлову в молодости. Она была стройна, спортивна, с очаровательными острыми коленками в виде половинки инжира как у французских манекенов, склонна к искусствам и выпендрежу.

А как она пахла, особенно за ушками после прогулки на чистом воздухе! Меня нимало удивляют рекомендации улучшить запах престарелых женщин искусственными снадобьями из пряных компонентов, лаванды, имбиря и т.п. - это полный бред, хотя, может быть, кому-нибудь и помогает скостить годик-два, но может и прибавить с десяток. Однажды в Консерватории расплывшаяся еврейка в летах испортила мне весь концерт, она так надушилась, что невозможно было рядом сидеть, не то, чтобы "желать", я просто не знал, куда деваться. Конечно, в наше загаженное время распространены извращения: часто за молодыми "девицами с самооценкой" тянется шлейф крепких духов, это - то же самое, что курящая женщина. Неповторимый запах чистого тела трудно описать, не с чем сравнить. Я испытывал сильнейшее волнение, трепет и дрожь, когда держал своего ангелочка за руку. Невозможно передать все мучительно сладкие моменты, которые я переживал, для этого надо написать серию рассказов, теперь я знаю, как рождаются сюжеты.

Сашкина Ольга с первого взгляда не возлюбила Нину. Теплым солнечным весенним днем мы с Ольгой и Сашкой стояли втроем у МГУ в ожидании Нины, и она выпорхнула из-за тяжелой двери Главного входа и театрально поскакала вниз по ступенькам, вся розовая, в короткой юбочке из шотландки, в роскошной светлой блузке с длинными рукавами и с рюшечками на манжетах. Для Ольги это было слишком, пришлось подвинуться, она фыркнула и повела головой, как обиженная кошка, и Сашка вслед за ней, я был счастлив. В те времена в моде были белые чулочки с резинками, которые часто расстегивались, я обожал застегивать их у своей ненаглядной на ее красивых ногах. Нина жила на Хамовническом валу, в школе занималась фигурным катанием в Лужниках, добилась немалых успехов, выступала в профессиональном балете на льду, но получила тяжелую травму: на глазах десяти тысяч зрителей партнер уронил ее на лед, она разрезала коньком бедро. Жуткое зрелище, кровь фонтаном, скорая помощь, отделение спортивной и балетной травмы ЦИТО (9), врачи хотели ампутировать ногу, мамашка кричала, чтобы берегли чешские колготки, которые тогда были дороже золота. Положение спасла бабушка Нины - заслуженный врач, ногу вылечили, шрам остался, спортивная карьера кончилась.

Наш роман не остался незамеченным, разразился жуткий скандал, устроенный дикой и необузданной Ксенией Львовной Протасовой - мамой Нины, она готовила свою дочь к браку с каким-нибудь дипломатом, а тут случился я! К мерзкой сцене приложили свои ручонки Валентина и Светлана, жена Володи, разрисовав меня Ксении Львовне в страшных красках. Подогретая и легко возбудимая, она взялась за дело, как специалист. Явившись к нам домой она решила устроить драку, конечно, безрезультатно, но новенький красный телефон все же разбила, потом в мое отсутствие насыпала мне на кушетку заговоренную землю (наверно, ездила куда-нибудь на кладбище), но самое главное - написала в Первый отдел Физфака на меня самый настоящий донос, в котором расписывала мою антисоветскую и заговорческую деятельность. Тут она перестаралась, время было уже не то, да и донос был бестолков, но сам факт и методы впечатляли! Инспектор из Первого отдела, крашенная блондинка средних лет, милая и ласковая, вызвала меня, показала мне письмо КЛ и от души посочувствовала. В дальнейшем, вероятно, донос все же сыграл свою черную роль, когда меня не взяли в отдел пилотируемых станций в Подлипки несмотря на рекомендации КП (10). Самое интересное, что в конце жизни она нежно относилась ко мне, как к лучшему другу! Вот, женщины!!!

Ксения Львовна работала секретарем на кафедре математики у А.Н.Тихонова, какими-либо талантами и интеллектом не отличалась. Ее отец, насколько я понимаю, был графом Протасовым-Бахметьевым (11), древняя кровь сказывалась. Она была истинная халда, такая же, как ее древняя родственница Анна Степановна Протасова, любимая камер-фрейлина Екатерины II и известная тем, что проверяла на соответствие будущих фаворитов императрицы. Об этом, в частности, упоминается в "Дон Жуане" Байрона (12). Ксения Львовна страдала маниями и страхами. Она купила модную в те времена гигантскую "стенку" из множества шкафов и отделений во всю стену большой комнаты в ее квартире, тщательно ее запирала и опечатывала пластилиновыми печатями, как это делалось со служебными охраняемыми помещениями в МГУ. Нина говорила, что у нее сохранились ордена Анны Степановны, пожалованные Императрицей, но я их не видел. В конце ее жизни развернулась нешуточная борьба за наследство между Ниной и ее младшим братом Андреем.

В результате скандала меня хотели отринуть от моей любимой, но все это - "тщетная предосторожность"! Тут еще случился фильм Франко Дзефирелли "Ромео и Джульетта" с Оливией Хасси, его показывали в Лужниках во Дворце спорта при десяти тысячах зрителей. Я просто изревелся во время сеанса, а потом стоял несколько часов под окнами Нины в надежде увидеть ее хотя бы краешком глаза.

Я не мог представить свое существование без Нины и она - без меня, я бегал за ней хвостиком, посещал ее лекции по психиатрии, которые читал ее курсу профессор Штернберг, врач-психиатр в больнице им. Кащенко. Как оказалось, он был личным врачом Гитлера и после окончания войны попал в СССР. Лекции его были чрезвычайно интересными, они полностью развеяли мои примитивные представления о "психах", как о больных с помутненным разумом и опасных для окружающих. Его любимым коньком были амнезия, бред и галлюцинации, которые воспринимались больными, как реальность, по ходу лекций он демонстрировал больных с характерными симптомами. Это было настолько интересно, что я даже подумывал бросить свою внеатмосферную астрономию и заняться психологией. Посещение заседаний Московского общества психологов отрезвили полностью: Общество все еще говорило на языке академика И.П. Павлова в терминах рефлексов, не представляя себе, что нужно было бы говорить о чем-то типа "операционных систем". В обществе психологов я стал замечать, что вокруг Нины постоянно крутятся какие-то молодые люди, ей как наркотик было необходимо внимание противоположного пола, и она не могла не кокетничать, меня это нервировало.

Читая книжки по психологии, я старался поместить психологию в подходящее место на обширном поле интеллектуальной деятельности. Определенно существовали "Точные науки", которые меня постоянно "доставали", и "Неточные науки": экономика, метеорология, лингвистика, - в которых из-за обширности объекта исследования можно было применять только статистические методы. Ясно, что существовали также "Точные ненауки" - живопись, музыка, скульптура, где малейшие ошибки или просто неточности заметны или вообще неприемлемы. Я видел, как писал портрет толстой плоской кистью прекрасный художник-акварелист, это было сверх потрясающе: один точный мазок - и на тебя смотрит глаз! По симметрии нужно ввести и "Неточные ненауки", к которым следовало бы отнести психологию, литературу. Увлечение психологией смущало, отсутствие ясных критериев автоматически влекло за собой отвратительный произвол. Я выступил с возмущенной речью на заседании Общества о том, что они "ни хрена не понимают", что занимаются "схемотехникой", предметом физиологов, вместо изучения "операционных систем", но меня не поняли.

Любовь, великая и божественная, не относится к интеллектуальной деятельности и классификации не подлежит. Об этом писал также Роберт Фейнман в своих лекциях по различным направлениям теоретической физики, которые были популярны в то время.

На следующее лето Нина успешно поступила на "психфак", пройдя ужасный конкурс, год мы провели держась за руки в изучении культурного наследия и памятников природы в ближайшем Подмосковье. После первого курса по настоянию родителей в августе Нина отправилась в экспедицию в Армению на голый, самый дальний восточный берег Севана, я вылетел вслед за ней, спустя неделю, не зная ни адреса, ни места, но это нисколько не пугало. Я собрал неподъемный за тридцать килограммов абалаковский рюкзак. Там было все для автономного существования на две недели: брезентовая двухместная палатка, спальник, резиновый надувной матрас, маленький примус, бензин, посуда, одежда, предметы гигиены и, конечно, еда: тушенка, гречка с луком и с мясом в виде брикетов и сухие супы. Все было тяжелое, из толстых материалов, не было карты: с этим в СССР было туго, но я хорошо помнил, что "язык до Киева доведет".

Полет проходил ночью, спать не хотелось, я был в сильнейшем возбуждении, ведь я не видел Нину уже неделю! Даже с утра в Ереване было жарко и душно, по пыльным улицам шныряли многочисленные черноголовые стриженые дети, после расспросов я добрался до вокзала, откуда ходили редкие электрички до Севана. В вагонах некоторые окна были целы, а остальные выбиты, в них приятно задувало, разгоняя жару. Электричка, надсадно выла, поднималась и поднималась в горы, ветер становился прохладнее, а к Севану вообще стало холодно. Шестьдесят километров преодолели за два часа. Конечная станция была расположена вблизи заброшенного ресторана на белом каменистом берегу, двухэтажное здание большой дугой выгибалось над каменистым берегом, вода ушла далеко. На холме виднелись развалины Севанского монастыря из темно-красного туфа. Пронзительно светило солнце, все было бело. Севан обмелел на двадцать метров в результате очередного эксперимента, устроенного ретивыми партийными чиновниками. Из него вытекает одна единственная река Раздан, на которой устроили каскад мелких электростанций, питающих засушливую и лишенную каких-либо ресурсов Армению. Для спуска воды построили специальный тоннель. Сток в Севан был небольшой и только сезонный. Чиновники решили, что с большого зеркала озера очень много воды попусту испаряется, не принося пользы, поэтому площадь озера решили уменьшить, чтобы сократить бесполезные потери, но не тут-то было! Влажность воздуха уменьшилась, и испарение увеличилось. Воду излишне спустили, но сток в Раздан не увеличился, вода от многих селений ушла, острова соединились с сушей, начались проблемы, а восстановить положение не удалось, даже прорыв специальный тоннель из дальней реки!

Ехать дальше было не на чем, не было ни общественного транспорта, ни попуток, я стоял на обочине, обдумывая дальнейший путь, предстояло пройти около шестидесяти километров на восточный берег Большого Севана. Я взвалил рюкзак и бодро зашагал, мимо меня в облаке пыли медленно проезжал автопогрузчик с огромным ковшом впереди, улыбчивый белозубый смуглый шофер спросил, куда мне нужно. Я махнул рукой в восточном направлении, "Давай, подвезу!", сказал он. Я бросил рюкзак в ковш, а сам полез в кабину. На востоке не надо платить - нужно разговаривать, я поведал ему про экспедицию, про работу, про звезды, указывая на раскаленное небо, про университетских друзей, и как-то упомянул Рафика Амбарцумяна. Это произвело фурор: "Как, ты друг сына самого величайшего Виктора Амбарцумяна!!!", отчество как-то не употреблялось, Виктор Амазаспович был своим всем армянам. Дальше мы поехали вдвое быстрее, он очень печалился, что со своим ковшом не может довезти меня до места. Километров через десять, мы остановились в пыльном, белом от солнца небольшом поселке, мой шофер, страстно размахивая руками, поговорил с другим шофером грузовичка, стоявшего вблизи магазина. Тот также возбудился и стал усаживать меня в кабину, мы помчались. Мне пришлось повторить свой рассказ. Через тридцать километров пыльного грейдера, мы нагнали какую-то почтовую машину, мой шофер на ходу отчаянно кричал в открытые окна что-то своему коллеге, бросая руль и размахивая руками, так я пересел на третий транспорт, а в конце пути меня устроили и на четвертый - на двуколку, запряженную двумя понурыми от жары лошадьми. Последний возница уже знал про экспедицию и довез меня прямо до места на берег озера, свой рассказ я повторил и в четвертый раз.

Экспедиция была небольшая, человек десять: три научных сотрудника из МГУ, завхоз, кухарка, шофер с экспедиционным крытым грузовиком и несколько лаборантов - молодых девушек, таких же, как Нина. Были также представительницы ереванской науки: молодые женщины Анжик и Асмик. Экспедиция была организована кафедрой атмосферы Физфака. В выбранном месте, окруженном кольцом гор, постоянные восточные ветры, переваливая через горы, постоянно образовывали облака типа боры. Они как вата сидели на ближайших хребтах. Их покадрово фотографировали кинокамерами с кольцевым обзором, лаборантки обслуживали аппаратуру, проявляли пленки и вели записи, работа была непыльная, одной заряженной пленки хватало на несколько часов.

На следующий день к вечеру все мои друзья-перевозчики явились в лагерь, чтобы убедиться, что я хорошо устроен. Сидя у костра, мы пили теплую местную водку из кружек за Армению, за звезды, за дружбу, за Амбарцумяна, а вся компания внимательно смотрела, как она у меня проходит.

Моя палатка стояла на некотором удалении, чтобы не смущать общественность. Встретили меня приветливо, в экспедиции отказали керосинки, и мой примус оказался очень кстати: на крошечную штучку, меньше ладони, ставили ведра с едой, и он старался вовсю, кормил всю экспедицию, раскаляясь от усердия, я внес необходимую плату за кормежку, и мой быт устроился. По вечерам всем обществом мы сидели у костра из корявого горного сушняка и болтали, гадание по ладошкам молодым девушкам было взаимно приятно и популярно, и как ни странно вскоре сошлось.

В Севане водилась знаменитая радужная форель в крупных черных крапинках, эндемик, которую ловить было запрещено, она поставлялась прямо в Кремль в живом виде к столу Анастаса Микояна. Братья-армяне, узнав, что дорогой Сережа хочет половить рыбку, нашли мне моторку, снабдили снастью - леской с грузилом и приманкой и стали возить по озеру, чтобы я подергал в разных заветных местах, где точно водились отменные экземпляры. Все кончилось тем, что из пойманной форели мне был устроен шашлык, а милые аборигены сидели вокруг и следили, хорошо ли мне. Растроганные моим аппетитом и восторгами в адрес Армении Анжик и Асмик подарили нам с Ниной букинистическую книжку с картинками об Армении и об ее потрясающих памятниках.

Севан ослепительно блистал, солнце палило нещадно, выжигая следы высохшей за лето травы, но купаться было трудно, вода выше шестнадцати градусов не нагревалась, кожа краснела и болела от ожогов и бессонных ночей, смягчающий детский крем не спасал, в ушах постоянно шелестел ветер.

Через неделю руководители экспедиции отпустили нас с Ниной в экскурсию по Армении, этому удивительному месту под солнцем, где церкви и храмы четырнадцатого века считаются "новоделом". В Ереване я рассчитывал остановиться в центральной гостинице, это была безнадежная затея, у регистратуры стояла толпа, мест не было. Я грустно стоял в вестибюле над своим внушительным рюкзаком, закатное солнце золотило листву за окнами, ко мне подошел незнакомый молодой армянин и поинтересовался, мой ли это рюкзак, и что мне нужно. Без всякого энтузиазма и некоторой опаской, основанной на армянских анекдотах, я рассказал ему о своих проблемах, он тут же предложил мне свое жилище: это была прекрасная однокомнатная квартира в центре. Армянина звали Ашот, он совершенно бесплатно поместил нас с Ниной в прекрасные условия, а сам ушел жить к своему другу. Ашот заходил к нам каждый вечер, считал своим долгом поить нас сухим армянским вином "Аревшат" или "Айгешат", снабжать свежим мацони из овечьего молока, лавашом и фруктами в немереных количествах.

Мы с Ниной ездили на редких забитых автобусах и на попутках по жаркой и душной араратской долине, посещали базары, старинные монастыри и церкви, облазили Гегард, Гарни, Звартноц, Эчмиадзин. Чтобы как-то спастись от жары автобусы ездили с открытыми дверьми, лихо поворачивая на горных серпантинах, пассажиры как пчелы держались друг за друга, чтобы не выпасть, быстро создавалась некоторая общность.

Темные, прохладные и таинственные залы полуподземного Гегарда, освещенные светом, пробивающимся из небольших круглых отверстий в потолке, поражали. Там было много паломников, детей и взрослых, - армян, приехавших со всех концов света. В серых аскетических залах, изредка украшенных примитивной, но очень выразительной резьбой по камню, горели свечи, поставленные в просторные противни, заполненные песком, в некоторых залах шла служба, люди молились или крестили детей. У входа в монастырь паломники резали баранов, тут же на кострах готовили пищу и раздавали ее всем желающим. Маленькие полные ребятишки с большими черными глазами, помеченные кровью жертвенных животных, бегали по берегу небольшой горной речки с чистой холодной водой, а кусты и скрюченные деревья вдоль берегов были увешены белыми ленточками в знак исполненных желаний и молитв. В ближайшем селении под открытыми навесами пекли тонкие армянские лаваши, для воздушности пекари подбрасывали вверх большие блины из теста и ловко ловили их на руки, а потом отправляли в печь.

В Гарни перед посещением античного храма I века мы пошли на местный рынок, несколько рядов было заполнено торговцами с различными острыми приправами - перцами, зелеными стручками, травой, божественным янтарным прозрачным виноградом с чуть фиолетовым бархатным налетом и фруктами, которые мы не могли не пробовать. Горы пепельных дынь в виде аккуратно уложенных пирамид лежали у прилавков через два-три метра. Мы неаккуратно откусили какой-то стручок: жгло так, что рот невозможно было закрыть, мы махали ручонками, а слезы лились ручьем. Весь базар смотрел на нас с любопытством и сочувствием, тут же напоили свежим мацони и взрезали дыню.

Место для храма было выбрано великолепно - на небольшом зеленом травянистом плоскогорье, где находилась раньше древняя крепость, с отвесными стенами и обрывистыми берегами, внизу в ущелье шумела невидимая река. Сам храм в те времена лежал в развалинах из-за сильного землетрясения, разрушившего его в конце ХVII века, но отдельные части не пострадали, его собрали вновь, как детский конструктор.

В престольном Эчмиадзине поражали простота и полное отсутствие какой либо роскоши и золота, священники ходили черных атласных рясах с сиреневой подкладкой, никаких икон, в центре храма лежал большой крест, хор состоял из молодых послушников, чистокровных армян. Древние псалмы звучали сурово и чисто, производили впечатление. Самый нарядный служитель в белой с красным одежде оказался простым уборщиком.

В Москве папочка очень внимательно рассматривал мои слайды о путешествии, стараясь разгадать тайны Полишинеля, Нина ему понравилась, а к скандалам он относился философски.

Через год в сентябре, преодолев отчаянное сопротивление Ксении Львовны и вопреки ее желанию, я попросту выкрал Нину и затащил под венец, мы отпраздновали свадьбу вдвоем в Архангельском. Она ушла из дома без каких-либо вещей, мы сняли комнату на Профсоюзной, недалеко от папочки, жить стало тяжело, денег катастрофически не хватало, наступала осень, нужно было купить Нине осеннюю и зимнюю одежду - на Нине в момент похищения была только летняя, родители ей ничего не отдавали. Я набрал учеников, собирающихся поступать в МГУ, им требовалась специальная качественная подготовка, которую я мог обеспечить за приличные деньги.

Начавшаяся семейная жизнь и скорый переезд в нашу квартиру на проспекте Мира вселяли приятное чувство умиротворенности. Папочка всегда был рад нашим визитам и всячески помогал по мере возможностей.

Два лета мы провели в Новгородской губернии в глухой деревне Ерзовке в двадцати километрах от станции Анциферово по северной железной дороге Москва-Петербург.

Место это было удивительное. Блуждая по северной части морен Среднерусской возвышенности, его нашел еще до войны Алексей Алексеевич Ливеровский, дядя Сашки, охотник, писатель и лесохимик. С тех пор московско-питерский клан Ливеровских -Бианки обосновался там, скупая в округе все дома и деревни. Чужаков всеми силами не пускали, организовав там благодаря связям заказник. Дом Алексея Алексеевича стоял на высоком холме, на берегу карстового озера Городно в деревне Домовичи, бывший хозяин был у него сторожем. Остальные дома в Домовичах также перешли к клану, а бывшие хозяева - крестьяне стали числиться сторожами и состояли на содержании, колхоз, в который их согнали при коллективизации, перестал существовать естественным образом "за отсутствием крестьян" к большому раздражению местных властей.

Вокруг озера можно было встретить и красный сосновый бор, и реликтовую дубраву доледникового периода, и темные таинственные ельники, и обширные болота, местами непроходимые, с сизым туманом, пахнущие багульником, покрытые громадными кочками, на которых одновременно размещались голубика, морошка и клюква, расцвечивая бледнозеленый ягель крупными голубыми, оранжевыми и красными ягодами. Местные крестьяне промышляли лесом, ягодами и грибами, из которых признавались только грузди и боровики, остальные сшибали ногами, как поганки. Боровики косили косами, а потом сушили мешками, а грузди очень ядрено солили бочками. Черную смородину и малину собирали в лесу ведрами, на своих участках сажали только картошку, да овощи. Клюкву и бруснику отсылали в город ящиками - почтовыми посылками своим хозяевам в обмен (по объему) на стиральные порошки, мыло и другие необходимые в хозяйстве вещи. В лесу водилось все: зайцы, лисы, бобры, волки, лоси, медведи, если тихо посидеть на пенечке, обязательно что-нибудь увидишь. Обширные ягодники привлекали многочисленную дичь, весной Ливеровские всем кланом собирались на тетеревиные и глухариные тока, а летом натаскивали гончих, легавых и сеттеров на боровую дичь. Во время войны немцы не решились дойти до этих деревень, а советская власть провела электричество только в 1967 году.

Наша деревня Ерзовка находилась в двух километрах от озера Городно на берегу быстрого и прозрачного ручья, на возвышенном месте, окруженном вековым бором и болотом. Место было заколдованным, там очень часто случались грозы с тяжелыми последствиями и пожарами. Городским покупать дома не разрешали, но мы договорились с хозяйкой оставить дом нам в наследство, дом стоил всего триста рублей. К сожалению, он сгорел от удара молнии, сухой и набитый сеном он вспыхнул, как спичка, хозяева еле успели выскочить, а "коровка, овечки и кошки погибли".

В Ерзовке жил замечательный человек - бывший рабочий из Питера некто Набоков, который до электрификации устроил на ручье каскад микро-электростанций из автомобильных генераторов с автоматическим регулированием уровня воды в запрудах и освещал деревню по ночам с помощью однопроводной системы, как в автомобиле. Районные власти обвинили его в незаконном частном предпринимательстве, хотя денег ни с кого он не брал. Его дом был заполнен книжками по самым разнообразным областям знаний, а в прихожей стоял шкаф с химикалиями - около пятидесяти наименований. В середине семидесятых ему надоело жить в этой деревне - было слишком холодно для его пчел, он соорудил гигантскую лодку, погрузил на нее всех пчел и собак и отправился в многолетнее путешествие вниз по системе озер, ручьев и рек в Волгу искать более теплые места. Его лодка произвела неизгладимое впечатление на крестьян, такое же, как крейсер "Аврора" на Питер. Местные много лет вспоминали ее явление и иначе как крейсером не называли. Хорошее, сухое и теплое место он нашел где-то у Саратова в чистом притоке Волги.

Летом в июле 1971 года без разрешения клана мы с Ниной отправились в Ерзовку, уж больно красиво пел Сашка об этих местах. Песчаная, пыльная, залитая солнцем дорога от захолустной станции шла сначала березовым мелколесьем и кустарниками, а потом и через холмы, поросшие настоящим лесом, в низинах тут и там виднелись чистые озера, тихо смотрящие в голубое небо с кучевыми облаками. Мы держали путь на юг, ориентируясь по солнцу, людей не было, спросить дорогу было невозможно. Бедная Нина так проголодалась, что пришлось на привале открыть ей банку тушенки, она съела ее в момент, не отрываясь. После четырех часов пути мы прибрели в деревню, она состояла из типичных огромных северных двухэтажных домов из серых от времени толстых бревен и с белыми наличниками. Народу на улице не было, половина домов стояла пустой, потом прошла скрюченная столетняя старуха с двумя суковатыми паками в руках вместо костылей, она ничего не ответила, наверно была глухой. Через некоторое время в деревне все же появилась живая душа - тетя Аня, которая нас приютила. Ей было за пятьдесят, она была самой молодой колхозницей, а ее мужу, дяде Васе - за шестьдесят. Из всей деревни он - единственный, кто вернулся домой после войны, осиротевшие одинокие бабы-солдатки тянули его в разные стороны посреди деревни, чтобы как-то заполучить себе мужика, но тетя Аня отстояла. Дом у нее был прекрасный: сухой, теплый, к нему примыкал огромный сарай - двор, забитый сеном, там были и куры, и овцы, и корова, едой и уходом мы были обеспечены, а тетя Аня была рада заработать на нас. По всем углам и укромным местечкам у тети Ани были спрятаны обереги и заговоренные травы. Тетя Аня верила в домовых и леших. В юности, когда "с отцом ездишь на санях зимой ночью по лесной дороге, леший обязательно огреет лопатой по спине, а в доме ночью она однажды проснулась от криков брата, которого домовые тащили из избы за порог. В наши дни нечистая сила попряталась, так как люди стали очень "нахальными". Черноглазая Нина быстро нашла общие интересы с хозяйкой. Отпуск без радио и телевидения с белыми росами и чистыми закатами пролетел как один день.

В Ерзовке было настолько хорошо, привольно и спокойно, что на следующий год мы вновь отправились туда, организовав также приезд папочки с Евгенией Николаевной. За пять часов до прихода поезда я отправился на станцию, а потом уже с папочкой и ЕН мне предстояла обратная дорога. Я все-таки беспокоился, путь неблизкий, папочке было уже семьдесят семь, дорога пустынная. Мы шли очень спокойно, не торопясь, посредине на Соленом Ручее (14) я устроил привал, попили чайку и отдохнули, папочка выдержал весь путь молодцом.

На следующий день в деревне нам устроили баню по-черному, это, вероятно, - самая лучшая баня, которую я когда-либо видел. Баня представляла собой небольшой сруб с предбанником, в парилке находилась "каменка" - печь, сложенная из больших камней без трубы, с огромным чугунным котлом с крутым кипятком, у дальней стены во всю длину были устроены полати. Соседка - баба Маня, старуха за восемьдесят, часов пять непрерывно топила каменку, дым поднимался к потолку и выходил через щели в стенах. Баба Маня калила в огне большие камни, потом железной лопатой она распределяла их по кадкам с водой у стен. Раскаленные камни бушевали в кадках, отдавая тепло, потом она клала в кадки различные венички - березовые, дубовые, ольховые или травяные: получалось около пяти различных душистых настоев зеленоватого или чайного цвета. Когда все было готово, угли и зола убирались, пол мылся, баня проветривалась, и запускались мужики. Дух в бане стоял потрясающий: запах поля, трав, листвы и свежести, никакой химии, никаких шампуней - только натуральное мыло. Дядя Вася поддал так, что я просто рухнул на пол - так жгло уши, там я и проползал практически все время, пока не привык, а сухой и жилистый дядя Вася забрался на самую верхнюю полку и хлестал себя минут двадцать разными вениками, что было сил. После мужиков мылись женщины, Нине также пришлось потерпеть, местные сухие тощие старухи также хлестали вениками себя и Нину, не жалея. Папочку в то время уже беспокоило сердце, поэтом он мылся последним, в бане стояло удивительное легкое ароматное тепло, проникающее в тело, было очень приятно. После бани мы разомлели, порозовели, были настолько чистыми, что скрипели, излучая лишь чистейшие феромоны. Мы отправились за стол, где нас ждал гороховый суп из печки с деревенским хлебушком, огромнейшая сковорода жареной картошки, грибочки в любом качестве со своей сметаной и маслом, даже местная водка казалась благодатью. После трапезы нас положили на высокие деревенские пуховые кровати, для нас началась сладкая жизнь.

Раза два в неделю мы отправлялись с Ниной в соседние деревни Внуто или Никандрово, более населенными, чем наша, за хлебом и простыми продуктами, где имелся магазин с неспешной деревенской торговлей. В таких магазинчиках можно было купить редкие для Москвы книжки, которые местным были не интересны, там также продавались (только местным!) хорошие импортные вещи. Сашка нас предупреждал, что общение с местными имеет свои особенности, но действительность превзошла все. В обыденных разговорах, состоявших из многочисленных производных от четырех основных слов, лишь отдельные редкие слова, как крапинки, относились к нормативной лексике. Каких-либо ярких, образных выражений не было, несмотря на опухшие уши, отгородиться от них не получалось (14).

Среди разной домашней живности у тети Ани была удивительная, совершенно черная, с огромными желтыми глазами пушистая кошка, в руки она не давалась, подходила к еде только, когда хозяйка отойдет от мисочки. Ее любимым занятием было взлетать вверх по отвесной стене избы под крышу. У этой кошки была дочь, еще более дикая, также совершенно черная, но гладкошерстная, она даже близко не подходила к людям. В середине августа тетя Аня сказала, что на сеновале пищат котята, я забрался туда и из глубокой норы в сене вытащил четырех маленьких, в пол-ладони очаровательных котят. Мамаша, превозмогая страх, шла за мной, а когда мы поместили котят в нашей комнате в корзину на теплую и мягкую подстилку из моей одежды, она тут же пыталась утащить их куда-нибудь от людей, пришлось закрыть ее в корзине моей рубашкой и крепко завязать на некоторое время. Молодая мамаша смирилась и через час уже признала нас за своих, выказывая полное счастье. Она согласилась принимать от нас еду и кинематографично лежала, окруженная котятами, с высоко поднятой головой на точеной шее, медленно открывая и закрывая свои великолепные раскосые глаза.

Одного котенка мы привезли в Москву, назвав его Никандр в честь деревни на берегу озера Городно. Ник вырос в прекрасного, совершенно черного, красивейшего кота с зелеными глазами, охранявшего нас и квартиру не хуже сторожевой собаки. Он не терпел чужаков: они не так пахли. Когда Миша Константинов явился к нам со своей молодой кавказской овчаркой, Ник не пустил ее дальше входной двери: он стоял в прихожей, не сдвинувшись ни на сантиметр, выгнув спину и увеличившись в два раза, было ясно, что доброжелательная собака пострадает, Миша разумно ретировался. Ник отчаянно бросался на ноги Володи и драл их, как мог, он не терпел также тетю Лялю и при первой возможности метил ее сумки изнутри, так поступал со всеми пришельцами. Меня он, вероятно, принимал, за родителя, он спал рядом со мной, вытянувшись под одеялом, положив голову на подушку, уткнув нос ко мне в ухо и сладко мурлыкая. Если от меня пахло парфюмерией, он снисходительно улыбался, но терпел.

Развлечением для кота были голуби, особенно летом при открытых окнах. Видя дичь, Ник приходил в чрезвычайное волнение, у него тряслась нижняя челюсть. Он скрадывал дичь, стелясь по полу и вдоль стен. Однажды, когда я вернулся домой, кот встретил меня со счастливой миной: рот в улыбке до ушей, все молочные бутылки на кухне перебиты, а пол завален голубиными перьями, самой птицы не было. В другой раз кот загнал голубя в коридор на высокий книжный шкаф, и к своему горю не мог его достать, несмотря на отчаянные двухметровые прыжки. Добросердечная мамочка спасла голубя.

На следующее лето мы с Ником отправились пережить ужасную жару в заброшенную деревню под Малоярославец в пустой дом Тыртиковых, папиных знакомых. Ник, страшно возмущаясь насилием, путешествовал в закрытой корзинке, когда его выпустили, он как лошадь выпил большой ковш воды, съел свою пайку мороженой трески и с опаской исчез в траве. Через пять минут он вернулся, чтобы проверить наличие хозяев, потом исчез уже на полчаса, а потом уже освоился совсем. В деревне был небольшой пруд, на участке, качая головами, осторожно бродили соседские куры, вдоль забора шастали коты и кошечки, а в доме водились мыши - все было для Ника внове и очень привлекательно. Кот сразу же отказался от мороженой трески, которую для него мы тащили с собой, он появлялся весь в перьях, от него несло рыбой. Нам пришлось заплатить соседям не за одну курочку. Ночью начинались разборки с соседскими котами за барышень, под утро Ник являлся израненный с ободранными ушами, весь мокрый от росы и грязный. Он забирался к нам в постель, продолжал шипеть и переживать недавнюю драку, к сожалению, он не говорил. К концу лета у него вырос подшерсток, он стал как валенок, казалось, что шерсть росла даже из глаз! Проявляя заботу, он таскал нам мышей, еле придавленных, чтобы мы могли с ними или поиграть или съесть. Возвращение в московскую квартиру он всегда переживал тяжело, впадая в депрессию на месяц.

В апреле 1972 года произошло знаменательное событие - к нам как снег на голову явилась из Петропавловска на Камчатке молодая женщина с подвенечным платьем цвета "крем-брюле", чтобы выйти замуж за Володю. Имеющуюся жену Светлану никто вроде бы никто не отменял и даже больше: у Светланы не так давно родился сын Петя, ее нам всегда ставили в пример. Звали молодую женщину Люда. Глаза у нее были круглыми от удивления: неожиданно для нее у Володи случилась действующая жена с двумя детьми. Мамочка была в крайнем смущении - устои колебались, сказать что-либо внятное, укладывающееся в официальную доктрину, новой претендентке в невестки она не могла, а Володя от переживаний бегал где-то кругами, не появляясь. На поддержку Люде приехал брат, но ничего, кроме общего шума не создавал. Люда держалась молодцом, ресурсов у нее хватало, она тут же сняла трехкомнатную квартиру, обзавелась домашним хозяйством, получила контейнер из Петропавловска, вступила в кооператив, стала качественно окучивать Володю и через девять месяцев в январе 1973 года произвела на свет очаровательную девочку - Сонечку, развод со Светланой стал делом решенным.

К концу 1973 года стало ясно, что летом следующего года у Нины будет ребенок, беременность она переживала тяжело. В июне она отправилась в знаменитый родильный дом им. Г.Л. Грауэрмана на Новом Арбате, где у нее родилась дочка Верочка. После родов Нина уехала к родителям, я был отлучен. Мы практически не виделись, я не мог понять, в чем дело. В январе 1975 года через полгода после рождения Верочки Нина вызвала меня на Хамовнический вал и у угла своего дома холодным вьюжным вечером без особых приготовлений сообщила мне, что ребенок - не от меня и предложила мне подписать заявление о согласии на развод.

Я был как рыба с вывернутыми внутренностями, но ненависти не было.

Конечно, были сигналы от Нининых подруг - от Ольги Петровой, что Нина живет на два дома, что что-то не так, я просто не мог поверить, что меня, такого прекрасного, талантливого и всеми любимого, можно так коварно обмануть! Нужно быть совершенно слепой и глупой! Этого не может быть! В середине января нас развели, в феврале Нина с братом приехала на машине за своими вещами, она активно строила новое гнездо, потом я долго ничего не слышал о ней. Мамина подруга, "тетя Люся Соболева" с кафедры оптики встретила меня и сказала: "Наконец, все кончилось! Как хорошо, что ты порвал с этой женщиной!", я даже не сразу понял, о чем речь. Все, кроме меня, всё знали, как во всех порядочных семьях!

В апреле Нина прислала мне письмо, вот оно:

Сережа, прости мне мой чудовищный обман. Прости, я не знаю, что еще сказать.
Верочка, она - наша. Ты так быстро поверил, но это - не твоя вина. Мне необходимо видеть тебя. Прошу, позвони мне, если ты найдешь это возможным. Я до сих пор не могу поверить в то, что произошло.

Если я не услышу тебя за эту неделю, я буду думать, что это твой ответ. Мне не в чем тебя упрекнуть.

Нина

Что это было: банальная ложь ради денег и устройства дочери, театрализованный обман в пьесе "Любовь" или следствие моего самообмана? Жесткое воспитание, недостаточные контакты с молодыми женщинами, мамочка - создали для меня непреодолимый тормоз в отношениях и невозможность сознательного выбора. Сколько красивых девушек я видел, от них пахло молоком, держали за руку своих очаровательных малышей, были созданы для семьи. Они проходили мимо, не зная обо мне, а я даже не пытался с ними познакомиться. Какую потрясающую красавицу, скорее всего филиппинку, я видел в университетские годы в метро, она сидела напротив, у нее были точеные ножки, как у Клаудии Кардинале, и божественно красивое восточное лицо, я помню до сих пор! И что теперь? Встретив Нину, я бросился, сломя голову, сметая все, хотя я видел ее мамашку и папашку, все было предельно ясно, если бы я не терял голову и сохранил здравый ум! Да здравствуют страдания! В ИКИ, среди программисток, умных и симпатичных девушек из МГУ, слушавших меня с открытым ртом, я рассуждал (выпендреж!), что счастье нам не то, что не гарантированно, но и вообще, рассчитывать на него - неоправданное легкомыслие! И вот я теперь просто жаждал, чтобы меня так жестоко обманули!

Не дожидаясь ответа, Нина в тот же день прибежала ко мне, последовала бурная сцена - не любовь, а то, что на Западе называют "Давайте займемся любовью". Потом мы отправились регистрировать Веру, так у меня появилась вторая дочь, которая впоследствии, когда она была уже в сознательном возрасте, сама выбрала меня в папы. Нине, конечно, нужны были только деньги, предполагаемый муж не хотел ничего - ни детей, ни семьи. Мамочка Веру не признала и не хотела видеть, когда Верочка приехала ко мне в гости, она заперлась в своей комнате. Верочка мужественно воевала с последующими мужьями Нины, обещая им скорую расправу. Это было правильно, потому что Нина не раз ставила меня в дурацкое положение с просьбами помочь в домашних ремонтах при существующих мужьях, о которых я и не подозревал. Чистоплотностью она не отличалась, а я считал себя обязанным помочь "одинокой и все еще любимой". Потребовалось много лет, чтобы я в приемлемой степени избавился от этого недуга, но все же: "Вы сгубили меня, очи черные, унесли навек мое счастье!".


Следующие две Венеры из-за досадных ошибок изготовителей погибли: так как станции были унифицированы и предназначались для полетов, как на Венеру, так и на Марс, по недосмотру кто-то из КБ в венерианские станции заложил марсианский температурный режим, в результате на полпути они с разницей в пять дней перегрелись. Наш следующий астрономический спутник был модифицирован исключительно под рентгеновскую астрономию - вместо УФ телескопов на нем стоял большой рентгеновский счетчик, однако при запуске не включили блок единого времени, наши данные оказались не привязанными к орбитальным - все труды и надежды пропали! Курт защитил свою докторскую диссертацию, его позиция стала тормозом, тиной, связывающей меня по рукам и ногам. Также неудачны были запуски к Марсу. По политическим соображениям о неудачах в космосе широкой публике не сообщалось - Никита Хрущев был авантюристом, склонным к самообману, Брежнев был не лучше, а его переизбрание на очередной третий срок, когда он уже был в маразме, повергло всю страну в уныние.

Системы становились настолько сложными, что отказ становился практически достоверным, технология у американцев была выше, поэтому им были доступны более сложные аппараты и впечатляющие достижения. Чтобы как-то сохранить интерес тупой публики американцы - специалисты по PR очень удачно выдумывали интригующие трудности. У нас было все наоборот: если АМС не выходила на траекторию полета, что случалось в восьми из десяти случаев, она становилась очередным спутником "Космос", "выполняющим объявленную ранее программу".

Моим клоком шерсти со станций "Венера" были измерения концентраций водорода и кислорода в верхней атмосфере Венеры, Курт предложил мне рассчитать модель с учетом всей химии и ультрафиолетового потока. Я сидел на Химфаке и институте Физхимии Н.Н.Семенова, извлекая из объемных журналов многочисленную и противоречивую информацию о скоростях элементарных реакций. Наконец, примерный химизм был ясен, получалось около пятидесяти компонентов. Осталась проблема сходимости, уравнения сверху вниз не интегрировались - выходили на стационарное решение, но основной путь был ясен, и достижение результата было лишь делом времени. В это время у Курта появился новый аспирант - Сережа К., сын партийного функционера из ЦК, жившего в большом новом кирпичном доме на Бронной, с зимним садом, консьержем и прочими атрибутами белой кости. В один прекрасный день Дяме позвонили так, что сразу стало ясно - откуда, спросили, не слушая объяснений: "Почему у вашего аспиранта К. до сих пор нет сформулированной темы?", пригрозили разобраться и бросили трубку. Для чувствительного Дямы это было слишком, он вызвал Шкловского, тот в свою очередь собрал нас и спросил, у кого есть что-либо быстрое на выходе, все указали на меня. Так мне пришлось написать еще одну диссертацию "за того парня". После защиты Сережа К. ушел работать в МИД культурным атташе.

Последней моей попыткой мирового достижения в области рентгеновской астрономии был эксперимент на космической станции "Мир", на внешней стороне которой был укреплен наш рентгеновский счетчик. Для того, чтобы просканировать интересующий участок неба нужно было разворачивать всю станцию и ставить ее в определенное положение, но никто делать этого не хотел. Времени на измерения нам не давали и телеметрию по нашему каналу не сбрасывали, все основные эксперименты были связаны с военными из-за угрозы звездных войн типа "А виден ли глазом со станции старт боевой межконтинентальной ракеты?". Мы сидел в ЦУП в Евпатории в ожидании хоть какого-нибудь свободного окна, неожиданно военные отвалились, и дежурный руководитель полетов сказал, что есть полчаса на нас, но рассчитывать маневр никто для нас не будет. Георгий Гречко, приезжавший к нам в ГАИШ и летавший сейчас на станции, был согласен провести эксперимент. Я засуетился, у меня был в руках только звездный глобус для штурманов, за минут пятнадцать, получив орбитальные данные, я все-таки вычислил все углы разворота станции, чтобы рентгеновский счетчик прошел по известному пульсару. Расчет произвел впечатление на Константина Петровича Феоктистова, "КП", руководившего всей темой, так мы и познакомились. Много позже, когда я, отчаявшись в внеатмосферной астрономии и разуверовавшись в коллегах, хотел сменить работу и поехал для этого в "Подлипки", все помнили меня и были бы рады взять, да все дело зарубил Первый отдел, с чьей подачи - неизвестно (Ксения Львовна или Алла Генриховна Масевич?). Мне очень часто снились космические полеты, но я почему-то приземлялся все время в Бразилии на хрустящий белый песок Пакокабаны в ритме самбы.