И умным кричат: "Дураки, дураки!",
А вот дураки не заметны…
Б. Окуджава

НЕЛЬЗЯ не вспомнить благословенный папин дом, пристанище и прибежище при любых неурядицах, место для любых примирений. Папочка никогда не делал различия - все, кто уж попал в родственники, всегда были привечаемы и обласканы, я старался следовать его примеру. После развода родителей Леночка и Петя не без помощи Светланы прервали контакты с Володей, но у папочки бывали все по очереди. С Петей математикой занималась Анечка, а в последних классах и я, хотя это было достаточно мучительно. Петя рос мизантропом с искаженными установками, мне он как-то заявил, что "все ваше поколение следует расстрелять". Настоящих контактов с ним не получалось, и он впоследствии полностью выпал из моего поля зрения. Леночка также не поддерживала отношений, только в 1993 году я случайно узнал ее домашний телефон, она приехала ко мне. Через некоторое время два тела в соплях и слезах слились после многих лет у меня в коридоре, мир в семье моего брата был еще на одну четверть восстановлен, а от Леночки в результате я получил прелестного ангорского котенка.

В очередь со мной у папочки бывала и Валентина, которую папочка побаивался: когда я или Нина звонили ему во время ее визита, он говорил шепотом и сокращенной речью, как неверный муж с любовницей в присутствии жены. Всплывали рудиментарные привычки, Нину это задевало.

В конце шестидесятых, имея уже новую семью, папочка вступил в университетский кооператив и получил небольшую двухкомнатную квартиру на втором этаже длинного кирпичного дома № 11 на улице Парфенова. Дом считался достаточно комфортабельным, большинство в те времена получали новые квартиры в панельных домах, уступавших по качеству.

В маленькой комнате, которая была около шести квадратных метров, стояли большая желтая софа, путешествующая вместе с папочкой еще с проспекта Мира, узкие книжные полки, небольшой комодик с зеркалом и телевизор "Рубин", лучший из всего того, что выпускала советская промышленность. В "большой" комнате, метров восемнадцать, стоял диван, раскладывающийся на ночь, шаткий раздвижной обеденный стол на модных тогда тоненьких ножках, буфет, шкаф для одежды и новое пианино "Petroff", голубая мечта папочки. На стенах висели две акварели - иллюстрации к "Пестрому флейтисту", а также наши картины. Когда денег не было, а идти без подарка было невозможно, принимались любые творения, в которых папочка усматривал тайное содержание, особо понравившиеся помещались в рамках под стеклом! В университетские годы я нарисовал небольшую картинку пастелью: голова девушки и ветки мокрого дерева в виде ореола, серебрящиеся в лучах фонаря на фоне темного осеннего неба. Папочка усмотрел в ней портрет Валентины, о которой в те времена и речи не было. Нина нарисовала наш парный портрет на "тяни-толкае", мы смотрели в разные стороны, в чем виделся тайный смысл, висело также несколько натюрмортов и пейзажей. Папочка был настолько снисходителен к нашим творениям, что готов был покупать их к некоторому неудовольствию Евгении Николаевны. Кухня была крошечная, но все же на ней в теплой тесноте умещалось четыре человека, в ванную едва втискивалось двое друг за другом. В узенькой прихожей еле помещалась вешалка, зеркало и старинная тумбочка из массива красного дерева с мраморной столешницей, также прибывшая с проспекта Мира. Из-за тесноты гости должны были входить в квартиру по очереди.

Все окна выходили на юго-запад, на солнечную сторону. Евгения Николаевна разводила цветы, которые папочка дарил ей, прекрасно цвели разнообразные цикламены, образуя мощные фиолетовые, белые или красные шапки цветов. Летом при открытых окнах папочка часто плевался косточками из своего бельэтажа и доплевался: под его окнами выросла приличная не привитая черешня.

Кухня, как и у многих москвичей, в те времена была любимым местом: тепло, уютно, тесно, близко к источнику, можно было вести за чаем из больших московских кружек длительные беседы на самые волнующие темы из общественной жизни, личные и любовные дела никогда не обсуждались. Папочка боялся подслушивания: на улице за небольшой полоской травы у тротуара часто часами дежурила черная "Волга" с государственными номерами и с подозрительными людьми, которые никуда не выходили. Я сомневался, что это была "наружка" - уж слишком явно, хотя университетский дом мог интересовать органы. В отличие от папочки я слушал "Голоса", чтобы быть в курсе событий, хотя их тенденциозность была очевидна и неприятна. Мы существовали, как утопающий в бурном море: редкие глотки надежды сменялись длительными периодами депрессии, дышали через рот. Эйфория ХХ съезда 1956-го года быстро была вытеснена культом Хрущева с его самодурством, грубостью и глупостью, и бесконечными директивными речами самого Хрущева и главного идеолога Ильичева, чешская модель "социализма с человеческим лицом" завершилась вторжением в Чехословакию и подлыми психиатрическими репрессиями. Постоянно маячил зловещий призрак Сталина и опасность новых репрессий, папочка настоятельно просил "не высовываться".

Обстановка была неоднозначной: некоторые папины знакомые на дух не переносили публикацию "Одного Дня Ивана Денисовича" А.И. Солженицына с его постоянными "фуечками", а другие принимали ее как откровение. Многие воспринимали "разоблачение культа Сталина" как крах или идеологическую ошибку, спустя пятьдесят лет Сталин все еще воспринимался существенной долей населения, как "вождь всех времен и народов". И то и другое было странно - люди как будто не жили в СССР, очень скоро все забыли. Неоднозначность была и в том, что любые движения в обществе мной, по крайней мере, воспринимались как игра КГБ и ЦРУ, кукловоды умело дергали за ниточки, а мы и рады стараться! Для многих Солженицын и Сахаров были врагами и очернителями. Люди из мозгового центра Андропова (1) вспоминали впоследствии, что КГБ даже защищало Солженицына от возможных нападений со стороны ортодоксальных патриотов. Партия, как КГБ, как и вся гигантская страна не были однородны. Исключительно вредную роль сыграло стареющее руководство страны - оно постоянно проигрывало в тактике и в стратегии ЦРУ, его устраивал лишь status quo, но это было невозможно. Когда Сашка Ливеровский, наслушавшись голосов, прибегал к своему отцу с горячими новостями, Юрий Алексеевич махал руками и говорил: "Не говори мне неприятные вещи!".

Шустрые евреи тут же воспользовались естественным диссидентским движением и стали делать бизнес на отсидках в лагерях: они получали хорошее вспомоществование и возможность выезда с перспективой дальнейшей политической карьеры, кто заказывал музыку - их мало заботило. Мой сосед по дому Лелик из квартиры 14 был казначеем фонда Солженицына, к нему часто ездили хорошо одетые дамы за пособиями. Были, конечно, и искренние подвижники, а также сумасшедшие, но они составляли, вероятно, меньшинство. В постсоветское время Лелик побывал в Лондоне, он дал интервью на ВВС, где его прямо спросили, хочет ли он остаться? Он категорически отказался, дальше он стал неинтересен. А.Д. Сахаров искренне верил, что еще не поздно реализовать необходимые реформы, о его знаменитом письме (2) я знал из первых рук, Я.Б. Зельдович консультировал его в цифрах и фактах, но еврейское окружение! Многие признавали это, не говоря уж об антисемитских академиках типа А.Н. Тихонова, который прямо говорил, что "евреи окрутили Сахарова". Каждый приводил "неопровержимые факты и подробности", вероятно, обе стороны в чем-то были каждый по-своему правы.

Особо тягостное ощущение возникло после избрания Л.И. Брежнева на третий срок, это ощущалось кожей, таксист, везший меня утром на работу, с раздражением поведал мне неприятную новость. Брежнев и так был убог и по убогому хитер, а к этому времени перенес тяжелый инсульт, мог работать два часа в сутки, и в лидеры никак не годился. Просачивались сведения о безобразном разврате и коррумпированности в ближайшем окружении Брежнева. Идеологи стали интенсивно наращивать его культ, сделав для Брежнева из него наркотик, в конце концов, ему присвоили пять званий Героя, вручили Орден Победы (3), Ленинскую премию в области литературы, именное оружие. Брежнев окончил войну полковником, звание генерал-майора он получил непосредственно перед парадом Победы. Он стал Генеральным Секретарем ЦК КПСС, Председателем Президиума Верховного Совета СССР, Председателем Комитета обороны СССР, Маршалом Советского Союза и пр. Были выпущены "мемуары Брежнева", написанные коллективом авторов - "Малая земля", "Целина", которые заставляли прорабатывать. Эта кампания была оскорбительна для всех слоев общества, исключая маргиналов, к которым относили продавцов идеологического товара. На политинформациях объясняли, что это необходимо для поднятия авторитета вождя в международном плане, но все мероприятия вызывали обратный эффект: про Брежнева ходили бесконечные анекдоты. Даже папочка рассказал, что "врачи никак не могли поставить клизму Леониду Ильичу - ж зализали!". Партия пыталась расколоть общество, непомерно возвеличивая рабочий класс, назвав его "Гегемон", зарплата ученых в разы была меньше, чем у слесаря или шофера. Некоторые инженеры пытались перейти в рабочий класс или в дальнобойщиков, совершавших рейсы за рубеж, но это всячески пресекалось, интеллигенция стала крепостной. Гуманитарии часто устраивались дежурными в больших котельных или кочегарами: можно было спокойно работать ночью без помех, в основном, "писали в стол".

Прекрасно жили продавцы идеологического товара, раскрашивая по трафарету профилями Ленина многочисленные задники в провинциальных Дворцах Культуры и другие свободные места, на Комсомольском проспекте вождь был изображен на каждом фонарном столбе! Картинные герои фальшиво утверждали, что они "верят в Революцию". Ощущение было такое, что приходится находиться в неприятном обществе, где принято портить воздух - и не выйти, и говорить бесполезно. Особенно мерзко становилось от поцелуев "в засос" генсеков. Два десятилетия спустя на Берлинской стене был изображен Брежнев, целующийся с Хоннекером (4). На деле же дела шли все хуже и хуже: экономика трещала, постоянно ощущался дефицит самых простейших вещей - не было то мыла, то носков, то лезвий для бритья, то туалетной бумаги - "рассчитывали не на всех". Тем, кому удавалось оторвать "дефицит", ходили по улице с ожерельем рулонов бумаги на шее, как матросы в революцию. К середине восьмидесятых дефицит стал глобальным - "прорыв в дефиците", как-то зимой я поехал в экскурсию на автобусе в Пушкинские Горы, ночевали мы в плохенькой гостинице в Невеле. Я пошел в ближайшую булочную купить что-нибудь на ужин, но был просто поражен: посреди зала сидела пригорюнившаяся продавщица, а на полках - буквально ничего, даже корочки! Нефть и стратегические ресурсы продавались за мясо и хлеб, кредиты проедались, для Академии Наук это материализовалось в сокращении и финансирования, и персонала. Назревавший кризис, случившийся в девяностых годах, был лишь вопросом времени, реформы, необходимость которых была ясна для большинства, не удавались, года пятилетки назывались "решающий", "определяющий" "завершающий", как пример гениальности выдвигались лозунги типа "Экономика должна быть экономной!", но все это было пустыми бесплодными кампаниями.

Интеллигенция (приличная) по мере сил все же старалась не участвовать в обязательных политических играх, спасала работа, неприличная ("образованцы") - сидела в парткомах и делала карьеру, с удовольствием барахтаясь в любой грязи. Особое отвращение вызывали секретари парткомов, евреи, уехавшие в Израиль при первой же возможности - "третья волна", непосредственно до этого проявлявшие особую прыть и идеологическую преданность. Таким был парторг кафедры Мерзлотоведения у папочки, некто Меламед, и секретарь парткома ИКИ. Не задолго до этого на политинформации в ИКИ в нашем отделе, уже подав заявление на выезд, секретарь парткома говорил, как плохо идут дела у американских империалистов, что "вот-вот они рухнут и погибнут". Когда он остановился, чтобы набрать воздуха для нового излияния, я попросил его сменить тему и рассказать, что происходит с нами, почему и с какой скоростью растет инфляция, он ничего не сказал и тут же ушел. Бежали из страны и дети высших партийных боссов.

Отдушиной для всех были толстые журналы - "Новый Мир" и "Иностранка", а также "Литературная Газета". Интересны были также "Москва", напечатавшая "Мастера и Маргариту" Булгакова с купюрами, "Наш Современник", "Знамя" и "Нева". Папочка выписывал также "Науку и Знание" (5). Пышно расцвел "самиздат", печатали и Ахматову, и Цветаеву, и Мандельштама, и политические памфлеты типа "Зияющих высот" А.Зиновьева. Это было опасно - могли посадить, срок давали в зависимости от весомости материала (на какой срок тянет), за экземпляр "Воспоминаний бывшего секретаря Сталина" Бажанова давали десять лет (6).

Под давлением США и согласно подписанной Брежневым Хельсинской декларации о "Правах человека" руководство решило выпустить некоторую часть евреев, но опять это были игры КГБ, получившего возможность создать новую резидентуру. Некоторых, наиболее активных диссидентов, например, Солженицына, старательно выпихивали из страны. Народ, не имевший способа уехать легально, стал просто бежать из СССР, перебираясь всеми возможными способами через границу, наивно полагая, что там их ждут. Чтобы выбраться из социалистического лагеря, народ прыгал на резиновых плотиках с кораблей в узких датских проливах, сплющивался в узких багажниках на крыше автомобилей при переезде в Западный Берлин, рыл туннели, угонял самолеты, летал на воздушных шарах. Поскольку выпускали только евреев, многие стали менять национальность или искать подходящих предков, стали цениться "еврейские невесты, как средство передвижения". Евреи, которым отказали в выезде под предлогом секретности превращались в "рефьюзников". Бежали и из нашего окружения.

Из нашего дома убежал одноклассник Володи и Сашки Ливеровского - Юра Лобастов. Окончив Физфак, он работал в Институте высоких температур АН СССР, после защиты стал выездным. Во время второй командировки в Париж его сопровождающий потерял бдительность и перед отлетом в Москву отпустил всех четверых подопечных пройтись по магазинам на два часа "купить кое-что". Через четыре часа Юру хватились, но он уже сидел в Боинге, летевшем над Атлантикой. В США ему поначалу жилось несладко, два года он работал сельскохозяйственным рабочим, пока не зарегистрировал несколько своих патентов. После этого он ожил, стал зарабатывать, занялся коллекционированием оружия. В Москве остались его жена с дочкой, порядочная стерва, вышедшая за Юру исключительно из меркантильных соображений, она его открыто ненавидела и заигрывала с любым оказавшимся рядом мужчиной, и мать - Марфа Романовна, ортодоксальная коммунистка. Марфа Романовна писала Юре письма, убеждая вернуться: "Отсидишь десять лет, но ведь дома! Родина простит!". Юра не внял и ни разу не приехал.

Убежал также аспирант из ГАИШ. Он знал, что в Кандалакше ведется совместно с финнами строительство большого бумажного комбината, и финны ходили за водкой в СССР. Пограничники так привыкли к ним, что документов не спрашивали. Наш аспирант надел яркую финскую куртку и пошел через пограничный пост, нарочито неся бутылку водки за горлышко. "За водкой ходил", - сказал он с акцентом, и его пропустили, не спрашивая. Финляндия возвращала перебежчиков, аспирант знал об этом и, чтобы не попасться, прошел, не останавливаясь, в Норвегию, бывшую в НАТО. Весь ГАИШ слушал "голоса" об этом происшествии.

Сильный зажим, контроль и институт редакторов заставляли авторов филигранно отделывать свои произведения и создавать шедевры, которых просто не стало в девяностые годы, когда цензура была полностью отменена. Ролан Быков с большим трудом выпустил свой детский фильм "Айболит 66". Критика его ругала, а интеллигенция была в восторге, растащив текст на цитаты, я смотрел его несколько раз.

Это очень хорошо,
Это очень хорошо,
Что нам очень плохо!

пел Айболит в исполнении Олега Ефремова и ободрял публику, мамочка краснела от удовольствия, это было чисто христианское наслаждение собственными муками.

В эти годы Андрей Тарковский создал два своих шедевра - "Андрея Рублева" и "Зеркало", его первый фильм - страшное "Иваново детство" также выделялся художественной манерой. "Рублев" получал премии на фестивалях за рубежом, а в СССР его показывали на закрытых сеансах в ЦК и КГБ и страшно ругали. Алла Масевич, зампредседателя Астросовета, призналась иностранным журналистам, что видела фильм, чем себя и выдала. Года через два фильм стали показывать по клубам, я его видел в Клубе МАИ.

"Зеркало" также вызвало бурную реакцию властей: "Как просмотрели? Кто допустил, на что потратили народные деньги?". Просочиться в таком централизованном государстве сквозь цензуру было крайне сложно, творческое объединение во главе с Аловым и Наумовым все же смогло. В Москве фильм шел только в четырех кинотеатрах, одним из которых был "Байконур" недалеко от ИКИ и МКАД в конце Профсоюзной. Молодежь тут же организовала культпоход в рабочее время, публика просто балдела от чередующихся планов, мне он показался удивительно близким по содержанию и реминисценциям.

Поскольку зажим и политические мероприятия из-за их тупости не помогали, КГБ стал применять репрессивные методы в виде помещения "несогласных" (7) в "психушки" и организации случайных убийств, закамуфлированных под дорожные происшествия. У Нины таким образом погибла жена сотрудника, он публично протестовал против использования психиатрии в политических целях - многих диссидентов поместили в клиники и там пичкали тяжелыми препаратами, разрушающими личность, из-за этого СССР был с позором изгнан из Международной ассоциации психиатров.

Московские кухни, воспетые многими, были семейными мини клубами - единственным местом, где можно было спокойно и подробно поговорить по душам, и, конечно, приятно "закусить and выпить".

Евгения Николаевна очень нежно относилась к папочке, окончание жизни он провел в прекрасных условиях, ЕН и спинку ему терла, и подушечки подкладывала, и в ротик смотрела, и кормила отменно, досконально следуя лучшим рецептам из поварских книг и советам старых умелых хозяек. У ЕН были подруги, приезжавшие из Великого Устюга или из Кирова, - отменные мастерицы и знатоки русской северной кулинарии. Вызывало восхищение, как жилистые, сухие, пожилые дамы месили тесто. Когда я попытался им помочь, они меня раскритиковали и отстранили - недостаточно вкладывал сил! В дрожжевое тесто для рыбника они вбивали четыре сорта масла, месили тесто несколько часов, зато пирог получался превосходным! Когда мне нужно было каких-либо гостей или иностранцев отменно накормить русской кухней, лучшего места, чем дом папочки, было не найти! Красивейшие салаты из овощей с рынка, борщ по-московски с ватрушками, обжигающий борщ по-украински со старым салом с горячей пухлой поленицей, уха с расстегайчиками или настоящая рыбная солянка с каперсами, маслинами, лимоном и осетриной, баранина по-французски, тушеная в каберне, с моченой брусникой или рыбник, роскошный и пышный, в котором было много-много сочной жирной рыбы и чуть-чуть теста. Сверху клалось охлажденное вологодское масло с привкусом ореха, и оно растекалось по румяной корочке рыбника или пирога с капустой. Потом неспешный чай с домашней мазуркой из миндаля с курагой и изюмом или с яблочным пирогом. Пирог был высокий, из тоненького слоя песочного теста по краям и внизу, а остальное - яблочки с лимоном в желе. Все мелкие становились в очередь и просто верещали от нетерпения в ожидании натурального лимонного желе, которое готовила ЕН!

Если папочку что-нибудь беспокоило, он тут же окружался нежнейшей заботой и самым пристальным вниманием. Папочка, будучи от природы чемпионом здоровья, тяжело переносил даже легкое недомогание, типа насморка. Голова и зубы у него никогда не болели, желудок также не беспокоил, спал он как ребенок, утром просыпался розовый и счастливый. Чтобы было уютно, одеяльце подтыкалось со всех сторон. Из ранних воспоминаний, около 1950-го года, я помню, что папочка жаловался, что у него "болит пищевод, там, где он срастается с желудком"! Там просто нет нервных окончаний! Мамочка пропускала это мимо ушей. Еще раз на проспекте Мира, у него была экзема на руке, которую он вылечил, натирая больное место свежее разрезанной луковицей (8), другое ничего не помогало. Если ему нездоровилось, он вздыхал, грустнел и готовился, думая о вечном. ЕН содержала папочку в холе и неге, он округлился, залоснился и блестел. Он стал прекрасным наглядным пособием для поговорки "как сыр в масле", всегда чист, свеж, сыт, отутюжен и накрахмален. При недомогании ЕН капала ему в глазки или носик какие-нибудь капельки, давала витаминку, нежно целовала в лобик, и все проходило! Утром ЕН вставала раньше и шла к "мартеновским печам" (9). Папочка в постели неизменно получал стакан сливового или только что отжатого морковного сока, а на завтрак - терпеливо сваренную порцию porridge (10), быстрой овсянки тогда не было. ЕН была достаточно консервативна, с подозрением принимала мои новшества, предпочитала делать все старинными ручными способами. Подаренные мной мельхиоровые джезлы для кофе из Еревана, электрическая соковыжималка, немецкая кофемолка и другие бытовые новшества вылеживались заброшенными год и только потом пускались в дело. Через два-три года сладкой жизни папочка уже не представлял себе существования без ЕН, дети не шумели, дом блестел и сверкал, пол натирался воском, ни пылинки!

Однажды в дом папочки я привел Сашку Ливеровского, Сашка был сражен порядком, чистотой и ухоженностью, сидел, подавленный, с круглыми глазами, открыв рот. Ни у него, ни у его папочки такого не было - в их домах царил полный бедлам и жуткий крик, характерная черта всех Ливеровских.

ЕН конечно экономила, наложив длань на семейный бюджет, в Питере у нее росли неухоженные внуки, хотя в те времена при разумном вложении денег в советский неофициальный авангард можно было сделать огромное состояние, что и делали иностранцы, за бесценок скупая произведения непризнанных авторов.

Как его теперь называют "великий художник ХХ века", Анатолий Тимофеевич Зверев жил в Москве, в убогой пустой комнате, в которой кроме железной кровати, бумаги и красок ничего не было. Официоз его не признавал, денег не было, а душа требовала. Зверев продавал свои работы за пять рублей - дневной заработок инженера, их можно было купить в любом количестве, а сейчас они составляют гордость любого музея. Папочка не попользовался моим предложением обогатиться, ЕН мрачно смотрела на мои инициативы. Свободных денег у меня самого было немного, хотя я купил два офорта Мартироса Сарьяна, но они безвозвратно осели у моей сотрудницы Иры из ИКИ.

Выдающимся событием этого времени была "Бульдозерная выставка" в Беляево, состоявшаяся 15 сентября 1974 года. Небесталанные, в основном еврейские, художники умело на пустом месте спровоцировали КГБ, устроив выставку "нонконформистов" на лужайке парка и заработав себе политический капитал. Через полчаса организованные возмущенные "смотрители парка в штатском" двинули на разгон выставки бульдозеры, строительную технику и машины-поливалки. Все это снималось иностранными корреспондентами, посторонней публики там практически не было, это был "междусобойчик". Выставка была повторена через две недели опять со скандалом на радость ЦРУ, которое объективно стало спонсором авангарда в СССР. Для публики выставку повторили в третий раз в Доме культуры ВДНХ, выставка никак не рекламировалась, кроме как "Голосами", по толпе было ясно, что "Голоса" слушают все, несмотря на "глушилки". ДК был окружен глухим забором, на ней я уже был, проделав с приятелями большую дыру в заборе. Половина картин была на религиозные темы, с обязательными крестами и куполами, исполненные не интересно, без внутреннего содержания и следов веры (11), чисто декоративно. Только процентов десять были хорошими абстрактными цветовыми композициями, которые я бы повесил у себя дома.

Партийное руководство, проигрывая в интеллекте своим соперникам, только с четвертого или с пятого раза поняло, что авангард - не так уж страшен, вероятно, оно слепо следовало давлению признанных академиков, опасавшихся конкуренции, или же толпы, им же воспитанной. Постепенно стали появляться небольшие выставки - в подвале Отдела графики МОСХ на Малой Грузинской или на частных квартирах, всюду и всегда дежурила "наружка".

Через некоторое время ближе к зиме выставка на воздухе в Битцевском парке стала регулярной, проводилась каждое воскресенье. Картины очень живописно выглядывали из снежных сугробов, а румяные художницы в тулупах принимали между делом и приплясывали, чтобы согреться. Пару пейзажей я купил, один из них сохранился. Впоследствии вернисаж переехал в Измайлово, стал официальным, превратился в блошиный рынок, картины - в неприличный "ширпотреб" в стиле "сделайте нам красиво". Меня поражало, что многие из них были выполнены вообще в искаженной неприятной гамме! Теперь на выставках современных художников вообще пусто.

ЕН и папочка всюду ездили вместе - в командировки, на конференции и, естественно, на отдых, любимым местом было Лиселидзе, где они останавливались в одно и том же доме. "Два голова - одна подушка" - говорил их хозяин-абхаз, полковник в отставке. Редкие отъезды ЕН по своим делам были для папочки тяжким испытанием, незаслуженным ударом судьбы, он трагически вздыхал, чувствовал себя несчастным и покинутым, не подходил к инструменту, терял аппетит, не принимал корм из чужих рук, даже от нас с Ниной, спасение было в скорейшем возвращении ЕН домой.

Для того, чтобы помочь папочке в его основном труде - "Общем мерзлотоведении", ЕН, как преданная жена и помощница, научилась печатать на машинке двумя пальцами, конечно не профессионально, но достаточно для перепечатывания рукописи. Принесенное мной пособие по десятипальцевой слепой системе и правилах корректуры лежало заброшенным. ЕН выполняла требующую терпения секретарскую работу, составляла библиографию, собирала и сортировала все черновички, замечания и отдельные листики.

Большую часть свободного времени папочка проводил за пианино, играя гаммы и упражнения или произведения, не требующие виртуозности. В репертуаре были Рахманинов - этюд-картина и некоторые этюды, Шопен - этюды, вальсы, ноктюрны и баллады, Григ - "Шествие гномов" и "Свадебный день в Трольхаугене" (особо громкое исполнение), Альбенис, Лист, любимое произведение - сонет Петрарки № 104, новых вещей он не разучивал. Папочка хорошо знал музыкальную литературу, поправлял вслух конферансье на концертах в провинциальных городах, как профессор Хиггинс, чем озадачивал и ведущих, и зрителей. ЕН рделась от восторга, всегда мне рассказывала о папиных проделках. Папочка играл всегда громко, молотя по клавишам в стиле Роберта Вуда (12), даже меланхолический ноктюрн Э.Грига выходил у него бравурно. Выносить его игру было непросто, но глуховатая соседка, жившая в соседнем подъезде через капитальную стенку, говорила, что она в восторге от живой музыки.

В доме папочки ясно ощущалось, что Москва - сердце страны. Все родственники и знакомые, путешествующие по случаю по необъятным просторам, всегда попадали в Москву, его дом был желанным пристанищем, там было уютно и хлебосольно. Легкие на подъем Курманаевские - Татьяна Алексеевна со своим выводком - Лешкой и Натальей, папина сестра Ольга Николаевна, многочисленные родственники и подруги ЕН из Кирова и Питера - появлялись в доме по нескольку раз в год. В доме папочки встретились, наконец, после десятилетий разлуки Татьяна Алексеевна со своим бывшем мужем - Михаилом, они поплакали друг у друга на груди, выпили коньяку и как-то примирились. К папочке приезжала и тетя Ксана, предпочитая остановиться у БН, а не у мамочки. Освоившись, друзья и знакомые привозили с собой еще кого-нибудь, в Москве найти номер в гостинице было невозможно. Наталья приезжала уже не одна - со своей подругой-музыкантшей Леной, музицирование на папином инструменте доставляло всеобщее удовольствие.

Леша Курманаевский, поступив в Институт им. В.И.Сурикова на факультет графики, жил в студенческом общежитии на улице Верземника, недалеко от Рижского вокзала, там жили художники и студенты театральных ВУЗов - ГИТИСа и "Щуки" (13). Он часто бывал у меня с новыми записями "Биттлз" - со знаменитыми "сорокопятками" (14), приводя жаждущих стать артистами, танцорами и художниками - крайне тяжелыми профессиями, для успеха в которых требуется громадный талант и божественное провидение, большинство было лишено этого. Однажды весной в мае, когда мамочка была уже на своей даче, Леша привел массу выпендрежных поляков и своих приятелей. Их было так много, что нам с Лешой спать уже было негде, мы провели короткую теплую ночь в приятной беседе в обществе Гурджаани, сидя на подоконнике открытого окна и любуясь прозрачным восходом и безлюдной Москвой. Наутро вся компания на шпильках и в вечерних нарядах отправилась в Абрамцево и в Сергиев Посад осматривать достопримечательности a la Russe. Живописные и блестящие дамы скользили по глинистым берегам зеленоватой быстрой Вори, карабкаясь по склонам и часто падая. Голая, бледная публика в "семейных трусах" (15), загоравшая на молодой травке по берегам, с отвисшими челюстями, взглядами провожала всю компанию. Это было за много лет до искусных картин Федерико Феллини "8 1/2" или "И корабль плывет" ("E la Nove Va"), но совершенно в его стиле.

Леша часто бывал и у папочки. К диплому он появлялся уже не один, а с милой миниатюрной девушкой, ставшей его женой, позже в доме папочки появилась и теща Леши, Анна Платоновна, когда у Леши и Леночки мокрым, снежным весенним днем 1972-го года появился Зайчик - Наташа Курманаевская мл. Татьяна Алексеевна также приезжала со своими подругами, однажды она привезла свою гимназическую подругу по Китаю - Ирину Борисовну Андерс, на долю которой выпали удивительные жизненные испытания. В семнадцать лет она вышла замуж и родила ребенка. В Китае это было безвременье, связанное со сменой власти, всюду была анархия, вооруженные банды, предчувствие прихода коммунистов во главе с Мао и полная неразбериха. Ее муж, офицер, исчез где-то в Северной Манчжурии. Молодая Ирина с грудным ребенком на руках, не имея средств к существованию, отправилась на его поиски. Она путешествовала вдоль китайско-монгольской границы зимой, в пургу от банды к банде в поисках каких-либо сведений о муже, закутанная по глаза шалями и платками, чтобы не стать жертвой насилия, с ребенком на руках и с кинжалом за пазухой на всякий случай, как с последним средством самообороны. Поиски были безрезультатны, когда она почти погибала, ее спас Андерс - бывший белый офицер. Через два года они вновь встретились, теперь навсегда, повенчались и отправились в СССР, в полном мере испытав все ужасы, выпавшие на долю послевоенных реэмигрантов.

Частыми гостями Николаевичей были многочисленные родственники ЕН из Кирова, там жили два ее младших брата Миша и Коля с семьями. Жены, дети и друзья жен и детей считали своим долгом навестить столичную тетку-профессоршу, Москва была Меккой для провинции, здесь было сосредоточение соблазнов в виде магазинов - ГУМ, ЦУМ, "Дом обуви", "Дом мебели", "Дом фарфора", "Дом ткани", "Москва" и "Синтетика", театры и публика, музеи и концерты не "поманивали". Миша был достаточно простым и безалаберным, со здоровой жизненной энергией, не порабощенный заботами, тревогами и волнениями, семья держалась на его жене, умной и чрезвычайно приятной женщине. Его двадцатилетний сын, весь в папу, приехал как-то со своей юной женой на сносях за приданным для их ожидаемого на днях чада. Волнения, беготня по переполненным магазинам, стояние и толкотня в очередях в модном тогда магазине "Синтетика" - стимулировали, девушка разродилась в поезде на обратном пути.

Второй брат ЕН - Коля был интересным, неортодоксальным и убежденным человеком, хорошим мастером и специалистом. В военное и послевоенное время его назначали "секретарем ЦК" - то есть оком высшей партийной власти. Для оперативного решения любых вопросов он мог обращаться напрямую в соответствующий Отдел ЦК ВКП(б) минуя парткомы, райкомы и обкомы. Партийная власть на любом уровне имела параллельные структуры, министры сидели в приемной заведующих отделов ЦК.

Обилие в доме молодых возбужденных девиц в мини юбочках или просто в колготках, запах молодых разгоряченных тел, утомленных дневными походами, а вечером сгрудившихся на софе у телевизора в тесном контакте с папочкой, непреднамеренные касания упругого молодого тела, создавало для него приятную сладкую суматоху, какую испытывает владелец гарема, ЕН всегда была на страже.

Молодые девушки действовали на папочку как отличный сухой портвейн, он розовел, блистал, шутил и сорил деньгами, что уже просто раздражало. Что такое комплекс неполноценности - папочка просто не понимал. Я, к сожалению, в мамочку, если мне нравилась какая-нибудь девушка, я грустнел, мрачнел, деревенел, не находил себе места, просто заболевал, терзаемый махровым комплексом неполноценности из-за своей тупости, уродства и убогости. По ночам чертыхался и бил себя в грудь от тоски и безысходности, к концу жизни это только усугубилось.

В начале лета 1974-го года он, ЕН и Нина отправились в путешествие по русскому Северу от Великого Устюга вниз по Северной Двине на пароходе, я в путешествии не участвовал из-за занятости. Нина там резвилась во всю, ощущая постоянное качественное внимание, фотографировала, восхищалась и щебетала, снимки не получились. Папочка вернулся помолодевшим на двадцать лет, а ЕН - наоборот, была скучна, мрачна и молчалива.

Лучшей и любимой племянницей ЕН была милая и заводная Ольга с красивыми прямыми ножками и круглой попкой, ЕН ее очень "строжила", по мере сил сдерживая ее неуёмный темперамент, но напрасно - в Кирове она вытворяла, что хотела. Я не обсуждал с папочкой, как и где следует выбирать невест, но, наверно, справедливо, что лучших - можно найти в российской провинции. Действительно, у ЕН были подруги - достаточно интеллигентные, ответственные, самоотверженные и организованные, хорошо знавшие русскую классику. Ее подруга - Лия Исааковна, получая небольшую зарплату, поставила себе цель - совершить круиз на теплоходе вокруг Европы и многократно добивалась этого. В советское время, работая на крупном заводе, где был крепкий завком, это было возможно и стоило примерно две месячные зарплаты. Лия это проделывала не раз, строго экономя, она побывала и на Балканах, и во Франции, и в Италии - несбывной мечте москвичей.

Иногда гостей было так много, что они на ночь не умещались на полу и частично перебирались ко мне, часто у меня останавливались и другие, неизвестные мне родственники. На протяжении многих поколений мы были младшими в семье: мамочка была на 37 лет моложе своих старших двоюродных братьев! Я родился уже по папочке с племянницей от Люси и с внучатыми племянниками от дяди Коли по мамочке. Иногда ко мне приезжали незнакомые люди, говорили: "Я ваш родственник" и оставались ночевать. Папочка корил меня не за то, что я пускал незнакомых людей в дом, а за то, что я их не расспрашивал о родстве. Его самого неоднократно вызывали в милицию как свидетеля, или как подозреваемого, потому что он постоянно раздавал свой адрес, телефон и деньги "бедным нуждающимся женщинам", особенно симпатичным, на вокзалах и в других общественных местах. Милиция потом просто проверяла все их контакты.

Папочка, несомненно, испытывал дефицит общения, но он компенсировался с помощью друзей, приходивших играть в шахматы, а также общаясь с нами - "сине-зелеными гусеницами" Лешкой, Леночкой и мной. У папочки были старинные друзья - Тыртиковы, географы и ботаники, у которых было трое детей, идущих по стопам родителей. Все они окончили музыкальную школу и дома устраивали концерты, вызывая восхищение.

Анечка перед школой некоторое время жила у папочки, нам хотелось, чтобы она пошла в хорошую школу - "спецшколу № 2" под крылышком МГУ с математикой и языком, школа была недалеко от папиного дома за универмагом "Москва" на Ленинском проспекте. Вот, что она в 2008 году спустя тридцать шесть лет не без слез вспоминает:

У деда мне очень хорошо жилось, пожалуй, это были мои самые счастливые детские годы. Я, когда в первом классе училась, у него практически все время жила, а во втором (и частично в третьем) - кроме выходных и каникул. К сожалению, я не могу это в небольшой рассказ оформить. Все помнится какими-то вспышками. Запах котлет, когда из школы приходишь, дед заправляет салат, Лена и Петя с Тотошкой (пудель), дед читает вслух "Трое в лодке, не считая собаки" или Литературную Газету, морковный сок, бабушка Женя печатает на кухне, хоккей по телевизору, когда я уже засыпаю, да и самое любимое: вальс Шопена (опус 64 № 2 в си миноре) (можно было играть на толстом пушистом ковре и слушать, но только тихо-тихо) и лимонное желе. А его огромные чайные чашки с крышками, все разные! Олени из алюминиевой фольги на маленькой полочке, кормушка для синиц за окном, газета-журнал "64" (шахматные новости) в большом количестве на маленьком столике, и он читает, сняв очки и носом почти касаясь бумаги. А еще был июль (если не ошибаюсь) под Таллинном в 1972-ом, Балтийское море, в котором надо долго-долго идти до глубокого места, совершенно обалденные леса с черникой, тетя Катя (дедушкина сестра), дед учит меня писать - буква "Я" все время поворачивается не в ту сторону, он дергает меня за чуб, чем ужасно оскорбляет. Я жалуюсь бабушке о несоразмерности наказания и вины: "Из-за какой-то буквы, дедушка дернул меня за волосы!" Неприветливый и все время мрачный эстонец с кроликами и собакой, которую все боялись. С собакой я подружилась, а кроликов помогала собирать, когда они однажды разбежались.

Мне очень тяжело это все писать, вот сейчас перечитала и сижу, рыдаю, а надо работать.

Когда приезжали гости из Кирова, Анечка использовала публику, рассказывала им про планеты, наглядно и с удовольствием показывала, как "родители вкладывают ей информацию в вводное устройство", хлопая себя по круглой попке, чем смущала целомудренных провинциальных гостей. (Вообще, это - неправда. Я только однажды, когда Анечке было около года, хлопнул ее по попе в безвыходном положении. Она покраснела и обиделась, стало ясно, что ее наказывать уже нельзя.) Леша, приезжая к папочке, показывал Анечке приемы работы с акварелью. На проспекте Мира мы с ней вдвоем из вьетнамской циновки, которой мамочка очень дорожила, и в тайне от нее, соорудили, орудуя ножницами, уникальный настенный трехмерный ковер, который висит до сих пор.

В конце семидесятых у папочки сильно ухудшилось зрение, развилась катаракта, он ослеп, но держался достойно. Чтобы как-то скрасить его недуг, я бывал у него почти каждый день, читал все газеты и журналы. К счастью ему удачно сделали операцию, он снова стал видеть, только очки стали +24d!

Несмотря на несомненные положительные качества у ЕН был один существенный недостаток - наследственность: "плохая кровь", как она говорила, досталась ей от матери, передавалась по женской линии, особенно это сказалось на ее единственном сыне, жившем в Питере, и на внуках. В момент обострения сына увезли прямо с работы в психиатрическую клинику, откуда перепуганная ЕН тут же его забрала под расписку. Сын решил, что он "сошел с ума", что жить дальше - невозможно, и выбросился из окна. Ужасная трагедия надолго выбила ЕН из ее устроенной жизни, она постоянно говорила, что сын "ее зовет". Папочка был страшно перепуган, но адекватно лечить ЕН не соглашался, считая, что "не за чем ее глушить наркотиками", сработали страхи на подсознательном уровне.

У папочки была светлая и чистая душа, Бог уготовил ему легкую смерть без страданий и болезней. Вечером в воскресенье мы с ним пили чай, играли в карты, смотрели триумфальное выступление наших гимнасток, о чем-то спорили, а утром он не проснулся. ЕН в шесть утра в истерике звонила мне, а я даже не понял, что нас постигло такое горе, настолько оно было просто немыслимо. Так много осталось недоговоренным! Мамочка ушла из жизни через год после папочки - 28 сентября 1978 года из-за сердечного приступа, вечером из дома ее увезли в Склиф. Евгения Николаевна пережила папочку на десять лет: она присела на диван и уже не встала. Две маленькие толстенькие женщины - невестка ЕН и Светлана, как навозные личинки, с наслаждением начали копаться, все выгребли, квартиру продали, а деньги и все имущество поделили, архив папочки пропал, мне было очень тяжко и не до этого.

Хорошие, действительно стоящие идеи приходили ко мне примерно раз в полгода, но вся трудность заключалась в том, что их не удавалось каким-либо образом оформить, подробно исследовать и обнародовать. Может быть, это не так существенно: авторство часто отсутствовало в средние века, да и сейчас мы быстро идем к тому же - в информационном водопаде Интернета не важно, кто говорит - реальные люди скрыты псевдонимами. Это касалось не только меня, но и многих других, данное обстоятельство существовало во всех областях, его понимали многие академики, думающие о стареющей и дряхлеющей Академии и бегстве молодых, советовали "печатать", а печатать как раз не получалось, очередь только принятых редакцией статей в Астрономическом журнале составляла полтора года. Часто рецензенты просто не понимали, о чем речь - присылали отрицательные отзывы: то-то - не подтверждено, это - неизвестно и т.п., зачем печатать, если все известно? Каждый раз автор подписывал бумагу, что в публикации "не содержится ничего нового, предметов изобретения или открытия, тайн и пр.". Иногда редакция печатала, и статья получала много откликов, было это в редких случаях.

Печатать за рубежом (это было быстро) можно было лишь по особому разрешению Главлита - называлось "залитовать". Мы с Куртом напечатали заметку результатах "Венеры 4" в "Nature" (две недели) и подробную статью в "Geophysical Journal" (один месяц).

Вот некоторые предположения, которые, на мой взгляд, могут представлять интерес, но так и не проверены или не опубликованы.

Когда мой кот Никандр возбуждался, его глаза сверкали в потемках, что определяет цвет его глаз? Ночное небо светится за счет водорода - красная линия Н? (6563А) и кислорода в линии 5578,05А и дважды ионизированного атома - O[III] - желто-зеленые запрещенные линии 5007 и 4950А. Может быть, в газах у кота имеется химический усилитель света с появлением индуцированных фотонов (не генератор!), настроенный на ярчайшую линию свечения ночного неба - свечение кислорода? У хищных рыб свечение в красной области - может быть это линия Н?? Подстилающая зеркальная поверхность, имеющаяся в газах некоторых животных, не противоречит этой гипотезе, а лишь подтверждает ее: выходящий свет когерентен и распространяется в виде слабо расходящегося пучка. В абсолютной темноте усилитель света не должен работать, и животные действительно ничего не видят, они хорошо видят на открытом месте под звездным небом. Чтобы это проверить, нужно иметь хотя бы какой-нибудь примитивный спектрометр и возбужденного кота.

Промучившись с печатью на машинке материалов для регистрации открытия, в которых нельзя было допустить ни одной помарки и исправления на странице, я вывел формулу, описывающую вероятность успешной безошибочной печати страницы. Она имела смысл и для ввода информации на любом печатающем устройстве, типа перфоратора, когда исправления невозможны. Рецензент отверг ее как не "имеющую практической ценности". Я уверен, что кто-нибудь на западе в подобной ситуации и после тех же мучений получил тот же результат, после чего ввели на перфораторах предварительный просмотр напечатанного на дисплее и возможность исправления.

Много позже в Гидромаш возникли подозрения в несоответствии точности цифровых спектроанализаторов фирмы Брюль и Къер, паспортным данным. Был разгар холодной войны, анализаторы, считавшиеся стратегическим товаром, покупались подпольно за очень хорошие деньги в обход запретов CoCom (16). На входе прибора использовался двенадцатиразрядный аналого-цифровой преобразователь (АЦП), то есть должна была обеспечиваться точность измерений не хуже 1/8192 (± 1/2 бита, прибор класса 0.01). Для его поверки требуется источник напряжения и измеритель на порядок точнее, что само по себе является проблемой, а проверка равномерности распределения всех 4096 уровней дискретизации вообще становится грандиозной по трудоемкости задачей. Анализаторы могли управляться внешним компьютером, что дало мне возможность использовать следующую методику. На вход анализатора подавался белый шум, а на выходе анализировалось амплитудное распределение. Процесс происходил автоматически, так что набрать приличную статистику в 100,000 измерений было нетрудно. Правильно работающий АЦП в анализаторе фирмы "Хьюлетт - Паккард" давал гауссово распределение вокруг среднего уровня, а анализаторы фирмы "Брюль и Къер" - неправильное, которое только после усреднения по четырем младшим разрядам соответствовало ожидаемому, то есть приборы не соответствовали заявленному качеству! Данный способ был очень прост, однако опубликовать его не удалось: как наши, так и датчане хотели скрыть факт продажи запрещенной аппаратуры в СССР и притормозили публикацию, хотя проверка качества АЦП и сейчас как никогда актуальна, к тому же управление процессом измерения с помощью ПК стало повсеместным.

При наблюдении массивных невидимых образований типа нейтронных звезд могло существовать нескольких изображений более далеких объектов за счет искривления путей распространения света в поле тяготения. Такое явление сейчас действительно обнаружено благодаря космическому телескопу "Хаббл".

Благодаря вращающейся плазме с вмороженным магнитным полем на поверхности Солнца возможно существование магнитных ловушек с горячей плазмой и протекание в них термоядерных реакций.

Открытие компактных тел во Вселенной привело к тому, что, следуя Карлу Шварцшильду и Дж. Уиллеру, они все стали объявляться черными дырами, засасывающими все, даже излучение. Это кажется странным: половина таких объектов имеет гигантские и мощнейшие - в десятки световых лет релятивистские выбросы (jets), то есть более естественно предположить, что вещество не засасывается, а наоборот - извергается из них. Возможным объяснением этих "белых фонтанов" (термин СБД) могло бы быть то, что они являются дырками из других вселенных, подобно дыркам в потолке в другую квартиру, в которой нерадивые хозяева залили пол. Эти дырки - гипотетические "червоточины" (wormholes), как их сейчас называют, могли образовываться при достаточно близком расположении соседней вселенной без прохождения вещества через сингулярность. Там - сильное засасывание в потенциальную гравитационную яму, для нас - мощный релятивистский фонтан, из-за разности потенциалов. Математика в этой области очень сложная, вряд ли когда-нибудь появятся аналитические решения. Как я теперь узнал, А.Д.Сахаров тоже выдвигал идею "многолистной Вселенной", да и А.Л. Зельманов также.

Подобные идеи вряд ли можно опубликовать - слишком туманны и по существующей традиции могут навсегда подорвать научный авторитет, как, например, занятия шаровыми молниями. Мне кажется, что многие астрофизики чувствовали это и оформляли свои догадки в форме научной фантастики, как это делали Артур Кларк и Карл Саган.

Сейчас все это стало писком моды, жаль, что когда я это узнаю, меня это будет мало интересовать. Было еще несколько хороших идей, в частности, о структуре физического вакуума, которые так и остались не рожденными, впрочем, это удел всех мужчин, направо и налево разбазаривающих и совершенно бесполезно свои уникальные ДНК.

К маю 1977-го года я совершенно изнемог от изнуряющей борьбы с ЭВМ, от отказов аппаратуры, от непрерывных крушений надежд, связанных с космосом, возникло желание сменить амплуа - заняться чем-нибудь, что более ценится, и где результаты даются легче. Так я принял приглашение перейти в ЦАГИ (17).

Московский филиал ЦАГИ помещался в старом районе Москвы на улице Радио недалеко от Яузы и Лефортово. Новая территория ЦАГИ находилась в Жуковском, а здесь в Москве остался мемориальный дом-музей Н.Е.Жуковского, служивший местом для переговоров, довоенный ангар, в котором во время войны выставлялась трофейная немецкая авиатехника, старое здание с фанерной аэродинамической трубой, гигантский исторический ветряк на башне, ныне утраченный. Более новые здания отошли к отпочковавшимся институтам ВНИАМ - авиационного машиностроения, ЦИАМ - авиационных материалов и ГИДРОМАШу - занимавшемуся непосредственно гидродинамикой. Все было построено в двадцатые годы ХХ века с деревянными перекрытиями методом "народной стройки", то есть из чего попало, и было чрезвычайно пожароопасным. При ЦАГИ существовала отдельная пожарная команда, а важнейшим критерием приема на работу в ЦАГИ было, курит ли товарищ, или нет. В межэтажных пространствах было так много пыли и горючего мусора, что огонь распространялся под полом как по бикфордову шнуру, было совершенно неизвестно, куда он может прибежать. Пушистая пыль была также прекрасной средой для развития тараканов: никогда и нигде я не видел их в таком же количестве, как в столовой, помещавшейся в подвале, они не просто ползали, а перелетали со стола на стол в тарелки. Обедать в таком обществе там было просто невозможно.

В административном корпусе впечатляла "Доска почета" - на ней были практически все действующие академики из отделения механики и Общей физики, там были и оба Петрова, и Келдыш, но слава осталась в прошлом. Действовавшее дряхлое и никчемное руководство Филиала занималось исключительно порядком и закостенело на уровне военного времени, когда раздавали кандидатские степени за какой-нибудь винтик или шпунтик в конструкции боевого самолета. Не было приказов, а были приказания, нельзя было писать заявление или докладную записку на целом листе - разрешалось использовать только четвертушки серой бумаги.

Конечно, на основной территории в Жуковском все было по-другому, индустриально, но это было далеко, меня туда не пускали. В ЦАГИ был режим: внутренний забор из колючей проволоки с прожекторами, запретная зона между колючкой и основным забором, выходящим на улицу, и толстые тетки с кобурой на животе. Просто так не выпускали, только за шоколадку и за комплименты красавицам. Работа начиналась очень рано - в 7 30, летом это было вполне приемлемо, а зимой сильно утомляло: я смотрел на серо-зеленые лица ранних пассажиров в транспорте и думал, вот и я такой же.

В ангаре в это время установили новейшую большую ЭВМ на четыре миллиона операций с вполне современной даже по нашим временам многозадачной операционной системой. Машина была поставлена в СССР тайным образом, через две страны, во Франции была создана для этого фирма: она закупила ЭВМ где надо, а затем сменила ящики, чтобы убрать шокирующее таможенников и CoCom название и присвоила новое. Полгода, пока ее монтировали, настраивали и обучали нас, на машине был супервизор - иностранец-капиталист, который контролировал задачи - не дай Бог, на дисплее появится головная часть ракеты или что-нибудь в этом роде! Пользователи уже работали на внешних станциях с мониторами, индивидуальными маленькими принтерами для отладки, ввод осуществлялся и с клавиатуры, и с перфокарт, и с перфолент, и с дисков и магнитных лент. Машина была отделена от пользователя, работала в герметичном боксе в чистой безкислородной атмосфере, романтика первых живых ЭВМ пропала, но для меня это все было лишь развлечением.

Основным для меня было создание автоматизированной системы на базе М220 - аналога БЭСМ-4 для анализа полетной информации с самолетов. Как ни странно, она поступала в виде кинолент, на которых были процарапаны плохо заметные линии - скорость, высота, частота вращения двигателя. Руководил группой некто Алакоз, пришедший из ФИАН, кроме него были еще молодые тридцатилетние инженеры, грамотные схемотехники, - Андрей, Аркадий, Николай, Юрий и Михаил. У Алакоза была еще одна сотрудница молодая миловидная девушка, программист без большого опыта, но чрезвычайно высокого мнения о своей внешности, она постоянно показывала все свою фотографию и периодически сама ее рассмтривала. Были также идейные руководители из ОИЯИ (18) из Дубны, которые настаивали, чтобы машину, имевшую встроенный канал связи редуцировали до старой БЭСМ-4, а затем уже вновь впаяли свой самостийный канал! Это, конечно, не получалось, из-за многочисленных "соплей" возникали мощные наводки, сбивавшие работу машины.

С группой у меня сразу сложились хорошие отношения, даже слишком, они больше слушали меня, чем Алакоза - это в последствии подорвало мои отношения с начальством. Хотя зарплата при переходе в ЦАГИ удвоилась, денег все равно не хватало, я продолжал работать с учениками и по совместительству для получения преподавательского стажа читал лекции и вел семинары по высшей математике в Институте инженеров транспорта (МИИТ) на факультете автоматики и телемеханики. Это было необходимо, так как без стажа я не смог бы получить преподавательские звания - доцента и профессора. Кафедрой прикладной математики в МИИТ руководил профессор А.Д. Мышкис, энергичный и подвижный человек, автор нескольких книг, в том числе и в соавторстве с Зельдовичем. На кафедре было много хороших сотрудников, выпускников Мехмата, но администрация их сильно зажимала - не разрешала выгонять студентов с занятий или ставить им неуды. Я, как совместитель, был освобожден от этих репрессий, спокойно выгонял с лекций мешавших мне студентов, но ставить неуды на экзаменах все же было затруднительно: повторно принимать экзамены в любом случае приходилось мне же. Особые трудности я испытывал с вечерниками, состав которых был крайне разнородный. В те времена евреям из-за их возможной последующей эмиграции ставили всевозможные препоны при поступлении, многие из них, даже весьма способные, попадали на вечернее отделение, на него же попадали великовозрастные производственники-практики, не имевшие высшего образования, но занимавшие определенные посты, без получения высшего образования их могли снять или понизить в должности. С ними была настоящая мука, они были значительно старше меня, но совершенно ничего не знали и уже плохо соображали. Я представлял себе, как они возвращаются домой с парой, и как их неуспехи будут воспринимать их дети: "Опять пара, папочка?" - это меня мучило. Я старательно выискивал, чтобы у них спросить попроще, что они могли бы знать, в теории рядов, например, я ограничивался прогрессиями. Особые волнения у меня вызывали сильно беременные дамы, я очень боялся, как бы они не разродились у меня на руках.

К концу июня все мои нагрузки жутким образом совпали: ночью я работал в Дубне, где мне давали машинное время для отладки программного обеспечения, утром я должен был принимать зачеты и экзамены в МИИТ, а вечером меня осаждали абитуриенты МГУ, у которых вот-вот начинались вступительные экзамены. Ничто нельзя было ни отменить, ни пропустить, не удавалось выкроить ни часу, так я не спал трое суток! От вынужденной бессонницы я как-то задеревенел и закостенел, все кончилось тем, что я просто уснул в электричке богатырским сном. К счастью, все, даже самое неприятное когда-нибудь кончается, кончились и мои мучения, настало жаркое лето.

Тем летом нам с Сашкой удалось совершить одно благое дело. По выходным мы с Сашкой и Ольгой ездили купаться в Пирогово, на водохранилище с чистой и теплой водой, там, среди высоких глинистых берегов было много уютных бухточек с песком и много места. Пирогово было чрезвычайно популярным, электрички брались с боем, обратно ехали, как сельди в бочке. Однажды в июле, очень жарким днем набежало грозовое облако. Чтобы не намокнуть, мы залезли в воду. С первыми каплями дождя бабахнуло от близкого разряда, а потом на берегу забегали люди с криками, как оказалось, что-то произошло. Мы вылезли и увидели страшную картину: недалеко от мачты высоковольтной передачи лежало три тела, какие то юноша и девушка терли им пятки, в метрах десяти стояла группа, они не подходили, а только давали советы, типа: "Может их зарыть, что ли, что бы электричество вышло?". Одним телом оказался молодой человек, он безуспешно пытался встать, но никак не мог разогнуться и все время падал. Рядом лежала полуобнаженная молодая девушка с красивой высокой грудью в растерзанной одежде, без сознания, но она все же дышала. Ближе всех к мачте находилась полная женщина, в трусиках, юбка - на щиколотках, а кофточка - не известно где. Она была хуже всех - не дышала, пульса не было, массаж пяток ей явно был не нужен.

В те времена мы все зачитывались рассказами кардиолога Н.М. Амосова, мечтали как-то применить его советы. Я стал что есть силы ритмично давить полной женщине на грудь, через минуты три у нее к счастью вывалился язык, и она вздохнула - это был шок, я просто забыл, что надо освободить дыхательные пути. Пока я скакал на женщине, пульс был, но как только я бросал упражнения, пульс исчезал! Мы с Сашкой по очереди мяли несчастное тело и как-то поддерживали пульс. Через минут пятнадцать, когда мы с Сашкой уже совершенно взмокли, приехала молоденькая и неопытная медсестра из пункта "Спасения на водах", при виде тел она совершенно растерялась, руки у нее тряслись, она совершенно не знала, что делать. Пришлось на нее воздействовать ладонью и прикрикнуть, она вытащила шприц с огромной иглой и ввела адреналин прямо в область сердца, а потом вколола и камфору. Через полчаса приехала настоящая скорая помощь, забрала всех, и тут оказалось, что среди толпы находился и муж полной женщины! Интересно, что он ждал? Удалось ли нам спасти полную женщину - неизвестно.

В августе во время отпуска мои молодые сослуживцы взяли меня на Ахтубу, ловить рыбу, я этим занимался только в детстве, но спиннинг все же купил.

Мы ехали большой компанией - пятеро мужчин, "без баб" и столько же детей от пяти лет до пятнадцати, маршалом у нас был Карл, он уже путешествовал в эти места не раз. В Мичуринске мы купили мешок картошки и мешок капусты, с собой у нас была валюта - пачки чая "со слоном" и несколько литров хорошего спирта. Через две ночи мы миновали Волгоград, за окном мелькала уже знакомая мне выжженная солнцем степь, по которой бродили небольшими группами одичавшие верблюды. Мы сошли на полпути до Астрахани на станции Верблюжья, было очень жарко, солнце пылало. Проехав километров шестнадцать по пыльной песчаной проселочной дороге на нанятом грузовике, мы, наконец, вывалились на высокий берег Ахтубы и под раскидистыми ветлами устроили лагерь. Ребята шустро работали топорами, очень скоро у нас появился стол, скамейки и стояли три палатки, лагерь был обустроен.

Это был один из лучших отпусков за всю жизнь, потом я несколько раз ездил в низовье Волги отдыхать таким же способом. Взрослые по очереди дежурили - то есть руководили, нужно было всех занарядить на общественные работы и следить за быстрым и точным их выполнением, двум девочкам - маленькой пятилетней девочке в кудряшках и с букольками и старшей Анечке делались поблажки, все же мужское общество. Маленькую было просто приятно подержать в руках, как Волк Зайца (19), а старшая Анечка была просто красавица, естественная блондинка с длинными густыми вьющимися волосами, она чувствовала себя хозяйкой. С утра общество заготавливало дрова, таскало воду, чистило рыбу, следило за костром - дежурный стоял и сверху контролировал. После еды мелкие мужчины мыли посуду песком в Ахтубе. Все делалось быстро, потому что дальше можно было идти ловить рыбу. Никогда и нигде это не было таким потрясающим занятием: два неумелых броска - и щуренок бьется на блесне, проблема была в обработке рыбы.

Еда всегда была обильной, на обед варилось три ведра - щи с тушенкой, картошка с непомерным количеством рыбы и ведро компота или киселя. По началу казалось много, но через неделю детишки сидели рядком у костра в ожидании чего-нибудь, свежий воздух, вода и непрерывные физические нагрузки делали свое дело. На второй день приехали местные и за литр спирта сгрузили нам самосвал двадцатикилограммовых сладчайших арбузов! Потом был баран за два литра, гуси - по две большие пачки чая "со слоном", помидоры ящиками и рыба - в любом количестве и бесплатно, но мы, конечно, подносили. С этим была заминка: спирт был медицинский, не драл горло, местные считали, что мы их обманываем - спирт разведенный. Детское чавканье и сопение к концу отпуска стало перманентным.

Было неуютно возвращаться на работу после трех недель жизни в плавках, без радио и телевизора.

В ЦАГИ обстановка накалялась, подходил срок сдачи автоматизированной системы, а машина не работала - сильнейшие наводки, которые ликвидировать не удавалось. Люди из Дубны устраивали скандалы, Алакоз ощущал себя крайним и сильно нервничал. Мои сотрудники предложили радикальный выход - ликвидировать все, что было сделано по указанию Дубны, и восстановить имевшийся в машине канал, при этом всей работой должен был руководить я, а также и нести всю ответственность, так как Алакоз смутно представлял суть предстоящей работы, это был скандал. Оставалось три дня до сдачи, мы работали не уходя домой двое суток, и все получилось! Дубна потеряла лицо, но все же стало ясно, что даже, несмотря на успех нашей затеи или благодаря успеху, мне не жить в ЦАГИ. Я раскинул сети по знакомым, в Институте экономики хотели взять нас целиком, и тут я совершил роковую ошибку - сообщил о планах перехода всей группы нашей красотке, хотелось видеть рядом красивое лицо, она нас и заложила в тот же вечер.

Смена работы стала неизбежной, группа распалась, все спасались, кто куда. Месяц я ходил неприкаянный, скучал без астрономии, Валя Есипов поговорил в астрономической среде и нашел мне работу в Астросовете у Веры Львовны Хохловой, моей будущей "шеферицы", за очень скромные деньги. Вера Львовна была сухой, пятидесятилетней, разведенной, довольно жесткой женщиной. Во времена первого спутника она снялась в каком то научно-документальном фильме в брючках с короткой кофточкой, подчеркивающих ее стройную фигуру, но это не помогало: у нее был плоский, не привлекательный, англо-саксонский зад, являющийся продолжением спины.

Астросовет был бумажной организацией. Как многие Советы в Академии, создаваемые по тем или иным проблемам, он возник в 1936 году для представительских целей и координации деятельности астрономических организаций, работали в нем на общественных началах. К моменту моей работы в нем Астросовет уже вырос из этих рамок: в нем образовались небольшие группы с научными задачами, заместитель директора Алла Генриховна Масевич руководила группой эволюции звезд, а ВЛ занималась новыми приемниками света - электронными камерами.

В те времена Астросовет располагался в здании № 48 по Пятницкой улице, в старинном двухэтажном купеческом особняке, сильно изгаженном в советское время, как ни странно, мамочка работала в этом здании до войны. От старых времен остался прекрасный зал с росписью и дверьми из красного дерева с бронзой и огромный сейф в цоколе размером с целую комнату, в нем сидела группа наблюдений за спутниками. Все остальные помещения были разгорожены фанерными, плохо выбеленными и выкрашенными перегородками на клетушки с ужасными перекошенными дверьми с самыми дешевыми железными ручками и замками, всюду стучали машинки.

Мне предстояло оборудовать более или менее сносную лабораторию, в которой можно было бы изготовить необходимые приспособления для реальной работы электронной камеры - нужен был прецизионный и высокостабильный источник питания на 40 кВ, такой же источник тока для фокусирующего соленоида, нужно было рассчитать и сделать сам соленоид с системой охлаждения и пр. Мне выделили 40 квадратных метров в подвале в доме напротив и ежеквартальную пайку - 12 литров пищевого спирта, из которых четверть забирал завхоз.

В подвале ничего не было кроме большого лабораторного стола и массы тараканов, выползавших из всех щелей, как только гасили свет. Вторую часть подвала занимал Саша Багров, занимавшийся наблюдением спутников. Он обожал посиделки, был веселый человек, душа общества, любимец и платонический любитель женщин, его жена - Оксана Дородницына, академическая дочка, работала тут же в Астросовете.

Хороший спирт и Channel № 5 из "Березки" позволили заполучить от знакомых необходимые компоненты для аппаратуры. Приходилось точить, сверлить, лазить по свалкам и магазину "Детский Мир", где тогда можно было купить листовой дюралюминий для самодельщиков, я ездил по различным институтам в поисках приборов, рисовал и отрабатывал макеты. "Центракадемснаб" практически не помогал, там нужно было составлять заявки на год вперед, а принимались они только до середины февраля, такие темпы меня совершенно не устраивали! Пришлось также купить различные инструменты за свои деньги, администрация в этом не помогала.

Поначалу наши отношения с ВЛ складывались хорошо до некоторого случая: мы сидели в темной комнате, занимаясь пленкой для электронной камеры, ВЛ сказала поразившую меня фразу: "Осторожно с фрикциями!". Я вздрогнул от неожиданности, поскольку в толковых словарях этот термин имел только один, вполне определенный смысл, мне стало душно. После этого случая отношения стали напряженными, ВЛ ловила меня, являясь в подвал с директором за пять минут до конца рабочего дня в надежде, что я уже не работаю, но она просчиталась - процесс был в разгаре, мне нужен был результат.

Через год я притащил к директору в кабинет готовый блок питания с цифровым управлением и индикацией. Он был выкрашен художественными красками в цвет Navy, оставалось сделать соленоид из алюминиевой фольги, для этого предстояло изготовить специальный станок для ее анодирования. Дома и на работе во всех шкафах стояли довольно едкие химикалии, до дыр разъедавшие платья моих знакомых.

Электронная камера обладала возможностью делать моментальные управляемые экспозиции, я предполагал, что это позволит преодолеть атмосферное дрожание, фотографируя для сравнения заведомо точечный источник (звезду), а затем решая обратную задачу рассеяния. Исключительная линейность электронной камеры и большой динамический диапазон давали шансы найти, наконец, ближайшую планетарную систему с крупной планетой. Сейчас это именно так и сделано.

Приятные воспоминания остались от полного солнечного затмения 31 июля 1981 года, которое можно было наблюдать от Казахстана до Дальнего Востока, наилучшие условия должны были быть в Сибири в районе Братска, где к этому времени года всегда обосновывался сибирский антициклон с устойчивой безоблачной погодой. Мне выдали Анну, и мы отправились вдвоем в Братск наблюдать это редчайшее явление.

При подлете к Братску меня неприятно поразила многослойная плотная облачность, через которую наш ТУ-154 пробивался к аэродрому с высоты одиннадцать километров! Я был так расстроен, что был готов тут же улететь куда-нибудь в Казахстан, но билетов не было, был сезон отпусков. В Братске уже находился Саша Багров - он сопровождал двух американцев, прилетевших через Европу со своими двенадцатью ящиками аппаратуры. Гостиницы в Братске были переполнены - более двух тысяч иностранцев, шатающихся по свету вслед за затмениями - "Eclipse people", прибыло на космическое представление. Нас приютили милейшие люди - родители Ларисы, поэтессы и подруги Курманаевских, которую я как-то принимал в Москве, московское гостеприимство оправдалось.

Мы встретились с Сашей и с американцами - Робертом Фишером и Лии в ресторане Интуриста, Саша и американцы сидели скучные, цедя невнятное плоское пиво, нужно было исправлять положение. Я посмотрел на официантку, молодую, милую, чуть полную женщину, и она без лишних слов поставила нам на стол запотевшую бутылку Столичной со словами: "Она так сближает!", она давно переживала из-за "не тех" отношений за нашим столом. Сашина попытка выпить стопку водки в три приема была решительно пресечена, и мы с Робертом тут же нашли массу общего: мы были одного возраста, оба грезили космическими полетами, а в юности обожали песенку под гавайскую гитару со словами: "In a goomu goomu nooku nu qua qua ago swimming by".

Научная площадка была выбрана в шестидесяти километрах от Братска, вдали от облаков промышленных дымов, на берегу водохранилища, берега которого были завалены стволами гигантских лиственниц, сидя на них, землю ногами было не достать! Местный Интурист выделил нам микроавтобус с девушкой-гидом, а Сибирское отделение - добродушного Пашу, занимавшегося оргвопросами. Паша был мастером на все руки - он был и астроном, и акушер, и охотник, промышлявший зимой в тайге пушным зверем.

Американская аппаратура после сборки сразу заработала, Анна была приставлена к лаборантским обязанностям. Мою белокожую дочку тут же укусила местная тварь, чтобы как-то скрыть синюшную "тень" под глазом, у меня были отобраны очки. В свободное время, Интурист показал нам Братскую ГЭС, все упиралось в погоду. К счастью, к заветной дате распогодилось: по синему небу плыли облака, но было совершенно неясно, попадет ли момент полной фазы на ясное небо. Напряжение нарастало, особенно после того, как на Солнце появился черный диск Луны, свет стал меркнуть, краски исчезали, природа замерла, Анна командирским голосом сказала: "Ты ко мне не вяжись!". За две-три минуты до полной фазы Солнце еле просвечивало сквозь облако, рядом было небольшое окно, совпадет ли!? Бог смилостивился, полная фаза была видна хорошо, но один из двух моих фотоаппаратов сломался! Мы были измучены, как после многочасового оргазма, в Братске какая-то пожилая иностранка умерла от сердечного приступа.

После возвращения мне поставили на вид несанкционированный контакт с иностранцами, кто заложил - неизвестно, о моей поездке знали только Багров и Татьяна Рябчикова, сотрудница ВЛ, это был сигнал "на выход".

Я очень рассчитывал на успешную работу в Астросовете, но, увы! В конце семидесятых экономика страны трещала по швам, денег не стало, начались сокращения, коснувшиеся и Астросовета. Оказалось, что кроме меня и уволить некого - все родственники, как Багров, или дочки, как Оксана. Эра астрономии закончилась. Я не думал и не гадал, что придется мне заняться шумами и вибрацией атомных подводных лодок.