Мое первое воспоминание, вернее ощущение, относится к самому раннему периоду, к грудному возрасту - тепло, исходящее от мамочки, от ее рук, где мне было уютно и хорошо, и мамина грудь: что-то надвигалось не меня, приносило счастье и покой. Когда я болел в детстве, мне необходим был телесный контакт с мамочкой, я просил ее посидеть рядом со мной и засыпал, держа ее за руку.

Стремление к контакту с большой женской грудью, вероятно, осталось у меня с детства в подсознании. Эстетика шестидесятых предпочитала небольшую, если не совсем маленькую женскую грудь, как у балерин, но бессознательные предпочтения все же существуют. В 1959 году я попал в больницу, где я в бессознательном состоянии метался по кровати. Молоденькие сестры из училища лет семнадцати - восемнадцати ухаживали за мной, и, когда я пришел в сознание, лица у них алели, они смущенно посмеивались, говоря: "Каков, молодец!". Среди сестер была одна постарше - Майя, царственная красавица, черноокая, плотная, лет двадцати пяти, с совершенно необъятной высокой грудью, туго выпиравшей из-под халата, облегающего ее тело, она была спокойнее всех, и все воспринимала как должное. Правды о произошедшем я так и не узнал: все только смущенно посмеивались в ответ на мои расспросы. Вероятно, в бессознательном состоянии я покушался именно на ее немодные тогда прелести.

Первое более или менее отчетливое воспоминание относится, скорее всего, к лету сорок первого года: я помню, как горел двухэтажный деревянный дом, в вокруг бегали темные фигуры, может быть, уже шла война, и начались бомбежки. Дом "МПС", напротив нашего, был еще не достроен, было готово всего пять этажей, на нем как раз напротив нашего окна стояла зенитка. Она палила во время налетов, но на мой сон это не влияло, папочка был в экспедиции, мамочке одной с двумя маленькими детьми - шести и полутора лет было трудно, во время налетов она даже не спускалась в подвал в бомбоубежище. Папочка и мамочка были бойцами противовоздушной обороны (ПВО), их учили тушить "зажигалки" на основе термита, хватать их клещами и бросать в песок или в бочку с водой, во время налетов родители иногда поднимались на чердак и на крышу. Куски термита из "зажигалок" валялись повсюду. Папочка рассказывал, что во время налетов он видел, как в районе вокзалов и железнодорожного узла мигали фонарики агентов, наводящих немецкие самолеты. Бомбежки были малоэффективны, недалеко от нашего дома бомба попала в школу, которая простояла полуразрушенной до конца войны, был разрушен театр Вахтангова на Арбате и здание Конституционного суда на Ильинке и это почти все. Кремль и весь центр с учетом консультаций Академии были удачно замаскированы, а на Ходынском поле был выстроен макет Кремля, который и бомбили.

Вскоре после начала войны - в августе мамочка с нами - детьми уехала в эвакуацию в Башкирию в местечко Дюртюли. Там мамочка намучалась с нами, этого времени я совершенно не помню, болел часто и тяжело, перестал ходить. Сначала мамочка работала трактористом в МТС, и какой-то местный заставлял ее разбирать двигатель, причем самую грязную и тяжелую работу перекладывал на нее, это время она никогда не хотела вспоминать, затем ее перевели на должность весовщика, а еще один год она проработала в местной школе. Папочка осенью сорок первого остался в Москве, занимался эвакуацией Академии и сотрудников. К сентябрю Красная Армия была практически уничтожена, около четырех миллионов попало в плен. Начальник Германского Генштаба в своих мемуарах писал, что, продвигаясь в день на пятьдесят - шестьдесят километров, передовые части никак не могли догнать отступающих и устроить генеральное сражение. Преступное советское руководство в Питере организовало ополчение. Необученных, не одетых в маскхалаты, в темной гражданской одежде, с одной винтовкой на троих (возьмешь у убитого соседа!), выгнало сто девяносто тысяч человек на лед Финского залива, где всех их немцы в упор расстреляли из пулеметов и шмайсеров и утопили. То же случилось и с другими ополчениями.

К пятнадцатому октября на Московском направлении положение стало критическим. Немцы были на Красной поляне вблизи Химок на расстоянии 30 километров от центра Москвы и устанавливали там дальнобойную артиллерию. Кучка курсантов в легких шинельках - "Панфиловцы" без какого-либо тяжелого вооружения на Волоколамском направлении задержала наступавшие немецкие танки, бросаясь под них со связками гранат и швыряя в них бутылки с зажигательной смесью, теперь ее называют "Коктейль Молотова". Настали сильные морозы, совершенно необычные для этого времени года, в доме оставалось очень немногие - в основном те, кто занимался нуждами обороны. Во втором подъезде остался Михаил Федорович Шостаковский, химик-органик, он изобрел незамерзающую смазку для танков, сражающихся под Москвой, и бальзам для заживления ран, антибиотиков тогда еще не было.

Кризис наступил 15 октября. По Первой Мещанской брели разрозненные группы солдат, в Москве начались грабежи и расстрелы бандитов на месте, в воздухе летал пепел - учреждения жгли архивы, минировалось метро, мосты, заводы. Правительство уехало в Куйбышев (Самару) на Волгу. В нашем доме в четвертом подъезде из окна выбросилась еврейская чета, не вынесшая ужаса ожидаемого вторжения немцев. 15-го октября, когда фронта фактически не было, папочка, занимаясь неотложными делами по эвакуации, должен был каждые два часа звонить в Горком партии, где ему сообщали оперативную обстановку и возможные пути бегства из Москвы, но, к счастью, все обошлось. Шестнадцатого ему дали отбой, дыры заткнули сибирские войска, снятые с дальневосточного фронта, где военные действия против Японии так и не начались. Как немцы умудрились не взять Москву!? Никита Михалков считает, что не обошлось без заступничества Богоматери. Москву по указанию Сталина действительно облетали на самолете с иконой Казанской Божьей матери.

Окончив эвакуацию, папочка отправился в командировку на Индигирку в поисках золота, чуть не остался там на зимовку без всяких теплых вещей: ему пришлось прыгать на борт последнего отходящего парохода, совершенно переполненного пассажирами. Возвращался он по Северному морскому пути на ледорезе "Ф. Литке", имевшем по случаю войны несколько легких пушек для защиты от подводных лодок. Путешествие было прекрасным: несравненная светлая зелень северного неба, бесконечные зори, голубые айсберги с лежавшими на них белыми медведями. Огромный пароход управлялся маленькой ручкой, штурвала не было. Во время частых штормов папочка оставался в кают-компании как заправский морской волк, никакой морской болезни! "Какой моряк пропадает!" - говорил ему ласково капитан.

К октябрю 1942 года он оказался в Свердловске (Екатеринбурге), куда и переехала с нами мамочка.

Воспоминания об этом времени у меня самые смутные и отрывочные. Жили мы в каком-то большом зале, разгороженном простынями на квадратики - отдельные комнаты для семейств. Весной 43-го я решил пойти погулять, стояла солнечная погода, было тепло, и я вышел на улицу. Народу было много, вскоре меня остановила какая-то женщина, она долго расспрашивала меня, откуда я взялся, и потом привела меня домой, там уже был переполох, меня искали, подозрительные родители считали, что эта женщина увела меня с целью получения денег.

Дальше самым ярким воспоминанием было возвращение в Москву весной 43-го года. Была лунная ясная ночь, я сидел у папы на плечах и ехал, таким образом, на вокзал, сочиняя какие-то стишки и распевая песенки. Мы шли берегом водохранилища, полная Луна улыбалась мне с ясного ночного неба, а дорожка от нее играла на темной воде. Ехали мы в зеленом купейном вагоне, паровоз отчаянно пыхтел, его было видно при изгибах дороги, вьющейся среди лесов. На каждой остановке родители спрашивали у проводника: "Сколько стоим?", бегали за кипятком и едой, а я просился посмотреть на паровоз, который отцепляли, потом подгоняли новый, он шипел, из него что-то лилось, валил пар, от него специфически пахло - огромное живое и могучее чудовище, и вот мы в Москве, дома.

Лифт не работал, шахта его отгораживалась от лестницы металлической сеткой, за ней ничего не было. Мы поднимались пешком, и на лестничной площадке у нашей квартиры я был поражен: шахта над площадкой кончалась чем-то коричневым, из чего свисали кабели - это была кабина, стоявшая на шестом этаже. В доме было просторно и уютно, окна, заклеенные крест на крест бумагой, отмыли, бомбежек уже не было, хотя затемнение еще не отменялось. Меня поразило большое зеркало, стоявшее у стены: там была еще комната, в которую я не мог попасть: сквозь зеркало не пройти, а между зеркалом и стеной никакого прохода!

Горячей воды не было, газовая довоенная колонка не работала, для мытья воду грели на плите в большом баке, мытье всегда было просто мучением, родители разбавляли горячую воду в большом эмалированном довоенном кувшине, мама трогала воду локтем, уверяла, что хорошо, но всегда получалось очень горячо, ребенка норовили ошпарить. Мыло ело глаза, а от натуральной мочалки кожа под тяжелой маминой рукой становилась красной. Единственная радость от мытья - большая длинная до пят рубаха из белой байки, в которой я потом отправлялся спать.

Народ ходил грязный, паразиты были распространены, можно было подхватить что угодно. Нас постоянно вычесывали, склонив голову над большим листом белой бумаги, и кое-что высыпалось, что родители тут же давили ногтем. В доме водились мыши, а клопы ползли от соседей. Когда я в очередной раз болел и лежал один в квартире на своем сундучке, мышка перебежала комнату по диагонали, не обращая на меня внимания. Родители ставили мышеловки, но проблема кончилась, когда у нас появилась простая полосатая кошка - Катька, жившая на мне. Когда ей пришло время окотиться, она родила котят у меня на постели. Катька и ее котята отравились ядами, рассыпанными под батареями.

После Катьки у нас долго никого не было, все боялись за жизнь животных, но однажды, истекая кровью из разбитого носа, Володя притащил маленького серенького котенка, не больше ладони, грязного и со слипшейся шерстью. Володя дрался за него с ребятами и поколотил кого нужно! Выбросить котенка не было никакой возможности, его вымыли, накормили, он отоспался и через неделю превратился в серый шар из пуха! Он был рад и счастлив спасению и демонстрировал это всеми возможными способами: мурлыкал он как паровоз, утром обходил все кровати, чтобы поздороваться, тыкаясь прохладным носиком. Даже папочка, с детства привыкший к лошадям и собакам и не любивший кошек, признал его. Кот был удивительно чистоплотен, для Катьки в коридоре стоял песок, и всегда от него пахло, а Серый пользовался только туалетом, усаживаясь на краешке. Он был чрезвычайно игрив и ласков. Мамочка в это время готовилась к защите и раскладывала свои бумаги и чертежи на обеденном столе, Серому было скучно и он разлегался на бумагах, чтобы с ним поиграли, он тут же входил в раж, и у мамочки была специальная перчатка для игры. Любимым развлечением Серого было со всего размаху вскакивать внутрь рулонов чертежей: с одной стороны торчал великолепный хвост, а с другой - горели глаза!

С клопами родители вели постоянную и малоуспешную войну, все подозрительные места обливались кипятком и мазались керосином, но через некоторое время все приходилось начинать сначала: хороших радикальных средств не было. Все щели и труднодоступные места посыпались "дустом" (по-видимому, ДДТ или что-то вроде этого), в результате Катька и котята погибли, а клопы остались. Уже в студенческие годы, когда Светлана и Володя уехали в свою новую квартиру, я начал тотальную войну с клопами. Тогда для борьбы с вредителями в домах, садах и огородах продавались большие дымовые шашки, их можно было поджечь, и густой белый дым из ДДТ валил из них. Летом, когда я был один, у Папочки была Евгения Николаевна, а Мамочка была в экспедиции, я дома поджег такую шашку и ушел гулять. Захлопывая дверь, я видел, как из-под двери ползла пелена белого дыма, но меня это даже радовало. Когда я вернулся часа через три, я обнаружил, что соседи были совершенно другого мнения. Меня спасла вонючесть дыма, и пожарных не вызывали. Только в начале шестидесятых СЭС получила жидкое средство, полностью снявшее проблему клопов в Москве.

Во время войны отапливался только наш подъезд, поэтому в наше отсутствие в нашей квартире жили чужие люди из нашего же дома, которые нас порядком пограбили, шкафы были грубо взломаны, пропали дефицитные вещи обихода, посуда. К тому же нас и уплотнили. В маленькой комнате жило семейство маминых однокашников по Физфаку, тоже сотрудников Академии - тетя Люся и дядя Коля Соболевы с сыном Колей, Соболевы знали меня еще до моего рождения, когда я потом был на Физфаке, они снимали с меня стружку на Практикуме по оптике на правах суррогатных родителей: "Вот мы ему надаем тумаков!". Тумаков они надавали и своему сыну да так, что, будучи студентом Физфака, после сцены с ними он покончил жизнь самоубийством.

На стене в большой комнате висела крупномасштабная карта Европейской части СССР, родители внимательно слушали сводки, после позывных голос Левитана разливался своим металлом: "От Советского Информбюро…" и сообщал, что после упорных боев были оставлены или освобождены населенные пункты. На карте красной ленточкой на булавках обозначалась линия фронта, и к лету 43-го где-то посредине ясно обозначился выступ: это была Курская дуга. Шли ожесточенные бои, лица родителей были крайне встревожены, и, о, чудо! Левитан торжественным голосом с необыкновенным подъемом зачитал сообщение об освобождении Орла, а затем Приказ Верховного Главнокомандующего о "произведении салюта". Это был первый салют за время войны, пушки грохотали, ракеты летали по дневному небу, но самое чудесное было то, что в этот день освободили и Курск, и также был назначен салют. Дальше пошло-поехало: почти каждую неделю освобождали что-нибудь крупное, вечером бывали салюты, лучи военных прожекторов устраивали хоровод или застывали столбами, народ как-то повеселел, Россия в очередной раз чудом выкарабкалась.

Ленточка на карте упорно двигалась влево. Налетов на Москву тогда уже не было, но по Первой Мещанской девушки противовоздушной обороны в форме все еще водили, держа за веревки, чтобы не улетели, огромные зеленые колбасы с завязанным хвостиком - газгольдеры из прорезиненной ткани с водородом для аэростатов, которые каждую ночь поднимались на тросах в темное небо.

Домработницы у нас тогда не было, девать меня было некуда, и папочка брал меня с собой на работу. Деньги тогда ничего не стоили, все - и продукты, и промтовары распределялись по карточкам. Чтобы прожить, сотрудники Академии подрабатывали за спирт, который всегда на Руси был абсолютной валютой, или за дополнительные карточки. Подрабатывали, где придется. Папочка и его приятель А.А. Попов, рыжий, курчавый и очень симпатичный человек, географ, впоследствии профессор МГУ, работали грузчиками: возили муку на "пятитонке", а я, если уставал, спал в кабине. Жили бедно, одежды никакой, дома папочка ходил в ватнике, полученном, как спецодежда для командировок. Мне запомнилось, как папочка закрашивал чернилами белые протертые места на брюках у карманов.

К лету сорок четвертого меня пристроили на детскую площадку при Академии: это была небольшая группка детишек, мы гуляли под присмотром какой-то женщины в Нескучном саду под окнами Президиума Академии. Нас не кормили, не поили, спать было негде, мы просто гуляли под открытым небом, часа четыре - пять, если устанем - можно было посидеть где-нибудь на скамеечке. Было скучно и грустно, мне это очень не нравилось, днем прибегал папа и вел меня обедать в столовую для взрослых. Огромный зал, столы, покрытые клеенкой, я еле выглядываю из-за (или из-под) стола, нужно быстро есть, меня торопили, а все - невкусное и горячее. Я всегда в детстве мечтал быть чем-то вроде верблюда или коровы: можно быстро запихнуть еду куда-нибудь и не мучаться. Единственное воспоминание - солнечное затмение 20 июля 1944 года. Все в Москве готовились к нему - коптили стекла, искали засвеченные пленки, самого затмения я не видел, мы были под густыми кронами деревьев, а воспитательница не удосужилась показать нам его, все потемнело, наступила почти ночь, а мне запомнились яркие контрастные блики на черной воде Москва-реки.

В 1945 году у нас появилась домработница Дуся - Евдокия свет Ивановна Трушакова, молодая девушка из-под Рязани, "Рязань косопузая". У нее были простые русые волосы, расчесанные на прямой пробор, большие глаза, но лицо некрасивое с маленькой челюстью, она была удивительно добра и работяща, делала все, мыла, стирала, готовила, пряла шерсть, вязала, шила скатерти и салфетки, украшая их мережкой и бродери. Она была неграмотной, когда я пошел в школу, я учил ее читать и писать, и она прошла школьный курс параллельно со мной. Ее отец был на фронте, уходил убежденным коммунистом, а вернулся без ноги, глубоко верующим. Это судьба многих фронтовиков, вера просто спасала при самых невероятных и смертельных обстоятельствах. Он привозил нам серые валенки из овечьей шерсти, которые сам валял, это была прекрасная зимняя обувь, если еще на них можно было надеть калоши. Мы носили шаровары, которые можно было натянуть сверху на валенки, и тогда можно было валяться в снегу сколько угодно. Брюк у меня не было до пятого класса.

Родители очень долго допрашивали Дусю, не была ли она на оккупированной территории, это было очень опасно, документов у нее не было, родители оформили ей паспорт, какой-то документ для фиксации рабочего стажа и профсоюзный билет. Все сельское население в те времена не имело паспортов, было приковано к своей деревне, а партийцы - председатели колхозов соглашались отпускать молодых девушек в город, выдавая им справки, только через постель. Жить в деревне было невозможно, рабский труд за трудодни, ничем не обеспеченные, денег не платили, налоги были ужасные - нужно было платить за каждую яблоню, за каждый куст, за коров, коз и овец, сдавать молоко, шерсть и яйца и т.п. Народ старался убежать любым способом, а председатели колхозов были назначенцы, в большинстве своем никуда не годные партийные проходимцы, пьяницы и воры, отсидевшиеся во время войны в тылу. Война, по-видимому, самым ужасным образом повлияла на генофонд страны - самые лучшие люди, самоотверженные, смелые и преданные делу герои, шли первыми и погибали, худшие отсиделись, остались, и страна в результате погибла. Главной целью войны немцы ставили расчленение СССР на отдельные республики, а наши сделали это сами из самых низменных побуждений, отдали моря, завоеванные большой кровью Петром и Екатериной, Среднюю Азию, ни одного государственника, гнусный и мелкий народ!

Как мы впятером умещались в одной комнате - ума не приложу! Я спал на сундучке, родители вдвоем на не очень широкой кровати, Володя и Дуся - на раскладушках, у соседей - Соболевых тоже была домработница, так что на кухоньке 4,5 кв. метра умещалось две семьи! Мы обедали там за столом по очереди.

Коля Соболев был старше меня на год, мы с ним устраивали шумные игры с беготней, возней, часто переходящей в драки, но через час мирились, и все начиналось сначала. В ходу была "мирилка":

Мирись, мирись,
И больше не дерись.
Если будешь драться,
я буду кусаться,
Снова подеремся,
Опять помиремся.
Мы держались мизинцами, качая руками и повторяя вместе слова, а на последних словах дружно разрывали руки.

Однажды Соболевым привезли штук десять арбузов, больших, круглых и очень спелых, в отсутствие родителей мы с Колей стали их катать друг другу, потом кидать и, в конце концов, расколотили все! "Дело житейское!" Пол был в арбузной мякоти, корках и косточках, родители просто опешили, была немая сцена, но обошлось.

В детстве я часто и много болел всеми известными детскими болезнями, часто с очень высокой температурой, свыше сорока, когда случался бред. Один из них повторялся: мне казалось, что в форточку большой комнаты, где я лежал, вдавливается, как плотное тесто, черная масса, которая не даст мне дышать. Мамочка старательно и настойчиво не пускала ее в комнату, и мне становилось легче. Мне также очень помогала мамина рука, которую я держал при высокой температуре.

Мне странно, но наша мамочка всегда просто жаждала поколотить моего брата, я как-то избежал этой участи (был хитер и спиной чувствовал опасную грань). В раннем детстве я всегда бросался с ревом на родителей защищать брата, он был для меня примером: я терпеть не мог помидоров, но поскольку Володя ел их, я, превозмогая отвращение, тоже стал "помидороедом". С годами стремление защищать брата у меня прошло, особенно после того, как у него стал нарастать "эффект кукушонка", и у нас начались кровавые драки, с годами неприязнь нарастала, он мне стал неинтересен, и отношения более или менее восстановились только в восьмидесятых, когда родители уже умерли, и все было поделено, а другого брата - не достать. Максимум холодной войны был при разделе "наследства" после смерти мамочки, когда, получив приличную по объему, а не по содержанию, библиотеку вместе с новой женой, он умудрился делить нашу библиотеку, нимало не заботясь, кто чего покупал, ровно пополам: Гоголь - тебе, Тургенев - мне, Шекспир - тебе, Достоевский - мне и т.д., также делились картины, художественные альбомы и пр., прямо, как на картине Мясоедова. Все это сопровождалось угрозами, посадить меня в психушку и подобным, он вообще в то время любил угрожать всем: своей бывшей жене, что на нее "патронов жалко", начальнику, что жаль нельзя записать на магнитофон, что он говорит, жил он в каком-то воображаемом мире с искаженными ориентирами и ценностями несовершеннолетнего. Это очень печально, лучше, конечно, быть богатым и здоровым, чем бедным и больным, но что есть - то есть!

С появлением Дуси меня определили в детский сад, который помещался на улице Горького (Тверской) в большом доме напротив театра Станиславского, мы занимали бельэтаж, было две группы: младшая, куда ходил я, и старшая для детей, которым осенью нужно было идти в школу. У нас была большая игровая комната, где мы играли, пели, танцевали, учили стихи, столовая и спальня на веранде с маленькими кроватками. Постоянно с нами находились две воспитательницы, я помню двух: Галина Анатольевна, огромная женщина, роста не менее 180 см, соответствующей комплекции, с низким контральто. Вторую я называл Галиной Неанатольевной, обе были очень ласковы с нами. Гуляли мы во дворе около вентиляции метро. За едой каждому ребенку нужно было повязать на грудь салфеточку, это делали двое дежурных, меня тоже назначили, но я не умел завязывать бантики и кое-как заматывал тесемки, а признаться в своем неумении я не посмел. Тесемки вскоре стали развязываться, салфетки стали сползать, и воспитатели были очень недовольны ребятами, стали их укорять в неаккуратности, а виноват был я! Я ужасно распереживался, разревелся так, что все стали меня утешать, и успокоился только к приходу папочки, дома за вечер я преодолел секрет бантиков.

Дорога домой шла через площадь Пушкина и далее к Страстному бульвару, где была конечная остановка трамвая № 17, шедшего к дому. Часто я с родителями шел большую часть пути пешком, это было очень интересно, мамочка показывала мне разные интересные дома, сады, мне очень нравился Гараж особого назначения на Петровке, он имел пандус для машин, заезжающих на второй этаж. На Пушкинской площади к праздникам устраивался Базар, ставились маленькие домики, раскрашенные довольно аляповато, как лубок, в русском стиле, в них продавались сласти и елочные игрушки, но самым интересным был огромный черный кот, который ездил по небольшим рельсам, уложенным вокруг фонтана, задекорированного елками, кот шевели лапами, хвостом, крутил головой, и у него загорались зеленые глаза. Смотреть можно было часами! Игрушек в то время было очень мало: у меня была одна единственная маленькая металлическая машинка с откидывающимся кузовом и открывающимся бортом и дверьми. Она была неновая, заграничная, откуда достали ее родители? В саду тоже было не ахи как с игрушками: был строительный материал огромного размера, различного вида лото и принадлежности для подвижных игр.

Ехать утром с Дусей всегда было трудно, давка, мы с ней садились в переднюю дверь, куда пускали "пассажиров с детьми и инвалидов". Однажды перед нами возникла крупная женщина, загородившая своим телом дверь, Дуся очень возмущалась: "Гражданка, куда вы лезете! Здесь с детьми!" Та ничего не отвечала, Дуся как-то забежала сбоку и вдруг совсем поутихла, меня это страшно удивило, гражданка не жаловалась на здоровье, и детей как бы не наблюдалось. Вечером, сидя в ванне, я расспрашивал Дусю, она ответила, что у этой женщины будет ребенок, это мне ничего не прояснило, и на стандартный детский вопрос "Откуда берутся дети?" Дуся ничего не ответила, засмущавшись.

К лету наш сад отправился на дачу "Поречье" под Звенигородом, там был целый комплекс детских садов, пионерских лагерей и домов отдыха. Рядом с нами были "Оружейники". Наш сад помещался в большом бревенчатом доме с огромными верандами с цветными стеклами. Было жарко, пахло разогретой сосновой смолой, вдоль дорожек высились шпалеры белого табака, к вечеру заливавшего своим ароматом всю территорию. На углах стояли тумбы с вазонами ноготков и настурций, которые с тех пор я не люблю. К осени густо расцветали золотые шары, гладиолусы и георгины, из них собирали букеты для будущих первоклассников.

В теплую погоду нас водили купаться и загорать на Москва-реку. Дорога шла тенистой березовой рощей, там было много земляники и черники, в чаще были старинные курганы - небольшие холмики, поросшие деревьями, они вызывали тревожный трепет. Я уже совсем освоился, у меня были друзья и подружки, нас - мальчиков, конечно, занимало, что девочки устроены не так. Соседкой по спальне у меня была симпатичная девочка Ася Сугоняй, она жила в нашем доме. Наши кровати стояли рядом через проход. Как-то летом, когда нас уже уложили спать, но было еще светло, она мне тихо сказала: "Посмотри!", и из-под теплого одеяла появилась ее розовая попка, зрелище было конечно впечатляющее, не оторваться! У меня была реальная возможность, наконец, рассмотреть все, что меня так интересовало, но тут к ужасу в спальню вошла Галина Неанатольевна, и моя Ася меня тут же заложила: "А Сережа смотрит глупости!". Мне строго сказали, что я мешаю спать хорошим детям, завернули в одеяло и отнесли в плетеное кресло на веранду для осознания. Вечер был прекрасный: небо все еще было светлым без звезд, синий полумрак заливал веранду, сосны вокруг превращались в загадочных царей и тихо размахивали руками, отчаянно трещали сверчки, а майские жуки, низко гудя, бились в стекла. Я просидел на веранде в одиночестве час и осознал, что женщины коварны, но только к концу жизни я смог полностью оценить насколько. Был конец мая 1946 года. С Асей мы учились потом после восьмого класса в одной школе после воссоединения мужских и женских школ, но ни разу так и не обмолвились словечком.

В пять с половиной лет я впервые влюбился во взрослую женщину. В марте 1946 года все наше семейство отправилось в зимний дом отдыха под Дмитров. От станции ехали на розвальнях по зимней дороге через поля и леса, лошади весело трусили рысью, звенели бубенчики, сани непредсказуемо скользили вбок на ухабах по влажному желтоватому снегу от конского навоза. Было тепло, пахло весной и лошадьми. Дом отдыха располагался в двухэтажном доме, в большом холле была широкая лестница с красной ковровой дорожкой, ведущей на второй этаж со спальными номерами, а внизу - столовая и гостиная. Среди приезжих была девушка, как я понимаю, лет двадцати двух, очень миловидная, которая покорила мое сердце. Я все время старался попасться ей на глаза, специально обегал дом по другой лестнице, чтобы с нею встретиться вновь, когда она шла из своего номера вниз, но безуспешно! Она даже не обратила на меня внимание, жестокая!

Как-то мало-мальски, глядя на красивую девушку, отдавать себе отчет о ее возможном коварстве я так и не научился. Молодые девушки обаятельны значительно больше, чем это есть на самом деле, вероятно, действует Гормональный орган визуального неадекватного обаяния, и если его чрезмерно много, человек чувствует беспокойство, неестественно подскакивает и это не проходит, пока очищение не произойдет естественным путем. Всегда думаешь: "Ах, какой ангел! Она просто не может быть такой, как все!", и тем более походить на свою мать! Но, увы! Гормоны берут свое, да еще и инстинкт заставляет. (1)

Вообще говоря, все это относится ко мне или мужчинам. Разговоры о женском коварстве - лишь жалкая попытка замазать правду о женском стереотипе поведения. Как мне представляется сейчас, после утренних размышлений, времени для меня самом плодотворном, когда за окном еще серо, и сами собой рождаются и мотивы, и стихи, и всплывают воспоминания, причины противоборства полов относятся к матриархату. Женщины по своей природе более сексуальны, женский оргазм несравненно глубже, женское поведение в большей мере определяется физиологией, да и жизненные цели у полов различны. Маленькие девочки, чья психика не задавлена главенствующим воспитанием, основанным на христианских принципах, проявляют сексуальность и стремление завладеть вниманием противоположного пола чрезвычайно откровенно и мощно. При матриархате, который занимал в истории человечества, значительно больший период, первенство и инициатива открыто принадлежала женщине, субтильные мужские особи просто отбрасывались. Совершенно определенно, что и в наше время выбор остается за женщиной, что бы там комарики не бубнили.

Для Сашки Ливеровского было неприятным откровением, что незадолго до окончания Мехмата МГУ их всех поделили их сокурсницы, первая жена училась вместе с ним. Единственно, что может сдержать женщину от постоянного поиска и удовлетворения своих естественных желаний при отсутствии христианской морали - это глубокая любовь, которая окружает тебя, как свет, как солнечный столб, как луч прожектора, и ты не видишь ничего вокруг, но это бывает очень редко, а для многих - убогих не бывает никогда. Я видел многих милых и красивых женщин, которые, как слепые, бессознательно бродили от одного мужчины к другому, руководимые инстинктом, не обретя любви и стержня существования.

Удивительна способность женщин принимать решения, она может быть глупа, как пробка (2), по крайней мере, так кажется внешне с точки зрения мужчин, но в житейских ситуациях решение выбирается, на уровне интуиции, всегда наиболее правильное, без всяких размышлений и сомнений по отношению к средствам. Только для мужчин стоит вопрос: "Все средства хороши!" или не хороши? Мучилась ли когда-либо хотя бы одна женщина вопросом, можно ли построить светлое будущее на крови единственного младенца или удовлетворить свои инстинкты за счет другой? Всегда действующее правило - От хорошей жены не уходят!

Как развито у женщин то, что мы называем "инстинкт хищника" (3)! Женщине достаточно беглого взгляда на мужчину, чтобы знать, что будет, и что впоследствии мужчина будет воспринимать как труднейшую победу. Пророки просто отдыхают - у них туманно, а здесь все точно и конкретно.

Тридцати трех летний Сашка Ливеровский, работая весенними и летними ночами на лучшей тогда большой университетской ЭВМ БЭСМ-6 (один миллион операций в секунду), познакомился с юной девушкой, Ольгой, семнадцати лет, работавшей там оператором. Ольга была очаровательна, как только могут быть очаровательны молодые хохлушки: зеленые русалочьи бездонные глаза, сверкающие яркими лучиками из под длинных ресниц, соболиная тонкая бровь, пышные волосы, алые губы, щеки с нежно белой матовой кожей, на красиво очерченных скулах пылает румянец, нежный округлый подбородок, высокая грудь, расположенная непосредственно чуть ниже плеч, а не как у европеек - где-то посредине между пупком и шеей, "на естественном месте". Сашка был обречен, о жене и не вспоминалось, но возникло масса проблем морального характера, разница в возрасте, невинность Ольги, он волновался, шмыгал носом и пыхтел, глаза бегали, руки дрожали и потели, язык был ватным. Заметив это, Ольга его успокоила: "Не волнуйся, я тебе отдамся!" - она не то, что решила, она просто давно это знала, что и как будет, как Вольф Мессинг (4).

Сопротивляться желанию женщины совершенно бесполезно, женщина изначально знает что, где, куда, и как.

Эта фраза для молодых мужчин должна быть как лозунг, как Евклидов постулат, как фраза Уайльда: "Всякое искусство совершенно бесполезно!". У моей сослуживицы были двойняшки - Костя и Настя. Костей можно было управлять тривиальными приемами, но Настей - никогда! Угрозы, наказания - ничто не могло остановить ее, она все равно добивалась, получала или захватывала то, на что она "положила глаз", желание тут ни при чем, есть внутренняя неосознанная потребность, исчезающая только с аннигиляцией самого организма.

Это мужчины для решения многомерных задач разрабатывают "метод градиента", "метод наискорейшего спуска", изучают сходимость, а вода, от имени Природы, ничего не решая, просто течет, куда нужно, это ее прирожденное свойство, так же и женщины.

Когда мне нравилась красивая девушка, я всегда впадал в некоторое смутное состояние (5), и, если я имел возможность как-то поговорить с ней, старался сказать ей, как она красива, симпатична, умна, талантлива и обаятельна, я в это искренне верил, и мне так казалось! Непростительная ошибка!

Как прав был Пушкин:

"Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей!"

Такие признания имели совершенно противоположный эффект, девушки от этих слов как-то странно ежились, как будто действительно сели на ежа, изгибаясь в талии и двигая задом: они прекрасно понимали, вернее, чувствовали, что они все таки не такие. Вообще говоря, - не тривиальная ситуация! Мне кажется, что каждая женщина интуитивно уверена, что она великолепна, и она - самая лучшая во всем обозримом пространстве, а не в e-окрестности (6), чем мы привыкли оперировать.. Конечно, есть какие-то особи на картинках, или в журналах, или на сцене, но это неправда, искусство ретуши, вымыслы и никак не связано с реальностью, тем более каждая женщина прекрасно знает, как с помощью правильной косметики сотворить чудо. "Я - лучшая и непревзойденная!", но все же, если ей говорить (см. выше), она начинает чувствовать дискомфорт! - Парадокс, но это действительно так, мы начинаем бормотать, что эта логика - не Аристотелева, или что-нибудь в этом роде, но это ровным счетом не имеет к делу никакого отношения.

Мужчины не интересны женщинам, если они сразу покорены ею и это проявляют. У меня на работе был такой эпизод, у нас в отделе работала очень симпатичная молодая еврейка Вика, программист, в школе - отличница, успешная, обеспеченная, почти что единственная дочка, сестра, как не признающая - не существовала, при симпатичном муже с еврейским остроумием, работа не утруждала. Я ей никогда ничего не говорил, старался не подпадать и не выказывать. Однажды на отдельской вечеринке мы танцевали с ней, слегка разгоряченные шампанским, глаза у нее блестели, она сияла и была прекрасна. "Как ты красива!" - не удержался и сказал я, "Ну вот, наконец, раскололся!" - был ответ, все кончилось, цель достигнута и больше не интересна, мы бросили танцевать и мы к этой теме больше никогда не возвращались.

Сейчас можно встретить, но очень редко, женщин - носителей основ матриархата, все они - великие актрисы, как Нона Мордюкова или Мария Макарова, не знающие никаких интеллектуальных и социальных тормозов, с громким голосом, широкой костью и необузданной страстью. Подходящих для них мужчин мало, всех повыбили или отловили. Мамочка тоже была широкой кости, но воспитание! "Если ты изменил жене, значит, ты можешь изменить и Родине!" - часто повторяла она слова нелепого чеховского персонажа, что меня всегда нимало удивляло. Если бы она родилась в современное сексуально раскованное время, которое я могу наблюдать сейчас только с академическим интересом, чтобы было бы! В ней пропала воительница или амазонка или глава племени. Мы быстро-быстро движемся к матриархату.

В 1946 году, не знаю по чьей инициативе, мы стали готовить подарки товарищу Сталину. Мы долго рисовали и цветы, и Кремль, и салют, потом самые лучшие сложили в папку. За нами приехал огромный черный ЗИС-110, нас было двое - Алеша Хитрово и я, а из взрослых - Галина Анатольевна, и мы поехали в Кремль! Но дальше Кутафьей башни нас не пустили, в которой была то ли приемная, то ли бюро пропусков. Там какой-то человек в форме с синим околышем долго слушал нас и потом забрал рисунки и все. На этом дружба с товарищем Сталиным закончилась. Вождя я видел один раз на Мавзолее во время первомайской демонстрации, Папочка работал в Замоскворечье в Пыжевском переулке, их колонна собиралась где-то в районе Третьяковки и шла дальше к Кремлю через Большой Каменный мост, то есть проходила она в числе ближайших к трибунам. Предприятие это было настолько утомительным, что впечатление совершенно смазано, нас постоянно подгоняли люди в штатском, стоявшие между колоннами демонстрантов, и мы неслись галопом, чтобы не было промежутков между шеренгами, было не до разглядывания далеких лиц на трибуне.

Пыжевский переулок - вообще замечательное место. Он начинается у гигантского здания "Среднемаша" в стиле "Поздний Жозеф" (7) - "Министерства Среднего машиностроения" то есть атомной промышленности. Чуть дальше находятся Институт Атмосферы АН, Геологический институт, Институт почвоведения, и еще один академический институт, во дворе которого, напротив здания Государственного Комитета по атомной промышленности СССР, был собран первый советский атомный подкритический реактор. А напротив - через Большую Ордынку был дом моей прабабушки, где жили Ляпидевские, а рядом жил Сергей Протопопов - друг и соавтор Сергея Липского.

У Володи были другие игрушки: недалеко от Ржевского вокзала была организована свалка разбитой немецкой военной техники, там было все: пулеметы, ружья, пистолеты, патроны, мины, снаряды, гранаты, разбитые танки, орудия и самолеты. Карманы у брата были набиты взрывоопасными предметами, дома на батарее у нас лежала мина от миномета калибра 120 мм, к счастью без взрывателя, мы ее использовали в качестве молотка, так как нормальных инструментов в продаже не было. Лежал дома и пулемет без деревянных частей, а также советская ручная граната - также исполнявшая роль молотка. Ребята постарше - мой брат, Сашка Ливеровский, "Шестаки" - Стасик и Славик Шостаковские, Борька Кочурин, Митяй, Юрка Лобастов - все учились в одном классе с моим братом, днями пропадали на свалке и тащили домой все.

Любимым занятием было взрывать: пистоны подкладывались на рельсы под электрички, на лестницах устраивались взрывы замедленного действия, орава подрастающих и подающих большие надежды бандитов - академических детей летела вниз по лестнице, звоня во все двери, и, когда обеспокоенные жильцы выгладывали на площадку, самодельное устройство взрывалось, едким пороховым дымом заволакивая весь подъезд. Простой и эффективной гадостью была туго свернутая кинопленка, ее поджигали и придавливали каблуком, чтобы не было пламени, интенсивно шел густой, белый и вонючий дым, пленка тогда делалась из горючего целлулоида. Дымилка бросалась в подъезде или кому-нибудь в почтовый ящик. Изготавливались самопалы, разрывные пули (разработчиками были Юрка Лобастов и Сашка Ливеровский), вышибавшие из школы кирпичи. Сашка рассверлил свое духовое ружье под больший калибр, забил его без всякой меры порохом и выстрелил, ружье при выстреле раскрылось, маленький осколок гильзы вонзился Сашке прямо в центр носа, кровь хлестала фонтанчиком, а Сашка в ужасе носился по двору, не зная, что предпринять. Из трубочек делались пушечки, а на лестнице и в ваннах устраивались настоящие морские бои, пушки стреляли отменно, пробивая ядрами - шариками от подшипников модели судов, сделанных из фанеры. Родители были страшно обеспокоены, Ливеровский старший, застав Сашку и Володю с банкой пороха и увеличительным стеклом, поддал им так, что Сашка улетел на кухню, а Володя - на лестницу, "обгоняя собственный визг". Об этом Володя часто впоследствии вспоминал с восторгом. Все же один раз Сашке удалось, уткнувшись носом, рассмотреть вблизи, как увеличительное стекло на солнце поджигает хорошую пригоршню пороха: все лицо обгорело, а кожа на носу слезла. Он бегал по двору и всех спрашивал, обращаясь по имени: "Глаза целы? Глаза целы?" Мамочка, для того, чтобы как-нибудь научить несмышленышей элементарной безопасности, сама участвовала в играх с пальбой, спасаясь с нами под ванной.

В Москву привезли пленных немцев, они стали строить дома: у нас выстроили соседний дом 68 вместо бывшего на его месте котлована с зеленой водой и все дома по нашей стороне до Ржевского вокзала. Немцы строили по всей стране, построили трассу Москва - Симферополь, Москва - Минск и др.

День Победы я не помню, объявляли поздней ночью, но праздник длился долгое время. Все новости тогда поступали по радио или из газет, или из кинохроники "Новости Дня".

После войны разруха была ужасная, я, конечно, не мог оценить это в полной мере. Снабжение было по карточкам, то есть можно было купить только то и в том количестве, что было обозначено в карточке. Это была вынужденная мера, рынок и страна в целом просто рухнули бы под натиском инфляционных денег, выпущенных за годы войны.

Одежды как таковой не было, родители доставали какую-то ткань, мамочка по выкройкам сама шила нам костюмчики. По карточкам через Академию Володе достали американские шорты экспедиционного корпуса цвета хаки, с массой карманов и карманчиков, и потрясающие армейские ботинки с тройным рядом деревянных гвоздиков на подошве. Это было спасением, так как на Володе "все горело", да и футбол! Володя в это время рос, как на дрожжах, руки и ноги торчали и тянулись, вместо брюк он носил шаровары, а на голове летный кожаный шлем, который до войны носила еще мамочка. А меня одевали в курточки с коротенькими штанишками и с чулками на длинных резинках, которые пристегивались к лифчику на груди, было очень неудобно. Мамочка себе тоже все как-то переделывала из того, что удавалось отхватить. Делала она это лихо, так что папочка был просто в ужасе, когда видел новую с большими трудами добытую вещь, разобранную и разрезанную на части. Швейной машинки не было, так что приходилось или идти к кому-нибудь строчить, или просить машинку на время. Когда в пятидесятых годах машинки появились в продаже, мамочка тут же купила себе примитивный ручной "Зингер" дореволюционного образца Подольского завода.

К праздникам давали муку, за ней в булочные выстраивались огромные тысячные очереди, и чтобы был какой-то порядок, на руках у стоявших писали чернильным карандашом номера. В одни руки давали только по два трехкилограммовых пакетов, этого было мало на семью, Дуся привлекала нас, мы тоже стояли в очереди, пропуская школу. Давка, переполох, кассирши в стеклянных кабинках сидели на высоких стульях за старинными ручными кассовыми аппаратами. Толстые, грубые и мерзкие, они кричали на стоявших: "Давай, давай, не задерживай!", не давая людям опомниться, обсчитывая со сдачей. Вернуться за сдачей было невозможно, возбужденная толпа, измученная долгим стоянием, шумела и не пускала никого со стороны к кассе. Два пакета муки стоили шесть рублей, а Дуся давала кассирше два червонца без сдачи двумя большими купюрами, чтобы сразу и ясно было, сколько там денег, и получала два чека на четыре пакета. В сталинские времена, как мне кажется, запугана и подавлена была, в основном, интеллигенция, их сажали за анекдоты, разговоры, за национальность, по "разнарядке" или просто так, без всякой причины, случайно. Уголовный мир не стреляли, к нему не применяли политические статьи, его представители не были "социально чуждыми элементами". Кассирши мало чего боялись, торговая мафия делала свое дело, карманники, для которых такие дни были авралом, занимались своим делом, милиция занималась только внешним порядком, а политические деятели проявляли заботу о благосостоянии трудящихся. Домой мы приходили красными, с большими пакетами муки. Дуся напекала в кипящем масле огромную кастрюлю пирожков с разной начинкой, это было очень вкусно!

В декабре 1947 года, чтобы уничтожить инфляционную массу денег, ходившую по стране, в течение шести дней устроили денежную реформу. Какую-то сумму меняли один к одному, следующий интервал - один к десяти, а больше чего-то - вообще не меняли. Говорили, что люди с мешками денег топились от горя, правда, был декабрь, и как это им удавалось - я не знаю. Для нас это было совершенно безболезненно, и денег не было, и меняли централизованно через институты. Старые грязные засаленные бумажки заменили новенькими: рубли, трешки и пятерки стали вертикальные, червонцев не стало, крупные купюры - пятьдесят и сто рублей стали чистыми зеленоватыми и белыми с большим портретом Ленина в виде водяного знака.

После войны меня стали водить в кино, недалеко от дома было несколько кинотеатров: "Уран" на Сретенке, "Форум" на Садовой, "Перекоп" в Грохольском переулке, в кинотеатрах перед сеансом пели и играли артисты, работал буфет, где папочка угощал нас пирожными и лимонадом, это был отвоеванный и неизменный ритуал.

Родители всегда были против "чего-нибудь" на улице: газировки с сиропом, пирожков или мороженого. Вместо газировки всегда говорилось: "Подожди, придем домой, там будет чай!". Разве может "чай потом" заменить "газировку сейчас"! Полногрудые пухлые тети в белых халатах развозились по утрам с голубыми тележками на двух колесах по точкам и продавали газировку. В тележке находился обложенный льдом цилиндрический бак, к которому подходили шланги от водопровода и от баллона с углекислотой, у бака была таинственная ручка, которую продавщица изредка крутила. На верху была площадка со стаканами, на ней были также стойка с мерными цилиндрами с сиропами и устройство для мытья стаканов. Некоторые брали газировку без сиропа, но можно было заказать "двойной сироп". Вода получалась с обильной желтой или розовой пеной, льющей через край, была сладкая, если продавщицы не воровали, пройти мимо было невозможно!

Мороженное продавалось также с передвижных лотков: это были большие синие деревянные ящики на колесах с толстыми стенками и такими же крышками, в них стояли цилиндры с мороженым, которое укладывали слоем между двумя вафельными кружками. Мороженое тоже было нельзя, так как "заболит горло". А пирожки вовсе "были сделаны из неизвестно чего"! Так что на улице ничего не обламывалось.

Фильмов было немного, и они шли в кинотеатрах месяцами. Шел, конечно, великий "Подвиг разведчика" - "У вас продается славянский шкаф?", из детских мне запомнились на всю жизнь три шедевра: "Кощей Бессмертный", "Багдадский Вор" и "Бемби".

Кощей был ужасно страшный, особенно его жуткая, грохочущая, металлическая поступь и возобновляемая голова. Было настолько страшно, что я прятался у папочки на груди, отвернувшись от экрана, пока пройдут невыносимые сцены. Но, выйдя из кинотеатра, я всегда просил родителей пересказать мне фильм, переживания и приятный холод от пережитого не отпускали, хотелось вновь их заново почувствовать. Багдадский вор тоже смотрели много раз: великолепный восточный базар с лепешками и обилием меда (было все-таки голодное время), летающий ковер-самолет, многорукая механическая красавица, говорящая что-то такое о любви, что папочка не переводил, и, конечно, джинн, появляющийся из бутылки на белом песчаном пляже у синего моря! Но истинным шедевром был "Бэмби", неумелый, маленький, симпатичный и любопытный, он был близок. Всё знающие зайцы учили его кататься по льду так же, как и меня постоянно учили старшие, а когда енот и филин с крутящейся головой, объясняли ему, что такое "любовь", я просто трепетал от переполнявших и неосознаваемых мною чувств. В детстве я постоянно чувствовал свое отчуждение: болтаешься где-то внизу, держась за родительскую руку, идущую куда-то вверх, в собственном мире и ощущениях "младших". Постоянно приходилось придумывать себе развлечения - то наступать на все трещины в асфальте, то наоборот - идти только по целым кускам, всегда получалось "не в ногу", и родители были недовольны.

Фильм про Кощея Бессмертного был настолько популярен, что на эту тему поставили спектакли сразу в нескольких театрах. Самая жуткая постановка была в Театре Транспорта на улице Казакова недалеко от Курского вокзала. По сюжету в начале истории Кощей был побежден и был закован в цепи. Он был огромен, метров шесть высотой, во всю сцену, изображавшую внутренность пещеры или замка, освещенной мертвенно синеватым светом. У Кощея была голова - что-то среднее между огромной круглой тыквой с круглыми черными дырками-глазницами и голым черепом. В стороны торчали костлявые руки, закованные в цепи, уходящие вверх к колосникам, а на тело был накинут белый саван, как я его себе представляю. Что думал режиссер о детском восприятии - непонятно. Кощей очень хотел пить, а добрый Иванушка пожалел его и под крики и визиг детей принес ему ведро воды напиться, взбираясь по лестнице, чтобы добраться до черепа. После второго ведра глаза Кощея полыхнули красным, из носа повалил дым, после третьего ведра, он жутко захохотал и играючи стряхнул кандалы. Иванушка полетел кубарем вниз, полыхнула молния, огонь, дым, и Кощей исчез! Что дальше было - я не знаю, я уткнулся в папину грудь, так как больше это видеть я не хотел.

Наступившие мирное время было очень трудным, в стране был голод, пострашнее, чем во время войны. Чтобы поддержать сотрудников, Академия нашла поля под Москвой, чтобы их разделить на небольшие участки земли - по 3-4 "сотки" (8), так называемые "Огороды". Наши огороды были под Томилино по Казанской дороге, ехать туда надо было на электричке минут сорок, а затем идти еще столько же мимо вонючей птицефабрики, переступая через подозритеьные ручьи и лужи, в поля. Родители долго что-то измеряли рулеткой вдоль и поперек и по диагонали (применяли на практике теорему Пифагора), и затем забили колышки со своей фамилией. Это была не целина, а заброшенное на время войны поле, так что копать было сравнительно нетяжело, папочка был здоров и крепок. При перекопке в земле находилось масса интересного: и черви, и личинки майского жука - белые массивные гусеницы с черной мордочкой и неприятно желтым хвостом. Мое дело было собирать старую ботву и сухую траву и все это жечь для образования пепла, который употреблялся, как удобрение. Сизый дым разносился по окрестностям и ближайшему лесу, едва тронутому зеленым туманом. Было тепло и солнечно, костер пылал, и скоро в нем уже можно было печь картошку. Было обжигающе горячо, обугленная шелуха горчила, но все равно было вкусно! Был еще черных хлеб, настоящий ржаной с кисловатым привкусом и много натурального молока с рынка, просто прекрасно! Родители от работы были разогреты, у мамочки на щеках играл румянец, а папочка был рад отдыху на природе и свежем воздухе. По дороге мы собирали также все коровьи лепешки и кучи конского навоза, других удобрений не было. В мае перед посадкой родители покупали мешок мелкой картошки, которую рассыпали в комнате не газеты, чтобы она проросла, и в конце мая опять все вместе отправлялись на огороды для посадки. Папочка копал ямки, Володя клал туда кусочек естественного удобрения, я - проросшую картофелину, а мамочка - закапывала. Летом практически не было никакого ухода: один раз выезжали окучивать, а осенью на грузовиках все вместе выезжали убирать картошку, которую потом развозили по квартирам, мешки с нашивкой "Липская" и "Достовалов" стояли у нас дома в стенном шкафу до зимы. Еще одно воспоминание детства связано с английским языком. По настоянию Котеньки, Папочка иногда занимался английским с Володей. Для облегчения его участи приглашался кто-нибудь из его школьных друзей - Сашка Ливеровский, Борька Кочурин, или я под горячую руку. Папочка, ученик Щербы, обожал фонетические упражнения, мы старались его сбить на рассказы о Щербе в стиле профессора Хиггинса, но это удавалось редко. Следовали мучительные упражнения последовательного чередования звуков "t-d", "p-b" и самого ужасного - глухого и звонкого "th", через час-полтора с отваливающимся языком мы в слезах и соплях уползали куда-нибудь, взывая к мамочке и высшей справедливости. Мне было легче - у меня был хороший слух, а мой бедный брат и Сашка Ливеровский! Такие упражнения устраивались примерно раз в месяц, но этого было достаточно. В школе папочка иногда читал со мной вслух английские тексты, заданные на дом. В классе шестом мне пришлось читать вслух перед классом какой-то текст о зиме, который мы с Папочкой прочли накануне. В то время еще употреблялось произношение слова ski как [?i], учительница Елена Александровна, бывшая классной дамой у моего брата, не знала этого и поправила меня, я, конечно, возразил: "А папа сказал …" - скандал, я - опять выскочка. Все бросились смотреть фонетику, а там [?i]! Вообще - никакого удовольствия: я "срезал" уважаемую и любимую учительницу и возникло натянутое отношение с одноклассниками. Дома, когда у нас уже был телевизор "Т-2 Ленинград" со встроенным радиоприемником, я часто слушал "The Voice of America" и незабываемый "Jazz Hour" с Willis Conover. Какой у него был проникновенный густой баритон! В университете, правда, хорошее произношение меня всегда выручало, грамматику я знал лишь приблизительно в объеме школьного курса, но беглое изъяснение с преподавателем на американском английском было козырным тузом: "May I come in?", - было естественным и обязательным началом любого экзамена, отвечал я первым, сразу и без подготовки.

"Да, он не знает что-то в грамматике, но, послушайте, как он говорит!" - убеждала экзаменационную комиссию на Государственном экзамене моя преподавательница. Как потом оказалось, в тайне от меня она пыталась выяснить у моих однокашников, откуда у меня такое произношение.

Вспоминая ранее детство, нельзя не сказать о проявившемся уже тогда отсутствии у меня стремления или воли жить, было какое-то безразличие, а проявление способностей и успехов в чем-либо казалось мне необоснованным превосходством перед другими, которое нужно сдерживать. "Лучше умереть, чем жить" - была моя любимая присказка, к сожалению, это осталось на всю жизнь, тепла не хватало. Когда меня обижали, я прятался или под столом, или в шкафу, хотелось умереть, чтобы, наконец, все вдоволь загоревали, а я бы все это видел со стороны.

Наступил сентябрь 1947 года, мне нужно было идти в школу.