В ДЕТСКОМ саду нас хорошо подготовили, я знал буквы, умел считать, но 1-е сентября было ужасно страшным. Школа № 273, в которой мы все учились, помещалась в соседнем здании. Детей было много, первых классов было пять, то есть в школе училось около полутора тысяч мальчиков, я был зачислен в 1-А. Директрисой в школе была Лидия Васильевна Луцкова, полногрудая дама средних лет, крашенная блондинка, она говорила громким голосом правильные вещи, школа была Краснознаменная. Толпа народу, суматоха, ажиотаж довели меня до крайнего волнения, и когда нужно было идти в класс, я не выдержал, и слезы закапали. Учительница начальных классов оказалась доброй и быстро успокоила меня.

В классе народу было много, но из нашего дома - никого, в основном - из домов напротив, через 1-ю Мещанскую. Эти дома (1) вызывали любопытство, они назывались "кремлевские", там жили загадочные люди. В доме 73 подъезды всегда были закрыты, а стекла входных дверей - зашторены белыми официальными занавесками. В доме 79, с Гастрономом и магазином "Соки" жил мой приятель Валерий Сюткин, какой-то средне-волжской национальности, я бывал у него дома, видел отца с узкими глазами, сидевшим в галифе и в нижней армейской рубахе и пронзительно смотревшим на меня, квартира их походила больше на казарму. В доме 71, как выяснилось позже, жили высокие чины КГБ, их дети после окончания школы исчезали, иногда их удавалась встретить уже в чине генерала с совершенно другой фамилией, они делали вид, что совершенно нас не знают.

Учиться мне было нетрудно, мы потратили уйму времени на каллиграфию, которая называлась "Чистописание" - на палочки, крючочки, тетрадки у меня были в идеальном состоянии, их отправляли даже в РОНО (Районный отдел народного образования), иногда, если случалась какая-либо грязь, я даже переписывал всю тетрадь. Писали мы стальными перьями с разрезом, которые при нажиме давали более толстую линию, особенно ценились "лягушки". Меня просто восхищали родительские академические дипломы, в которых их имена вписывал каллиграф - такие роскошные закорючки! Всегда была проблема с чернилами и чернильницами, в школе чернильницы находились в центре парты, они вынимались, чернила выливались иногда друг на друга, или когда не хотелось заниматься.

Начальные четыре класса прошли без каких-либо приключений, за все годы у меня была лишь одна четверка в четверти по рисованию и физкультуре. Кроме обычных предметов у нас было "Пение": мы собирались в Актовом зале, где был рояль на сцене, и распевали песни народные, например, "Пойду ль выйду ль я да!" или сугубо патриотические - про Родину и любимого Сталина, типа "Взвейтесь кострами, синие ночи!", (см. Приложения). Мы пели на несколько голосов в сопровождении рояля, изучали нотную грамоту. Дополнительно у нас были танцы, которые вела огромная женщина. Мне нужно было исполнять матросский танец "Яблочко", но брюк у меня не было. Мамочка хотела, чтобы я выглядел, как мальчик на портрете Гейнсборо - вельветовый темный костюмчик и "галифе под коленку" с чулочками, лифчиком и резинками. Мне это создавало жуткие трудности на танцах и физкультуре - никаких специальных или тренировочных костюмов тогда не было, потели в чем были. А тут брюки просто необходимы, какой же матрос в галифе по коленку? Мамочка стала бегать по знакомым, телефона тогда у нас не было, и брюки более или менее подходящие нашлись только у Татьяны Лозинской - старшей дочери Евы Михайловны Фейгельсон, маминой подруги и сотрудницы по Институту физики Земли. Жили он недалеко - на Третьей Мещанской, мы у них часто бывали. Танины брюки мне как-то приладили, так что первые в жизни брюки были у меня девчачьи. Позже у меня был также сольный танец - "Клоун", для которого мамочка сшила мне специальный двухцветный зелено-желтый костюмчик из простынной ткани, выкрашенной предварительно акрихином и еще чем-то, красок тогда не было.

После взрыва атомной бомбы американцами вся Академия, так или иначе, была привлечена к атомному проекту. В нашем доме стали исчезать люди и семьи: какого-нибудь специалиста командировали в закрытый центр на месяц по поводу возникшей проблемы, а потом его задерживали - просто не подписывали разрешение на выезд еще на месяц, а потом еще, через полгода предлагали квартиру и перевозили семью. Так исчезло несколько семейств с вещами, детьми и машинами навсегда. Наши соседи по квартире, тетя Люся и дядя Коля Соболевы, тоже уехали в район Октябрьского поля, занявшись ядерными проблемами. Родители сопротивлялись, как могли, но все же папочка читал популярные лекции по ядерной физике, а мамочка подключилась к разведке урановых месторождений. Куда точно она едет - не говорила, большие месторождения были открыты около города Навои в Узбекистане, но отправной точкой ее маршрутов был Ашхабад. Она отправлялась туда по воздуху, летали тогда двухмоторные винтовые ЛИ-2 ("Лицензионный-2") или аналог - ИЛ-12, выполненные по лицензии Дугласа. Летели они туда медленно и долго, несколько дней, с приключениями, с незапланированными остановками, во время которых немногочисленные пассажиры - 18 человек, прятались от солнца под крыльями самолета на взлетном поле. Всех пассажиров в воздухе выворачивало - высота не более километра и болтанка жуткая, в полете все становились, как родные, и пахли одинаково. Мамочка писала нам очень интересные подробные и большие письма о своих приключениях. В "поле" она летала на маленьких двухместных открытых самолетах, что ей очень нравилось. В экспедициях она чудом дважды избежала гибели: самолет, на который она опоздала, при взлете зацепился за провода и рухнул, а в 1949 году она улетела из Ашхабада за день до катастрофического землетрясения, уничтожившего весь город, там осталось только одно здание, как памятник в Хиросиме, я его видел. Домой мамочка привозила массу интересных вещей: засушенных мохнатых рыжих фаланг, заспиртованного во флаконе из под духов скорпиона и каракурта - большого черного паука, "черную смерть", пойманных ею в Каракумах. Но самым приятным подарком была огромная круглая корзина со среднеазиатским виноградом разных сортов: и прозрачные янтарные дамские пальчики, и мелкий сладкий кишмиш без косточек, и курага, и, конечно, душистые серо-желтые в мелкую сеточку дыни!

Папочка тоже проводил летнее время в длительных экспедициях по Дальнему Северу, на Лене, на Индигирке, по Якутии и Чукотке. Там были алмазы, золото, и ближе всего до Америки. Нужно было добывать стратегические полезные ископаемые, строить поселки, военные объекты и аэродромы в условиях вечной мерзлоты, что требует особой технологии. Началом его экспедиций был или Якутск, где был научный центр - Якутский филиал, или Чокурдах - самый дальний северо-восточный аэропорт, куда летали прямые рейсы из Москвы, а до Чукотки оттуда еще 1800 км по тундре! Он привозил мне волосы мамонта или что-нибудь из туземных вещей.

Сидя в Москве, плохо представляешь размеры России. В 1969 году мне пришлось побывать в командировке на месяц в военной части под Елизово, в шестидесяти километрах от Петропавловска на Камчатке. Улетая из Москвы, я наивно полагал, что за время командировки я уж побываю в Долине гейзеров, "это тоже там". На месте оказалось, что ни дорог, ни транспорта, ни пароходов - ничего, только на оленях или военном вездеходе, а расстояние нужно покрыть восемьсот километров в один конец.

В экспедициях с папочкой также случалось масса приключений: у них переворачивались лодки на стрежне Лены, ширина - несколько километров, глубина для морских судов, а температура - чуть выше пяти градусов, они теряли ружья, оборудование, провизию, к счастью, не людей. В экспедициях их сопровождали профессиональные охотники с карабинами и таежными лайками. "Расстараемся!" - говорил один из них, когда речь заходила о мясе и провизии для экспедиции. Денег экспедиция не брала, валютой был спирт и чай в пачках или плитках. Кругом были лагеря, заключенных не охраняли - не убежать при всем желании! Многие из них просили передать письмо или весточку, но это было крайне опасно - можно было остаться там навсегда. Среди жителей было много таких, у которых срок кончился, они были формально свободны, но их не отпускали на Большую Землю. Ненависть, с которой они относились к Советской власти и особенно к НКВДешникам, они не скрывали, высказывали ее громко, прямо и при каждом удобном случае, они бы тут же вернулись обратно с новым сроком. Среди заключенных было много артистов и талантливых людей, в Норильске была хорошая опера.

Летом в Сибири лаек не кормят, они сами должны добывать себе корм, в тундре это не составляет труда: она кишит леммингами - небольшими грызунами, которыми питаются все хищники. Лемминги проделывают себе в траве и мху маленькие дорожки, по которым быстро бегают, и ни за что не хотят менять свои маршруты: если, не дай бог, расположить палатку на его пути, он ночью не даст спать, будет с писком ползти под спальным мешком и добьются своего. Только зимой собак кормят мороженой рыбой, а спят собаки, зарывшись в снег. Сибирские лайки - огромные свирепые и бесстрашные псы, смело вступающие в драку с медведем. Часто они сами выбирают себе хозяина, не признавая никого другого, и остаются верны ему всю жизнь. На аэродроме в Чокурдахе больше года жил огромный пес, сибирская лайка, который ждал своего улетевшего в Москву хозяина, пес сам его выбрал. По созерцательному складу характера и при своем ужасном зрении (-24 D, женщин он, вероятно, находил по запаху) папочка был никудышным охотником, но собаки любили его и сами выгоняли на него дичь. Папочка любил гулять по тундре или по лесу, чтобы собрать ягод к чаю. Он много раз рассказывал об изысканных красотах тундры, о необыкновенном цвете закатов, о голубых ледниках и болтах с кочками, покрытых разноцветной ягодой: желтой морошкой, голубикой, брусникой и клюквой. Раз, гуляя по мелколесью, сопровождавшая его лайка бросилась вперед с лаем и через некоторое время промелькнула перед папочкой, а перед ней что-то неслось. После третьего круга папочка сообразил, что собака гонит на него зайца, папочке стало как-то неудобно перед старательной псиной, и во время очередного сеанса он выстрели в ту сторону, даже не надеясь попасть. Через несколько секунд трава перед ним раздвинулась, и радостная псина положила к его ногам зайца.

Любовь к сладким ягодам к чаю привела еще к одной истории. За ужином у костра папочка углубился на сотню метров в тайгу за малиной. В кустах уже кто-то был, сопение и ворчание раздавалось из-за соседнего куста, папочка подумал, что это - кто-то свой, раздвинул куст и в ужасе увидел в полуметре огромную медвежью морду, медведь был также неприятно удивлен. После немой сцены участники, круто развернувшись, бросились каждый в свою сторону. На утро все рассматривали следы со специфическим запахом, оставленные участниками нежданной романтической встречи.

Были приключения и поприятнее. Перемещаться между отрядами приходилось на матерчатом открытом маленьком двухместном У-2, садившемся на любую лужайку. Стартера в двигателе не было - нужно было руками дергать за винт. Однажды при взлете самолет уже начал разбег, а потом резко затормозил, летчик с чертыханиями вылез из кабины и побрел по полю, мрачно глядя на траву по сторонам. Он нашел что-то - какую-то проволочку, вставил ее в мотор, и после этого успешно взлетел, но полетел не туда, куда было нужно, а в совсем другую сторону. На берегу реки, на открытом мысе стоял дом, над которым пилот начал кружить. Из дома вышла миловидная девушка, помахала платочком, после чего можно уже было лететь по делу. Летели невысоко, не более двухсот метров, кругом по сопкам разноцветным ковром расстилалась безбрежная тайга, темно зелеными свечами из нее торчали шестидесятиметровые кедры.

- Как красиво! - заметил папочка летчику.
- Будет очень красиво, если будет вынужденная посадка, - хмуро буркнул он в ответ.

После поступления в школу мы - дети с Дусей проводили лето в деревне Сальково, в трех километрах от станции "Звенигород", недалеко от моего бывшего детского сада и пионерского лагеря Академии, в километрах шестидесяти от Москвы выше по течению Москвы-реки. Место было прекрасное, живописный обрывистый высокий берег, изрытый окопами, оставшимися от войны, привлекал киношников: там снимался фильм "Сказание о Земле Сибирской", "Иван Грозный", а значительно позже - "Бег". За рекой была деревня Козино, а ближе к Москве - село Аксиньино и, наконец, - знаменитая Николина Гора, сейчас одно из самых дорогих мест в России, родители могли получить там дачу или участок под строительство, но отказались по соображениям морали: частная собственность не соответствовала их мировоззрению, это чувство было вытравлено.

Сборы на дачу были целым событием, выезжали мы после двадцатого мая, когда школьные занятия заканчивались, а экзаменов до четвертого класса не было. На дачу накапливались продукты: мешочки с различными крупами, крахмал, мука, масло и, если повезет, тушенка, закупался керосин в керосинных лавках, которые были недалеко от дома - на Третьей Мещанской или у Ржевского вокзала, готовились ватные спальные мешки с брезентовыми чехлами и полотняными вкладышами, родители могли их достать через Академию, раскладушки, керосинки, примусы, посуда и пр. - получалось довольно много. Когда все было готово и можно было ехать, папочка шел куда-то в район Ржевского вокзала и оттуда приезжал на нанятом грузовике. Весь скарб грузился, потом мы заезжали за соседями по даче, за их вещами, и в путь! В кабине ехал кто-нибудь из родителей, чтобы указывать дорогу с какой-нибудь младшей девочкой, а мы с Дусей - в кузове! Это было здорово - целое путешествие, кругом машины, дорога и мелькающие мимо дома, деревни, поля и леса, солнце и ветер.

Ездить пешком на дачу было затруднительно, электрички до Звенигорода не ходили, пригородные вагоны таскал неторопливый паровоз, а народ работал тогда шесть дней в неделю, видели мы родителей только по воскресеньям, да и не каждую неделю, так что мы были сами по себе под присмотром Дуси. От станции пыльная песчаная дорога шла сначала через краснолесье - небольшой сосновый бор из стройных высоких сосен - "мачтового леса", красноватые стволы которых просто горели на закатном солнце, потом шел небольшой участок мелколесья и глубоченный овраг, "Большой овраг", как его называли, с упавшими деревьями и крутыми обрывистыми берегами, изъеденными свежими оползнями. Глубоко внизу в камнях шумел быстрый чистый ручей, не видный через густые заросли кустарника и крапивы, там было сыро, темно и жутко, в траве кто-то ползал и хотел укусить. Через овраг был перекинут узенький шаткий мостик, стоявший на тонких высоких столбиках, на два человека. Каждую весну его сносило, и потом приходилось его восстанавливать вновь.

Дом в Сальково нашла мамина подруга по университету - Анастасия Николаевна Полянская - "тетя Стася", преподававшая физику в институте, милейшая и добрейшая женщина. У нее было двое детей - круглолицый улыбчивый Коля, весь в веснушках, младше меня на шесть месяцев, и круглощекая зануда Наташа - младше на четыре года. Муж тети Стаси - Андрей Иванович Парфентьев был огромный вальяжный мужчина, бывший ватерполист, его медленный кроль заворожил юную Стасю. Андрей Иванович говорил медленно, всегда стараясь подшучивать, всегда улыбался, был страшный бабник, что возмущало мою высоконравственную мамочку. В любовницах Андрей Ивановича ходила и сестра тети Стаси. Работал Андрей Иванович в НИКФИ - Институте кинематографии, занимался стереозвуком, полиэкраном, получил даже Сталинскую премию вместе с соавторами. На даче он бывал редко, иногда привозил кого-нибудь из друзей - киношников. Он имел доступ к редким профессиональным звукозаписям и фильмам для кинопередвижек. Дома у Парфентьевых стоял огромный студийный магнитофон, размером со стол, со скоростью 781 мм/сек (!), с бобинами на полкилометра, но качество звука было отличным! У Парфентьевых я слушал всего Вертинского, который тогда вернулся в СССР, но был запрещен, и массу других полулегальных, для внутреннего пользования, песенок и номеров эстрадников. Вертинский произвел на меня сильнейшее впечатление на всю жизнь.

Однажды Андрей Иванович привез на дачу "кинопередвижку" - портативный звуковой кинопроектор под 35 мм кинопленку и довольно регулярно привозил различные черно-белые фильмы. Фильмы показывались на простыне, частями, но это не снижало удовольствия. Телевизоров тогда не было, деревенские ходили в кино в санаторий "Поречье" или в пионерские лагеря "АН СССР" или "Оружейников", но туда их старались не пускать. Когда местный деревенский электрик узнал, что в нашем доме будет кино, он туту же заявил, что это "перегрузит сеть", и обещал обрезать провода. Все тут же уладилось, когда пригласили и его, и всех его родных и знакомых - то есть полдеревни, в качестве кинозала использовался хозяйственный двор при нашем доме - огромный темный сарай, места там было много, не душно, и помещалась вся деревня. Благодаря Андрею Ивановичу удалось посмотреть и "Большой вальс", и "Веселых ребят", и "Тетку Чарлея" - настоящий английский фильм, а не телевизионный советский пошлый и грубый римейк 80-х годов.

К Парфентьевым иногда в гости приезжал какой-то кинорежиссер, как полагается, в берете, на трофейном шикарном шестицилиндровом BMW, двухместном кабриолете, с открытым верхом, салон - красной кожи, с изнеженной плоскогрудой женой и двумя такими же дочками. Багажника, как такового, не было: крышка, обозначающая багажник, открывалась не вверх, а назад, образуя спинку, а в самом багажнике было сидение на двоих (для охраны) и пространство для ног. Чтобы залезть, нужно было на четвереньках карабкаться по кузову, жаль, я к сожалению не запечатлел эту процедуру (вид сзади). Машина очень подходила для нашего климата, никакого верха и защиты для задних пассажиров, она сидела очень низко, цепляла за каждую кочку. Муж постоянно щелкал свое семейство лучшим, тогда, аппаратом "Киев" с хорошей оптикой (1:1,2).

В Москве Парфентьевы жили на втором этаже большого дома, на углу Пречистенки и Чистого переулка, в большой коммунальной квартире с зеркальными окнами. Широкая мраморная лестница поднималась красивым декадентским извивом на второй этаж, но в подъезде невыносимо воняло кошками. Полянские жили в этой квартире и до Революции, занимая ее целиком, в Советское время их уплотняли и уплотнили до одной большой комнаты. В квартире был огромный темный коридор, проходивший мимо туалета с несколькими тусклыми, мутными от грязи, лампочками и липкими выключателями. Далее была огромная черная квадратная кухня с несколькими газовыми плитами и черной полностью облупившейся чугунной раковиной. Кран над раковиной всегда скворчал и брызгал водой в стороны. Куда шел коридор дальше - неизвестно, там в темноте угадывался поворот и бесконечность. В этой же квартире в другой комнате жили еще мать и сестра Анастасии Николаевны, у сестры также была дочка - Машенька и также от Андрея Ивановича, он не мог пройти мимо, и сестра была не против. Мамочке очень не нравилась такая ситуация - "половая распущенность", она делала принципиальное ледяное лицо при приезде сестры Анастасии Николаевны, но тетя Стася была святая женщина: мужчин после войны сильно не хватало, она все простила, так что Машенька была не только племянницей, но и почти что дочкой. Папочке она очень нравилась, звал он ее "Марья - Моревна".

Полянские до Революции были известной богатой купеческой семьей, в традиционном московском стиле. Их предок Полянский ездил в Китай и привез оттуда чай, на чем сделал состояние.

Мать Анастасии Николаевны иногда в середине лета, когда устанавливалась хорошая жаркая погода - "ведро", выезжала к нам на дачу, у нее были свои привычки, не терпела суеты и требовала порядка. Она потрясающе пила чай. Часов в пять вечера, когда обед уже не будет напоминать о себе тяжестью в желудке, и немного поспав, она выходила пить чай на веранду, где солнца уже не было, и легкий ветерок создавал желанную прохладу. Дуся суетилась вокруг, она обслуживала две семьи. Выносился большой ведерный самовар, шумевший и слегка дымивший прогоревшими углями и веточками для аромату, приносились прянечки, медовые или ванильные, с белой глазурью и твердые, как камень, сушки, баранки, сухарики, варенье, недавно сваренное, и, конечно, кусковой сахар в полотняном мешочке, который откусывался специальными щипчиками маленькими кусочками. Обычный сахар не годился - не сладок. Заваривался по специальному ритуалу чай в многократно прогретом заварном чайнике, и начиналось. Бабушка могла выпить и выпивала весь самовар за разговорами и созерцанием, до "нескольких потов", специальное чистое полотенце клалось рядом.

В жаркую погоду мать Анастасии Николаевны отправлялась вместе с нами на речку. Купальников она не признавала, и нисколько и ни кого не стесняясь, заправляла два длинных плоских кожаных мешка, заменявших грудь, в трикотажные голубоватые штаны с неприятной желтизной внизу, натянутые выше пупка, и так погружалась в неглубоком месте в прозрачную парную воду, приседая и вставая с охами. К счастью, она не плавала.

Наш дом в деревне был традиционной русской "пятистенкой", смотревший на улицу четырьмя окнами с красивыми резными наличниками. Не улицу выходил забор из наколоченных на жерди палок - "частокол", за ним были редкие кустики сирени и "гонобобеля" - кустарника со съедобными черными ягодами. Между домом и кустарниками проходила небольшая дорожка в сад с плодовыми деревьями, слева от дома, куда нас не пускали: "Потопчите!". Справа вдоль дома был небольшой дворик, там паслись куры, выращивались под сеткой цыплята - защита от хищников.

К дому был пристроен "Двор" - огромный сарай, выше самого дома, в нем были стойла для козы, хозяйка наша - Марья Максимовна продавала нам парное козье молоко, которое потребляло все детское население. Во Дворе хранилось сено, стояли также небольшие чистые сосновые срубы, в которых спали летом хозяйка и ее многочисленные племянники, приезжавшие к ней на лето из Химок. Детей в доме было много, были и тощие наши однолетки, и девушки постарше, ядреные, широкой кости и улыбчивые. По пятницами хозяйские девицы и наша Дуся устраивали всеобщую мойку (нас) и уборку дома: мы изгонялись "с глаз долой", а девицы мыли полы во всем доме до белизны, драя его ногами с помощью веников, как полотеры. Девицы, задрав юбки и обнажая крепкие ноги, мыли дом очень споро, на перегонки, во всю. Когда нам позволялось вернуться, они сидели разгоряченные и довольные, хорошо выполненной работой, и гоняли чаи.

За домом начинался отгороженный частоколом огород с картошкой и овощами, ходить туда нам также не разрешалось, так что на речку мы ходили вокруг. Вход в дом был справа через крыльцо и маленькую веранду, используемую в качестве общей столовой и гостиной, там, в дождливую погоду на обеденном столе, покрытом клеенкой, играли в карты в "подкидного дурака", в "пьяницу", в "девятку", в "пиковую даму", это были детские игры. Когда в доме собиралось достаточно народу хозяйские взрослые играли в "дурака" трое на трое, азартно и всерьез, нас не брали. Расширенные глаза горели, карты прижимались к груди, потом делался ответственный ход, картой с силой били по столу. В этих играх принимал участие Александр Маркович и Вадим, приехавший к нам на дачу на велосипеде из Питера. Особым шиком было обыграть соперников, оставив на последний ход шестерку.

Из веранды через низкую скрипучую тяжелую дверь со старинной железной кованой ручкой, еле поддающейся детям, попадали в просторные темные холодные сени, после яркого света там ничего не было видно. Вдоль стены на скамье стояли керосинки, примусы и керогазы, на которых наша Дуся и домработница Парфентьевых Наташа готовили обед. В сенях были бревенчатые клетушки с маленькими оконцами - летние спаленки для наших домработниц и хозяйских девиц. Там пахло молодыми женщинами, и, будь бы я постарше, я бы не утерпел, как Нехлюдов. Из сеней можно было направо попасть во Двор, а налево через тяжелую обитую войлоком и клеенкой дверь - в "теплую половину" избы.

За теплой половиной с четырьмя окнами на улицу, отгороженная бревенчатой стенкой с обитой дверью находилась "холодная половина", "светлица" - просторная комната, разделенная надвое дощатой перегородкой чуть выше человеческого роста, не доходящей до потолка. С одной стороны жили мы, а с другой - Парфентьевы, было слышно все, любое дыхание и шорох. В дни взаимных обид мы перебрасывались подушками и чем попало через перегородку, и обзывались. Поразмявшись подушками, мы быстро мирились, но, к счастью, таких дней было мало.

На теплой половине напротив печки была еще одна маленькая комнатка, в которой два лета жили Лозинские - старшая Татьяна и младшая Алена, а потом в другие сезоны - тетя Лида со своим внуком Володей Барановским.

На теплой половине стояла огромная русская печь - сооружение высотой метра полтора от пола, длиной - с человека и шириной - не менее 1,2 метра. Верхняя часть печи - "полати" были покрыты слоями войлока, старыми одеялами и закрывались занавеской, там было очень тепло, в холодное время там спала хозяйка, а нас пускали только погреться, промокших или продрогших после похода в мокрый лес за грибами.

Под печкой находилось "холодное подполье", глубокая ниша - "подпол", уходящая в темноту, туда совались ухваты различных размеров под разные чугунки, кочерги, там мы прятались, когда играли в прятки дома в дождливую погоду, но это возбранялось. На уровне живота у печки находился шесток - рабочая плоскость, покрытая железной плитой, на которую ставились чугунки перед их помещением в горнило печи или, наоборот, когда их вытаскивали. Там всегда находился огромный чугун с горячей водой.

Для того, чтобы разжечь печь, на шестке выкладывался небольшой костер в виде колодца из лучины и мелких сухих дровишек, и, когда он достаточно разгорался, его двумя ухватами вдвигали в горнило - сравнительно большую камеру, в которой лежа мог поместиться человек. Там дрова полыхали ярким прозрачным пламенем, которое неспешно лизало свод, а дым выходил обратно к шестку, над которым вверх шла широкая черная труба прямо в небо. Из-за высокой температуры копоти в горниле не было, она оседала в трубе. Чтобы тепло через трубу не уходило, когда печь не топится, труба закрывалась чугунной задвижкой, а устье горнила - большой черной железной заслонкой.

Взрослые нам много читали вслух, особенно Гоголя, и русская печка для нас представляла немалый интерес: и ведьмы из нее летали, и черт в ней прятался, и Баба-Яга ее использовала, а Иванушка запихнул Бабу-Ягу на лопате в печь, закрыв ее заслонкой.

В среднерусской деревне, в отличие от северных, не было бань ни частных при доме, ни общественных, а мылись, вернее, парились в русских печах. Протопленную печь чисто выметали от золы и углей, застилали соломой и аккуратно, чтобы не испачкаться на шестке, залезали в горнило ногами вперед. Жар, должно быть, ужасный, тело быстро покрывалось потом, и, вылезши, крестьяне окунались в бадью с прохладной водой. Нас так не мыли, жарким летом мы мылись в Москве-реке, намыливая голову и все тело, а в холодные дни - в тазу.

Печка топилась каждый день по утрам, когда мы еще спали. У нас были свои чугунки, в которых готовились и супы и каши из пшена, перловки, гречки и овсянки. Мы их ели с молоком или с киселем, когда уже были ягоды. Еда оставалась томиться в печи до обеда, так что разогревать ее было не надо. Лучше горохового супа из русской печи, да еще со свининой, или жареных грибочков, только что собранных, с картошечкой и лучком я в жизни не едал. Холодильников тогда не было, все готовилось на один день. Сливочное масло перетапливалось и хранилось в стеклянных банках, залитых сверху водой, и держалось в подвале, где и в жаркие дни было относительно прохладно. Мясо было только парное, молоко - только свежее, а овощи - с грядки. Если кто-то в деревне резал поросенка, мясо тут же распродавалось по соседям. Иногда по деревне носили рыбу, только что выловленную, мороженых продуктов тогда не было.

Большим праздником для нас был приезд родителей. Нам разрешалось встречать их на открытом склоне Большого оврага с нашей стороны, оттуда до деревни было недалеко - полкилометра до деревни Марьино и столько же до нашего дома через колхозные картофельные поля. Дорога была открытая, и нас отпускали. Ближе к вечеру в субботу мы ходили встречать родителей всей компанией, а они могли и не приехать. Гудки паровоза на станции были слышны, так что родителей можно было ждать минут через двадцать. Они появлялись внизу оврага из кустов, потные и уставшие с рюкзаками за спиной с едой на все три семьи. Обычно приезжали только одни чьи-то родители, чаще всех приезжала мамочка и тетя Стася, но для нас они были общими, и ласку и приветы они отдавали всем.

На отпуск, на месяц, родители переселялись на дачу, это было прекрасное время.

Родители много читали нам вслух, так что в школе я считался "начитанным", хотя сам ничего не читал и не любил это занятие, но лучше всего были сказки. Детских книг было очень мало, так что родители рассказывали то, что помнили. Папочка рассказывал Андерсена, любимой сказкой было "Огниво", рассказывая про собак, Папочка завораживающе вращал глазами в своих круглых очках, было очень здорово! А Мамочка проявила чудеса материнской любви: исписала для нас целую толстую тетрадь "Коньком Горбунком", которого она помнила наизусть!

Тетя Стася, как преподаватель ВУЗа, имела двухмесячный отпуск, который оборачивался для нас с Колей истязаниями. Коля не очень хорошо справлялся со школьной программой, и тетя Стася во время отпуска заставляла его писать диктанты, а я попадал за компанию под горячую руку, и чтоб "не отсвечивал", так что два часа каждый день мы пыхтели, поблажка выходила, когда приезжали мои родители.

Дни мы проводили на реке, в лесу или за играми на лужайке, поросшей муравой, перед домом. Большая компания позволяла устраивать шумные игры с беготней или соревнования в городки и волейбол. Любимыми были "Штандар", "Колдунчики", "Пряталки", "Салочки". Чтобы разделиться у нас было несколько считалок:

На золотом крыльце сидели
Царь, царевич,
Король, королевич,
Сапожник, портной.
Кто ты будешь такой?

Нужно было выбрать какой-либо персонаж и начать считать снова: на ком заканчивалось, тот выходил.

Катилася торба
С высокого горба.
В этой торбе хлеб, соль, пшеница.
С кем (ты) хочешь поделиться?

Тут можно было указать на своего друга, он - еще на кого-нибудь, и оставался "?". Или еще одна с французским уклоном:

Эне - Бене кё-с-кё-сэ,
Комар муху укусэ,
Муха лапой потрясэ,
Вот и вышло кё-с-кё-сэ!

Дядя Боря, играя с нами, пользовался, вероятно, очень старой считалкой из детства мамочки, произвольно разделяя на слога или вставлял лишнее слово, он хитрил, чтобы вышло именно на другого:

В нашей маленькой компании
Кто-то сильно навонял.
Раз, два, три!
Это (верно) будешь ты!

А как он мухлевал в карты! Мы всей детской компанией играли в "Армянского дурака" ("веришь - не веришь") - он никогда не говорил правду. Он говорил: "Две семерки!", а сбрасывал по пять или шесть карт, сверху он действительно клал две семерки, просто жулик! Из маминого и дяди Бориного детства пришли смешные стишки, которые мы выпаливали незнакомцам как автоматную очередь, чтобы поразить их воображение.

Жили-были три японца:
Як, Як Цидрак, Як Цидрак Цидрак Цидрони.

Жили-были три японки:
Ципа, Ципа Дрыпа, Ципа Дрыпа Лимпомпони.

Поженились:
Як на Ципе,
Як Цидрак на Ципе Дрыпе,
Як Цидрак Цидрак Цидрони на Ципе Дрыпе Лимпомпони.

Родилось у них три сына:
У Яка Цыпы - Шах,
У Як Цидрака Ципы Дрыпы - Шах Шахман,
У Як Цидрак Цидрак Цидрони Ципы Дрыпы Лимпомпони
- Шах Шахман Шахмони!

Игры заканчивались только под вечер, когда в деревню в пыли, в запахах и мухах возвращалось мычащее и блеющее общественное стадо с овцами, козами и бодучими коровами. Издали были слышны щелканья длиннющего, метра в три-четыре кнута пастуха, шедшего в накинутом на одно плечо тулупчике. Стадо проходило по деревне, занимая всю улицу, нужно было спасаться за заборами. Предстояла вечерняя дойка, парное молоко и тихий ужин при керосиновой лампе, электричества часто не было.

Лес несколькими большими островками охватывал нашу деревню. По дороге в Марьино был небольшой осинник, кочковатый, мокрый и плохо проходимый. К концу лета там полно было подосиновиков - "красненьких", молодых, крепеньких, торчавших солдатиками там и сям по кочкам. Среди деревьев тускло блестели черной водой бочаги, там водились тритоны и верно сидела всякая лесная нечисть. Ни за что бы я не решился влезть туда!

Дорога к Москве-реке шла по краю молодого соснового бора, там после дождичка среди сосновой хвои все лето полно было молодых маслят, прямо у дороги, возвращаясь с реки просто так можно было набрать молодых сопливых грибочков на "жареху". Этот лес был светлым, чистым, с густым подлеском из бузины, волчьих ягод, костяники и папоротника, по краю на светлом месте весной белела, а затем и краснела земляника. В нем было много мелких певчих пташек, гнездившихся в зарослях, они до последнего момента сидели на гнезде, скрывая своим пестрым телом желторотых птенчиков, и вылетали из-под ног буквально в нескольких сантиметрах, так что гнездо было найти просто, но ни одного гнезда мы не разорили! В этом лесу водилось много белок и сов, раз видели ушастого филина, крутившего головой на ярком солнечном свету. Специально здесь мы не гуляли - было некогда, мы или спешили на реку, или возвращались домой усталые и голодные. С другой стороны дороги располагалось колхозное поле, где выращивали или горох, или турнепс - и то и другое мы с удовольствием употребляли.

По этой же дороге мы ходили к дому отдыха "Поречье", стоявшему на крутом обрыве над Москвой-рекой, там был "Наркомзем": два раза в неделю туда привозили хлеб, и Дуся стояла в длиннющей очереди, а мы ждали ее в тени у входа, было очень жарко. Очереди в деревенских магазинах двигались очень медленно, поход в магазин - целое событие, набирали все, начиная с муки и круп и кончая мылом и керосином. Дусе надо было помогать тащить все домой, пальцы просто отваливались и сами разжимались.

Можно было идти к Москве-реке другим путем - через середину деревни, дорога шла через поля с пшеницей или рожью, светло-зеленые колосья которых были разукрашены алыми маками и синими васильками. Дорога пылила, было жарко, высоко в небе журчали невидимые жаворонки, а еще выше парили ястребы и коршуны, камнем падая на зазевавшихся полевок. Ястребы охотились за любой мелочью и в деревне, наседки зорко смотрели по сторонам и вверх, скрипуче кричали, растопырив крылья, при виде опасности. Цыплята как ошпаренные неслись под крылышки матери. За полем начинался березовый лес с обилием черники, он всегда был таинственным, там были курганы.

Но был еще и "Большой лес", куда мы ходили только со взрослыми, он доходил до Можайской дороги и простирался на десятки километров. В нем были деревни, затерянные в глуши, ручьи, речки, прогалины, поляны, засеянные пшеницей, и глухие дороги, ведущие в никуда. Заблудиться в нем было нетрудно. Однажды днем мы увидели к нашему неописуемому удивлению, как Ева Михайловна и Александр Маркович брели по нашей деревне, не глядя по сторонам и сосредоточенно что-то обсуждая. Утром они ушли по грибы, а теперь, погуляв часов шесть, направлялись еще куда-то, даже не взглянув на нас! Мы их окликнули, они подняли голову и несказанно удивились: оказалось, что, заблудившись, они считали, что вышли к незнакомой лесной деревне и обсуждали, как бы им вернуться домой.

Лес был поделен просеками со столбами на пересечениях с номерами участков два на два километра. Папочка и мамочка на отпуске часто отправлялись по утрам за грибами, они составляли план, записывали номера квадратов, чтобы не заблудиться, входя в лес, Папочка всегда смотрел, с какой стороны солнце, чтобы иметь представление о пути назад. У родителей были свои заветные места, где под елочками росли белые или среди мягкого ягеля торчали крепенькие боровички с красновато коричневой шапочкой. Если грибочки были недостаточно велики, их присыпали хвоей, чтобы придти за ними завтра. Лесные трофеи всегда были предметом гордости.

С Дусей мы ходили в Большой лес за земляникой, ее было видимо-невидимо, на горелых местах, буреломах, солнечных просеках и сухих прогалинах, обращенных к югу. Крупные красные сладкие и душистые ягоды ловко прятались среди густой высокой травы, Дуся шуровала вовсю, разгребая и шевеля траву, а у меня это не получалось, в густой траве невидимое что-то шуршало, ускользая, было страшно, я думал - это змеи. В любимом мультике правильная девочка, собирая землянику, приговаривала: "За одной ягодкой тянусь, вторую вижу, третью примечаю, а четвертая - мерещится!". У ее пухлого братика, как и у меня, ничего не получалось! Слепни и оводы жужжали, норовя больно укусить, меня это сильно раздражало, и терпения хватало не надолго. Я любил собирать чернику, ее было много на сосновых участках, и полулитровую банку можно было собрать, не сходя с места.

Лес был удивительно красив. Глубокие чистые лужи стояли в неезженных колеях на просеках, лучи солнца столбами падали сквозь густую листву, тетерева, зайцы, лисы и выводки рябчиков перебегали дорогу, заросли малины приглашали полакомиться, огромные муравейники ютились с южной стороны вековых деревьев, заросли папоротника скрывали тайные клады и, конечно, поля разноцветного мха в сосновом бору! В тенистых оврагах журчали ручьи, из которых можно было пить. Когда нас в лесу заставал быстрый летний ливень или гроза - было не страшно, мы с криками бросались к высокой вековой раскидистой ели, под шатром ее ветвей было совсем сухо: ни одна капля не долетала до земли! Беспокоило только возвращение домой: глинистая дорога, шедшая через бугор среди двухметровой ржи, раскисала, и косогор, спускавшийся к деревне, становился скользким. На вершине бугра была упавшая от молнии деревянная триангуляционная вышка, на которую мы лазили. Все было полно тайного смысла и неведомой жизни. Мамочка понимала в топографии, мы под ее руководством, вооружившись линейкой и компасом, составляли примерный план местности, засекая из разных точек ориентиры и измеряя базисы шагами.

Москва-река была тогда чистой, с кристально прозрачной водой, с пляжами с белым хрустящим песком, окруженными мелким ракитником с укромными местечками. Ракитник резали на длинные ровные прутья и из них плели корзины. Река местами была сравнительно мелкой, мы знали броды и ходили по подводной косе, над которой было сильное течение, купаться на другую сторону на пляж. Косы круто обрывались в омуты, глубокие "с головкой", где можно было утонуть, если растеряешься. В одном месте на берегу стоял красный столб в память того, что здесь опасно и здесь утонул человек. Дуся однажды сидела на такой косе и мылась, вода ей была по грудь. Мыло у нее выскользнуло, она бросилась за ним, но выплыть обратно, где было по колено, она не могла: сильное течение сносило ее, а плавала она неважно, по-собачьи, бочком. С трудом мы ее вытащили, пока соображали, что беда, а если бы она просто поплыла по течению, метров через пятнадцать - двадцать она бы цеплялась руками за песчаное дно: там опять было мелко. Родители плавали в омутах против течения, движения относительно берега не было, и можно было плыть сколько угодно.

Мамочка решила научить меня плавать, она взяла меня за руку и за ногу и, раскрутив, швырнула в омут, где было метра два. От неожиданности я не успел что-либо сообразить и не испугался, глаза были открыты, растопырив руки и ноги, я медленно погружался в прозрачную воду, солнечные зайчики играли на дне, ракушки чертили свои борозды, и острые лучики пронизывали воду, было очень красиво, о том, как выбираться, я не думал. Андрей Иванович своей мощной лапой подхватил меня и вытащил на белый свет. Он был настоящим пловцом и выучил нас держаться на воде играючи, начиная с упражнений "поплавок", "торпеда". К концу лета мы уже плавали брассом.

В реке водились крупные щуки, голавли, плотва, окуни, уклейки, вьюны и пескарики, нежно щипавшие волосики на ногах, если стоять спокойно. Я видел рыбака с щукой на спине, хвост которой волочился по земле.

Андрей Иванович, любивший порыбачить, наладил "тюкалку" для ловли голавлей. Рыба эта крайне осторожна, стоит посредине реки и охотится на мух и насекомых, случайно упавших в воду, если заметит человека на берегу - ни за что не возьмет наживку. Для ловли "тюкалкой" нужно два человека, которые находятся на разных берегах с удилищами со спиннинговыми катушками, имеющими одну общую леску. По середине лески привязаны два или три поводка с крючками, на которые насаживались зеленые кузнечики - любимое лакомство голавлей. Леска на катушках должна быть достаточно длинной, чтобы поводки можно было переместить к тому или иному берегу, куда удобнее, для насадки наживки или снятия пойманной рыбы. Синхронными движениями рыбаки держат леску натянутой и одновременно опускают ее так, чтобы наживка скакала - "тюкала" по воде в середине реки на самом течении. Голавль берет азартно, Андрей Иванович и Вадим много таскали таким способом прекрасных голавлей и плотвичек.

Порыбачить можно было и на пруду в деревне, где водились небольшие караси серебряного или золотистого отлива, наловить их можно было ведро, а чистить - просто ужасно. В пруду было также прорва зеленых лягушек, съедобных, как потом оказалось.

Тетя Лида, в юности проводившая много времени во Франции, рассказала нам, что там, в лучших ресторанах подавали лягушачьи лапки. Наша компания была способна на все, мы отловили несколько экземпляров - коричневых и зеленых лягушек и спросили тетю Лиду, какие, по ее мнению, напоминают французских. Она указала на зеленых.

Руками ловить было трудно, лягушки спокойно выглядывали из воды, пока тянешь к ним руку, но быстро ныряли в самый решительный момент, корзиной - тоже было неэффективно, попадалось все, что угодно: мелкие караси, ненужные нам лягушки, но не зеленые. Был найден прекрасный способ ловли на кузнечиков, которых в окружающей траве было несметное количество: кузнечик насаживался на крючок и удилищем с короткой леской подносился к лягушке, она не выдерживала и попадалась, так мы наловили корзину деликатесов. Солнце клонилось к горизонту, мы прибрели домой, но здесь нас ждало новое препятствие. Взрослых, кроме тети Лиды, нашей Дуси и Наташи никого не было, а Дуся наотрез отказались пускать нас в дом, дать посуду и нож. После долгих споров мы были выдворены на двор, где разожги керосинку и на сковородке стали разогревать масло… Пока мы занимались кулинарией - отрезали и чистили от кожи лапки все деревенские вокруг под предводительством Дуси просто сошли с ума: они плясали вокруг нас, орали, смеялись и тыкали в нас пальцами, но мы мужественно довели дело до конца. Мы обсасывали микроскопические лапки, лежа на мягкой мураве, как патриции, выказывая восхищение, мясо было съедобное, что-то среднее между рыбой и курицей.

В нашей компании были дети с разницей в возрасте четыре-пять лет. Старшим был Володя, ему было тринадцать, Татьяне - двенадцать, было еще два-три соседских мальчика такого же возраста, мы с Колей были самыми младшими. Гладя на старые фотографии, я сейчас понимаю, какой красавицей была Татьяна, с роскошными густыми вьющимися волосами, огромными выразительными глазами, добрая, отзывчивая, улыбающаяся, подвижная и без каких-либо капризов и претензий. Почему старшие не влюбились в нее по уши? В одиннадцать лет я уже чувствовал невыразимую сладкую муку от близости какой-либо девочки. Помню, однажды весной я ехал на троллейбусе на Кузнецкий мост в зоомагазин, троллейбус был полупустой, я сидел у окна, обдуваемый майским ветром, на следующей остановке ко мне подсела девочка, белокурая с кудряшками, с вздернутым носиком. Я просто извелся, меня бросало в пот и дрожь от ее соседства, мне казалось, что все смотрят на меня, а ей было все равно.

Но тогда в Сальково я был мал и неразвит, никаких сексуальных душевных движений. Мы с Колей были чисты и совершенно невинны: когда мы видели, как соседский петух с диким квохтаньем гоняется за нашими нерасторопными и как-то лениво убегающими курочками, хватает их за перья на голове и потом взгромождается не них, мы с криками бросались к ним на помощь, чтобы он не обижал наших. Только на следующий год местные лошади дали нам в наглядной форме пищу для кое-каких размышлений.

В 1949 году вся страна включилась в выполнение Великого Сталинского Плана преобразования природы (2), по заданию школы мы с Колей тоже должны были собрать по килограмму семян желтой акации и желудей. Мы обобрали всю деревню, лазая по палисадникам, набрали целый мешок. Куда потом делись все эти семена - неизвестно. По окончании учебного года нам в классе давался длинный список литературы, которую мы должны были прочитать за лето. Среди авторов был и Михаил Пришвин, "знаток русской природы", как оказалось, он жил в соседней деревне за лесом - в Дунино (3). Вконец намучившись в очередной раз с чтением, я предложил сходить к нему в гости. Мамочка взбрыкнула и не пожелала идти с нами, и мы с Колей отправились одни через темный сырой ельник. Дело было в августе, ближе к вечеру. Освещенный закатным солнцем и отсвечивая красными окнами, дом Пришвина стоял на пригорке у леса и был окружен гигантским голым участком не менее гектара. Мы открыли калитку и вошли, к нам с лаем бросилась большая белая с рыжими подпалинами собака, было страшно, но, к счастью, за ней вышел хозяин. На вопрос, за чем пожаловали, мы сказали, что мы - "читатели, почитатели и, вообще", Пришвин обрадовался, повел к дому на лужайку и пригласил на чай, там стоял стол, покрытый скатертью, с самоваром, и было все уже приготовлено, но никого кроме нас не было. Мы вели великосветские беседы, рассказали, что мы уже прочли - про "Дом на колесах", про книжку рассказов "Зеленый Луч", спрашивали, правда ли то, что он пишет. Он усмехался и в ответ за столом рассказал нам небольшую историю про своего пса, лаявшего на нас, но потом оказавшимся добрейшим существом. Вот она, ее нет ни в одном издании.

"В середине лета мухи, комары и слепни ужасно досаждали бедному псу, лезли ему в нос, в глаза, он сильно мучался, закрывал морду лапами, лез в дым, если был костер или самовар, но все это помогало мало, и тогда он решил бороться.

Он перешел в атаку и стал подряд ловить всех мучителей, прыгая за ними вверх и лязгая зубами. Кое-что ему удавалось.

Так в борьбе прошла середина лета, ночи похолодали, мух поубавилось, а затем они и вовсе исчезли.

Пес тогда пришел ко мне и весело тявкнул: "Вот я какой! Всех победил!"

Действительно, осень была не за горами, а 1 сентября - на носу, солнце уже не было жарким, а ветер - ласковым, лес пожелтел, стал осыпаться, осины тревожно шуршали красными листьями на ветру. Как-то утром в тумане, еще не растаявшем под лучами солнца, приехал папочка на машине, нужно было собираться в Москву. Было прохладно и зябко, трава в росе сверкала разноцветными лучиками на солнце, лето кончилось.

В начальных классах мы были паиньки, учительница была одна, и мы были как цыплята при наседке, второгодников не было. Разыгрались мы в средних классах, начиная с пятого, когда отдельные предметы стали вести "предметники", общее руководство осуществляла классная дама.

В те времена всюду валялся карбид кальция, из которого на стройках в специальных аппаратах при соединении с водой добывали ацетилен для газосварки и резки. Это были большие серовато-белые куски, если бросить их в воду, начинает бурно выделяться вонючий ацетилен, который хорошо горит коптящим пламенем, а в среде кислорода он горит голубым пламенем с температурой до 4000 0С. Наши хулиганы постоянно бросали его в туалеты и поджигали - копоть, дым, все загажено! Особым шиком было бросить карбид в учительский туалет.

Перед контрольными или диктантами карбид постоянно подсыпался в чернильницы: "У меня чернила не пишут!", или чернил нет, и вообще в классе дышать нельзя - воняет. С пятого или шестого класса была введена школьная форма мышиного серого цвета, которая продавалась двумя наборами: подешевле и подороже. В первый - входила гимнастерка, а во второй - китель, обязательно нужно было носить ремень из "искожи" (4) с латунной пряжкой. Любимым развлечением было подложить под зад нужному человеку капсулу из пластилина, заполненную чернилами. Моим изобретением были чернильные бомбочки: половинку скорлупки арахиса заполняется, естественно, чернилами, вставляется в отверстие гибкой линейки, оттягивается и бабах! Нужный человек и лучший друг совершенно в другом конце класса получает миллилитр чернил на голову или на тетрадку, настоящая ФАУ-2! Были, конечно, и очень жестокие издевательства: хулиганы на задних партах делали маленькие рогаточки и пуляли пульками из скрученной бумаги в ненавистных отличников: очень больно! Нужно было достойно отбиваться.

Самым распространенным хулиганством было бросать "бомбочки". Брался лист из тетради, лучше с лощеной бумагой, не размокающей под действием воды, из которого сворачивался особым образом конверт, не пропускающий воду, наполнялся водой и заворачивался. Получался пакетик, размером с ладонь, который можно было швырнуть, куда и в кого нужно. В теплое время нельзя было ходить по двору, чтобы в тебя кто-нибудь что-нибудь не швырнул. Самое важное было в?-время закрыть форточку и рухнуть на пол, чтобы тебя не заметили! Однажды, перед Торжественным шествием всей дружины со знаменами на собрание по случаю Первомая в кинотеатр "Форум", когда под нашими окнами в переулке собирался народ с родителями, я угодил какому-то папаше бомбочкой прямо в руки, бомбочка была сделана из трехкилограммового мучного пакета! Пока народ соображал, я был уже на улице и спешил к своему классу. Последствия я видел уже как "случайный прохожий" - мокрый разъяренный мужчина, бомбочка попала ему прямо в руки, и пятно воды диаметром с переулок, просто атомная бомба! Я как-то не ожидал такого эффекта и после этого бомбочки ушли из жизни. На этом собрании мне поручили разжигать пионерский костер.

Один мой знакомый, прекрасный инженер-электронщик, он проектировал нам аппаратуру для спутников и космических аппаратов, рассказывал, что лет в двенадцать со своего этажа он поливал прохожих серной кислотой, когда он сообразил, что он делает, желание хулиганить само по себе пропало.

В средних классах случались драки, особо ненавистным ребятам устраивали "темную": где-нибудь в укромном темном месте набрасывали на голову что-нибудь из одежды и мутузили, чтобы знал. Володя был классный драчун, один на один редко кто отваживался с ним "стыкаться", а если на него нападали группой, у него была на это своя тактика: он быстрого перемещался по полю битвы и колотил каждого в отдельности. Однажды на него жаловались, что он избил целый класс! Имея такого брата, мне не приходилось драться, слава старшего брата меня защищала. Один раз я сшиб ударом в челюсть своего приятеля, Сашка Ливеровский научил меня приему, и я его попробовал на друге.

Были, конечно, и светлые стороны в школьной жизни.

Никаких уроков труда в то время и в помине не было, но в нашей школе приютился энтузиаст-рукодельник, не получавший ничего, светлый человек, который организовал Клуб Юных Мастеров (КЮМ). Здание школы было старое, школьный ручной звонок, с которым дежурные бегали по этажам, - с царским гербом, при школе была четырехэтажная пристройка с квартирами учителей и деректриссы. В здании была масса переходов, темных лестниц в пол-этажа и закоулков. Под КЮМ выделили какие-то комнатки, непригодные для классов. Ведущую роль в клубе играли бывшие сорванцы, хулиганы и драчуны, которых руководитель сумел приручить и привлечь. Был Совет Клуба, принимавший ответственные обязательные для всех решения, была жесткая дисциплина, меня мало устраивавшая, была популярна система Макаренко по "Педагогической поэме". Наш руководитель буквально завалил всех работой. Для младших старшие, уже умудренные, вели разнообразные кружки: фото, переплетный, столярный, так что книги в библиотеке и парты в классах были в порядке, свою работу все ценили. В фотокружок я не пошел - дома было больше возможностей, я был "достаточно продвинут" и в технике и в композиции. Родители мне купили прекрасную книгу "25 Уроков Фотографии" большого формата на мелованной бумаге с прекрасными иллюстрациями, выполненными известными мастерами. Там было все: и "большие ноги" - если снимать лежащего человека со стороны ног, и "смазанные" фотографии при движении, и неправильные композиции - микроскопические фигурки на фоне асфальта и т.д., но были и классные снимки - портреты, пейзажи, "примеры формалистического подхода" и просто композиции из предметов с интересной неожиданной светотенью.

Мы с мамой занимались фотографией дома, запираясь в туалете всей компанией для перезарядки пластинок, а печатали - в ванной. Первый аппарат был пластиночный "Фотокор" 9 х 12 см, в котором процесс был длителен: фотоаппарат устанавливался на деревянной треноге, изображение наводилось на резкость по матовому стеклу, при этом, чтобы что-то было видно, нужно было закрыться черной тканью, затем стекло заменялось кассетой с пластинкой, вытаскивалась крышка, которая всегда выскакивала, и производился снимок. Объект должен был все это время оставаться неподвижным, жуткая морока. Папочка и Володя стояли по пояс в прохладной воле, посинели и продрогли, правда, качество, если все сделать правильно, могло быть превосходным - около 75 мегапикселей! Узкопленочные фотоаппараты были тогда редки и дороги, мне ужасно хотелось получить свой фотоаппарат, и в третьем классе методом большой копилки в виде черной кошки и постоянного опроса родителей с погромыхиванием и потрясыванием перед их лицом, мне удалось, как мне казалось, накопить. Кошка было торжественно разбита, но каково же было разочарование, когда там оказалось процентов на сорок меньше ожидаемого и тщательно подсчитываемого! Оказалось, что в трудную минуту родители тайно трясли хранилище, извлекая сокровище, если им не хватало мелочи на транспорт! К счастью, они сознались, довнесли недоимку, и мне был куплен фотоаппарат "Москва-2", широкопленочный, 6 х 9 см, с центральным затвором, дальномером, набором экспозиций! Он оказался чрезвычайно расточительным, только восемь кадров, которые очень быстро кончались, браку было очень много. Печать была трудоемкой, мамочка почему-то использовала только старые, принесенные невесть откуда, довоенные материалы, бумагу - не подходящей контрастности, хороших снимков осталось мало.

Мамочка часто водила нас в музеи, любимым был Политехнический, в котором было много действующих экспонатов - двигатели, паровые машины, макет порта. Была даже непрерывно действующая автоматическая линия, выпускавшая электрические лампочки! Газовые горелки шипели, все крутилось, из стеклянной трубы выдувались колбы, в них впаивались блоки с нитью, насосы откачивали воздух, запаивали ниппель, приклеивали цоколь. Рабочий только следил, достаточно ли в бункере исходных материалов, стеклянных трубочек и картонных заготовок для ящиков для готовой продукции. На автомат можно было смотреть часами, так ловко он работал. Однажды зимой в ясную морозную ночь мамочка привела нас в Пресненскую обсерваторию ГАИШ на улице Павлика Морозова, где работал Александр Маркович, он привел нас в большой круглый зал с куполом, где в неярком свете возвышался огромный телескоп-астрограф - 15-ти дюймовый рефрактор с двумя объективами! Он мог направляться в любую часть неба и синхронно с ним поворачивался купол, вокруг телескопа ездила специальная площадка для наблюдателя. Александр Маркович показал нам и красный Марс, и полосатый Юпитер с четырьмя спутниками, и зеленоватый Сатурн с кольцами набекрень, но самым захватывающим было путешествие по Луне: установив мощный окуляр можно было рассматривать множество кратеров, даже небольших, качество изображения у рефрактора было отменным.

В школе к каждому празднику намечался колоссальный план мероприятий по торжественному проведению: была торжественная часть - общественность была политически активна, а затем - самодеятельный концерт. Фотопроцесс был тогда длительным: с проявлением негативов, сушкой и печатью, но к окончанию вечера фоторепортеры клуба успевали вывесить фотографии выступавших и зрителей. Своими силами устраивалась иллюминация с мерцаниями и бегающими огнями на чисто механических деталях, украшался актовый зал и все общие помещения. Подключался родительский комитет для проведения праздничного концерта силами активных родителей и школьников, концерт получался интересный, большой, и участники в нарядных костюмах сами получали удовольствие.

Каждые три дня выпускалась стенная газета "Школа" на актуальные темы. Чтобы как-то с этим справиться, в каждом классе, начиная с пятого, была своя редколлегия, газеты выпускались по очереди, классов было много, так что приходилось выпускать газету раза два в полугодие, даты были известны, можно было и подготовиться. Газеты были просто шикарные, склеенные из трех ватманских листов, обычно они делались у кого-нибудь дома, и у нас тоже, один художник рисовал что-нибудь большое по главной теме, другой рисовал шрифт заголовка, третий - оформлял заметки, авторы строчили, главный редактор - правил, дым коромыслом далеко за полночь, но не сделать - нельзя, опозоришь класс. Газеты получались прекрасные, в конце года они все вывешивались в Актовом зале, и торжественно присуждался приз лучшей редакции с вручением торта.

В средних классах преподавание велось по предметам, часто в послевоенное время учителями были случайные люди, вероятно, прошедшие войну и педагогически не подготовленные. У нас был географ, мужчина небольшого роста, с квадратным лицом, с узкими глазами, с большим ртом без губ, не состоявшийся инквизитор или бывший сотрудник органов. От ярости глаза у него становились совершенно белыми: в приступах с сжатыми зубами, шипя, он колотил плашмя по столу огромной указкой и назначал наказание, а любимыми - у него было заучивание наизусть половины или целой страницы текста из учебника (сбиться было нельзя!) или принудительная стрижка наголо, на что он давал провинившемуся рубль и тут же отправлял в парикмахерскую.

Другим подобным персонажем был англичанин - "Цилиндр", как мы его называли. На первом же уроке он хотел, чтобы мы выучили по-английски слова, относящиеся к классу: окно, дверь, стена. Потолок - ceiling было его любимым словом, он постоянно тыкал пальцем вверх, говоря ceiling, за что тут же и получил прозвище. У нас в классе был отчаянный хулиган Марков, лупоглазый некрасивый парень, попавший к нам в пятый класс, как второгодник. Марков часто доводил бедного Цилиндра так, что тот носился за Марковым по классу, перепрыгивая через парты на глазах у ошарашенных учеников.

Математику вела "Корова", полная некрасивая курносая женщина средних лет, у которой мы подсматривали штанишки, роняя ручки и письменные принадлежности в проход между партами, ничего интересного - голубое трико до колена. Проблем с математикой у меня не было. Я мог доказать почти любую теорему до объяснения, никогда не готовился к контрольным, узнавал о них, только придя в класс, что создавало некоторое напряжение с взволнованными приятелями, но я честно отрабатывал и решал все варианты всем соседям, которые на контрольных старались сесть поближе ко мне.

Физику вел полный, средних лет, вальяжный мужчина - "Мишка", который по совместительству преподавал в педагогическом институте. Ему было безумно скучно возиться с нами, и он часто приглашал к нам студенток на практику. Школьный курс я знал на два года вперед, чему, конечно, способствовала мамочка. "Они у меня будут физиками!". На уроках мне было также скучно, я мало слушал, что они там бубнят, что-нибудь читал или готовил домашние задания по другим предметам на завтра. Практикантки замечали и в качестве наказания меня вызывали к доске продолжать свои объяснения на отметку: "Не слушаешь, так продолжай!" - излюбленный педагогический прием тех времен. Я, естественно, продолжал и с успехом, и приходилось ставить "пять" - конфуз! Больше они меня не задевали.

Классной дамой и преподавателем русского языка и литературы у нас была Таисия Васильевна Добровольская, полная красивая дама средних лет, она жила в доме напротив, ее окна смотрели в наши. Она выносила мусор, кутаясь в цветастые шали, и такая близость к ученику создавала для нее, вероятно, трудности, тем более что ее сын в это время был аспирантом у моего папочки в МГУ. Правда, этим обстоятельством я не пользовался, родители были очень щепетильны и корректны в этом отношении.

Была у нас еще пожилая учительница, тощая и высокая, как жердь, с совершенно плоской грудью, мышь белая, типичный синий чулок, каким его можно представить. Она была очень правильная, заслуженная и по началу вела Конституцию СССР. Там говорилось, что у нас нет эксплуатации человека человеком, и никто не должке использовать чужой труд, а у нас была домработница Дуся, и ее труд мы использовали во всю! Меня это очень задело, я встал, красный, как рак, и спросил, не эксплуататоры ли наше семейство? Она, конечно, правильно ответила, что труд моих родителей очень ценен для Государства, и поэтому Государство разрешает нам для экономии сверхценного труда использовать чужой труд, но мы никакой прибавочной стоимости не присваиваем, и мы не кровопийцы-эксплуататоры. Мне этого было достаточно.

В то время зимы в Москве были очень холодными, лучшей обувью были валенки с калошами, по утрам мы бежали к термометру - не ниже ли тридцати? При сильных морозах можно было не ходить в школу, об этом объявляло даже радио, но родители не давали поблажки и все равно отправляли нас. Как-то в январе, когда мы прибыли к школе, оказалось, что - холодно: минус 31, и мы свободны! Мы оправились гулять, и вдруг на Мещанской переполох, пожарные машины, движение перекрыто. Оказалось - горит только что сданный новый дом, к счастью без жильцов, на площади Ржевского вокзала, мы, конечно, пробрались на лучшие места партера - в скверик перед вокзалом. В доме полыхало семь этажей, огонь вырывался из всех окон нового крыла здания, вероятно, от мороза лопнули газовые трубы. Десятки пожарных машин качали воду со всей округи, приехала специальная вышка, поливавшая из брандспойта верхние этажи. Работали весь день, но все безрезультатно: пожар кончился сам по себе, кода все выгорело, а Мещанская стала совершенно непроходимой и непроезжей, из неплотностей и дырок в рукавах натекло столько воды, что образовался лед по всей улице, в сантиметров тридцать, транспорт не ходил! Мы простояли весь день на улице, а мороза и не заметили!

В десять лет нас всех принимали в пионеры, мы учили наизусть Торжественное Обещание, что "Я перед лицом своих товарищей торжественно клянусь …". Происходило это в Музее В.И.Ленина, мы по очереди выходили перед "лицо свих товарищей", произносили, и Старшая Пионервожатая, была такая должность в школе, нам повязывала красные галстуки из сатина или же из шелка. В программу входило посещение музея, траурный зал которого произвел на меня самое гнетущее впечатление.

Дальше мы начинали заниматься общественной работой, я был звеньевой, но явно с не нашим уклоном: я приглашал своих членов звена домой на чай и развлечения, мы были лучшими, все учились хорошо, нас фотографировали для стенгазеты и повесили на Доску почета. Общественная работа меня не привлекала, ее фальшь была очевидна. Я, как и родители, был всю жизнь внутренним эмигрантом. Мамочка, несмотря на возможные последствия, пионерам нельзя было появляться в церквях, водила нас в церкви и объясняла основы, с Дусей мы ходили святить куличи. Родители никогда ничего не рассказывали о своих предках, папочка касался только своих гимназических проделок. Только в конце пионерского возраста меня выбрали в Совет дружины, общественных порывов я не проявил.

В конце зимы 1953 года, 5 марта умер Сталин.

Это было колоссальное событие, народ подготавливали коммюнике о тяжелой болезни, а когда Сталин умер - народ в массе возрыдал, но не весь. Тетя Ксана в эти дни была у нас и спрашивала в слезах Папочку, что же будет? "Ничего, будет только лучше!" - был ответ. В это же время умер великий Прокофьев, но об этом не было ни слова.

Мне категорически запретили, а Володя все же пролез в Колонный зал посмотреть на любимое тело. Было действительно очень печально, подавляющее большинство воспринимало это, как конец света, ждали, что враги воспользуются. По радио - только музыка и голос Юрия Левитана, учителя - подавлены, щеки - в красных пятнах, народ на улицах, особенно женщины, просто рыдали. На школьном траурном собрании меня вызвали выступить, мне было очень жаль всех, и я сказал, что все мы должны быть еще лучше, еще теснее сплотиться, чтобы как-то справиться с всеобщей утратой и восполнить, а я, со своей стороны, обещаю, что, когда вырасту, - заменю и никого не обойду своим вниманием. К счастью, все были в трансе.

Было жутко, пасмурно на душе, все были в ожидании грядущих роковых перемен, но будущее не было ни светлым, ни ясным.

До начала пятидесятых телевизора у нас не было, да и само телевидение было в зачаточном состоянии, все слушали радио. В доме была "радиосеть" с подключенной "тарелкой" - громкоговорителем с большим черным конусом, сантиметров 50 в диаметре, из черного картона, который возбуждался примитивным электромагнитом без регулировки громкости. Слушали все с утра до вечера, погоду, "последние известия", важные сообщения, перед которыми были позывные Совинформбюро, детские передачи, "Пионерскую Зорьку", эстрадные концерты по выходным. "Тихо, тихо! Погода!" или "Тихо, тихо! Обухова!" - восклицала мамочка, и все послушно замирали. В концертах все шло по нисходящей, первым номером было что-нибудь патриотическое, не менее Оратории "Мы сажаем леса", потом классика, например, Аппассионата, под которую любил задуматься Лукич, в исполнении Гилельса или Оборина, а в конце - эстрада: Бунчиков и Нечаев, Миров и Новицкий, Гердт или Рина Зеленая, говорящая пятилетним голосом. Я был достаточно настырным, и к пятидесятым, по моему настоянию, тарелку заменили более приличным динамиком с лучшим звуком.

Окном в мир была пресса, мы выписывали около пяти ежедневных газет и столько же журналов: еженедельный "Огонек", толстые ежемесячные литературные, детские и научно-популярные. Были обязательные центральные газеты вроде "Правды", передовица которой отражала идеологические установки на сегодня: не читать - было опасно. Мне выписывались "Техника - молодежи", а позже "Наука и жизнь", "Вокруг света" и "Иностранная литература". Русскую современную прозу я не читал и не любил, я не переносил "деревенщиков".

"Иван Никаноров, выйдя по утру из теплой хаты на морозный утренник, в онучах, плисовых портах, в замашной косоворотке, подпоясанной обрывком уздечки, заменявшей кушак, в накинутой душегрейке на его плечи, косой саженью манивших девчат, почесал голую буграстую волосатую грудь, шумно по-коровьи отрыгнул выпитым парным молоком с черняшкой, тыльной стороной заскорузлой ладони отер обветренные от желания губы и пробормотал, вдыхая лиловую изморозь, искрящуюся на низком неярком весеннем солнце: "Инда взопрели озимые!". Все шло наперекосяк: телушка, еще не топтаная, была не кормлена, сена и теплых помоев на задали, самим не хватало, да и круглобокая Марья с ядреными ягодицами, занозой свербевшая в его могучем истосковавшемся сердце, жена Василия, сквернослова и пьяницы, соседа по выселкам, что-то принедужила, хворь закралась невиданная! Шестым чувством, звериным нутром он понимал, что нужно идти в сельсовет каяться..." и т.д. об интригах севооборота.

Только много позже мы стали выписывать "Новый мир", "Звезду" и "Москву", где впервые печатались Солженицын и Булгаков.

Регулярное черно-белое телевещание в то время проводилось только вечером, часов с семи, оно шло в прямом эфире, без рекламы и новостей: показывали какой-нибудь спектакль из театра или фильм. Во время антракта на экране была картинка с маленьким студийным занавесом минут двадцать, как в театре, иногда она дрыгалась, так как кто-нибудь задевал ногой или камеру или занавесочку. Ведущей была всеобщая любимица Нина Владимировна Кондратьева. Телеприемников было только два - самый популярный первый массовый телевизор КВН (аббревиатура фамилий авторов) с экраном 18 см советского производства, и "Т-2 Ленинград" с экраном 24 см, поставлявшийся из Германии по репатриациям. За телевизорами нужно было выстаивать многомесячные очереди и "записями", "перекличками" и всеми атрибутами советских очередей. Ходить к Ливеровским "посмотреть телевизор" было мне неудобно, и я затащил папочку в очередь, так что телевизор мы приобрели.

Сначала была только одна ежевечерняя программа, потом их стало две. Стали появляться другие передачи, например, о науке и технике, сельском хозяйстве и пр., но все они шли в прямом эфире, или в виде смонтированного фильма. Случалось много казусов. Однажды выступала какая-то ученая дама с рассказом о закаленном стекле для автомобилей, в конце она взяла огромный лист стекла со словами, какой он замечательный, прекрасный, закаленный и не бьющийся. "Сейчас я его брошу на пол, и вы, очень дорогие телезрители, увидите, что он останется цел!" Она размахнулась, красиво швырнула лист на пол, и он разлетелся в тысячу осколков! У дамы от ужаса выпучились глаза, рот открыт в гримасе - немая сцена, в конце концов, выскочивший помреж закрыл камеру пиджаком. Долгое молчание, потом диктор с пятнами на лице объявила, что по "техническим причинам…", студия, наверно, была непригодна - дама там валялась вверх тормашками. Но несмотря ни на что удалось посмотреть и гастроли "Комеди Франсез", и французский балет, и гастроли Ива Монтана, все новые фильмы показывали по телевизору спустя неделю с начала проката.

С начала пятидесятых папочка довольно часто водил нас на концерты и в театр. Билеты заранее не покупались, а мы шли просто к началу, выбрав развлечение по газете, в центральной прессе всегда печаталась афиша, и покупали билеты в кассе или с рук.
В театрах шел классический репертуар. В МХАТ шел "Пигмалион", Островский и "Горе от ума" - в Малом, жизнерадостные комедии - в Театре Красной Армии (ЦТСА) с вечным, уже тогда и сейчас, Зельдиным, он фальшиво изображал испанские страсти, танцы и пел козлиным голосом: "Пусть расскажет моя гитара!".

В Малом играли одни старики, но все суперзаслуженные и народные, не только артисты, но и бутафоры и костюмеры, упомянутые в программках в самом конце самым мелким шрифтом были с каким-либо званием, пятьдесят лет - желторотая юность!

Стареющие молодые красавицы под пятьдесят кокетничали хорошо поставленными голосами с театральными страстями и делали ножкой, а преклонных лет Царев играл восемнадцатилетнего Чацкого. Звериное нутро британского капитализма ярко раскрывалось в "Домби и Сын" в Малом. Под похоронный звон в темном зале из-за занавеса появлялся сморщенный человек, более старый, чем он был на самом деле, и говорил: "Вы слышите звон?" - будто мы его не слушали уже пять минут. Когда по ходу дела Домби - старший перешагивал через свою дочь, зал ахал, всем сердцем понимая, как бесчеловечен мир наживы и капитала. Самой интересной для меня была заключительная сцена: молодая жена Домби, сбежавшая от ненавистного мужа с любовником, мечется по вокзалу и от безысходности и из-за приближающегося капиталистического мужа прыгает вниз, а там поезд, очень хорошо получались искры из трубы и пыхтение. В Островском и Горьком можно было увидеть и Гоголеву и Пашенную с ее железным голосом, и совершенно дряхлую Рыжову, которой уже тогда было то ли сто, то ли двести. Они были незаменимы, правительство их очень любило в буквальном смысле. После выхода фильма "Анна на шее" с Аллой Ларионовой тут же случилась поговорка: "Анна на шее, а <министру культуры, фамилию забыл> - по шее".

Театральной отдушиной во времена, когда Папа Сталин уже умер, а оттепель еще не началась, была Малая сцена ЦТСА. Зал был небольшой - десять рядов, но очень широкий, было ощущение домашнего спектакля, артисты очень близко и играют для тебя. Весь репертуар был хорош, но запомнились "Фелумена Мортурано" Эдуардо де Филиппо, по которой был снят фильм "Брак по-итальянски" (Matrimonio a ll'Italiana), и "Средство Макропулоса" Карела Чапека, мы смотрели их несколько раз. Блистала там уже немолодая Домбровская.

В семь лет меня сводили в Большой на Лебединое озеро с Улановой. Четыре длинных акта с вариациями и лошадиной балетной музыкой совершенно измотали меня, многочисленные мужские танцы с прыжками и ужимками казались мне просто отвратительными из-за своей явной фальши, великая Уланова не помогла и не запомнилась.

Мамочка, как активный родитель, поддерживала наш танцевальный кружок и пыталась организовать посещение концерта Ансамбля Игоря Моисеева. Тогда и сейчас - это трудное дело, гастроли в Москве были редки, и мамочка вступила с Моисеевым в переписку. Мы попали всей семьей на концерт, но случайно, танцы меня просто заворожили, особенно "День на корабле", "Футбол", "Гопак", "Русский танец", "Городская кадриль" - всего не перечислишь, все номера были просто превосходны и идут до сих пор. В одной из программ, когда чудовищно окрепла китайско-советская дружба ("Сталин и Мао слушают нас!"), Ансамбль показывал фрагмент из китайской оперы. По сюжету изображалась борьба охранника полководца с мнимым бандитом - хозяином гостиницы, также решившим защищать героя. По сюжету все происходило в полной темноте, весь фрагмент шел без музыки целое отделение. Это было настолько смешно, что зал просто изнемогал от восторга, с этой программой Ансамбль неоднократно бывал в Китае с колоссальным успехом.

Но всех милее и всех дороже мне был театр Образцова, с самым любимым спектаклем "Чертова мельница". Зиновий Гердт был тогда у Образцова, играл в нескольких спектаклях, но его Черт Первого разряда был бесподобен! Нет возможности выделить что-либо, потому что надо пересказывать весь спектакль.

Однажды папочка завел нас на "Психологические опыты", я бы сказал - "Сеанс черной магии", Вольфа Мессинга (5), в Большом зале театра Красной армии, билеты были куплены с рук, мы с папочкой сидели в одном месте, а мамочка с Володей - совершенно в другом. Перед опытами долго и нудно выступала ассистентка о том, что все это полностью подтверждает и укладывается в теорию академика Павлова об условных рефлексах, соответствует великим трудам Ленина-Сталина и классиков марксизма, а также трудам товарища Лысенко и великого зодчего и преобразователя природы Ивана Мичурина.

Потом была выбрана комиссия из желающих, и было предложено зрителям написать записки с заданиями, которые Мессинг должен исполнить. Записки будут храниться у комиссии, которая затем обнародует текст записки, и всем будет ясно, насколько исполненное совпадает с заданием. Зал заволновался, была сформирована комиссия, потом стали передавать завернутые записки, на внешней стороне которых был указан ряд и место писавшего. Автора - генератора вызывали на сцену, ему предлагалось взять Мессинга - реципиента за руку, Мессинг говорил: "Думайте, думайте!", потом парочка неслась по залу вприпрыжку, и Мессинг отыскивал где-нибудь заранее спрятанную вещь. Спустя минут тридцать, после очередного отгадывания вдруг на сцену заторопилась моя мамочка. Она была возбуждена, раскраснелась, кудряшки на шее развивались, и, схватив Мессинга за руку, мамочка с Мессингом понеслись в нашу сторону, протиснулись в наш ряд и вытащили меня на сцену. На Мессинга вблизи было страшно смотреть, я хотел ему помочь, но как? Он испытывал жуткое напряжение, обливался потом, сопел и все время командовал: "Думайте, думайте, не отвлекайтесь!". На сцене он снял с меня пиджак, достал что-то из карманов, а потом сказал: "Это не удобно! Ведь он - взрослый мальчик!". Он полностью и точно выполнил все, что задумала мамочка, но отказался растормошить мне волосы, что было в стиле мамочки.

В конце сеанса он проделывал свои опыты без контакта с генератором.

Без сомнения Мессинг читал мысли. Много позже, в начале шестидесятых, я решал свои задачи непосредственно на больших ЭВМ, играя роль и оператора и сменного инженера, в машине в пульте имелся небольшой динамик для контроля, который во время работы жужжал и свиристел на разные лады, отображая работу. Вычислительные циклы были слышны как модулированные жужжания, зацикливание - как монотонный звук, а АВОСТ (автоматический останов при попытке выполнить запрещенную операцию) - как очень неприятная полная тишина. Понять суть задачи и выудить хоть какую-либо информацию о ней, по шуму было совершенно невозможно. В шестидесятых, когда бурно стали развиваться численные методы, а операционных систем и языков программирования еще не было. Физики снисходительно относились к психологии, погрязшей в идеологии, мозг представлялся, как чрезвычайно большой процессор, который в то время нельзя было воспроизвести из-за его сложности, но, казалось, при соответствующем техническом прогрессе - все возможно, и искусственный интеллект был не за горами. Потом появились операционные системы, дисплеи, вообще говоря, мышление машин изменилось: появились человечекоподобные языки, и стало возможным шпионить за вычислительными работами, принимая излучения дисплеев, о чем нас предупреждали органы. Мессинг и экстрасенсы угадывают мысли людей - носителей любого языка, так что, возможно, это является доказательством того, что мыслительный процесс использует невербальные образы и "невыразимые чувства", которые у Homo sapience одинаковы или близки. Возможно, в будущем будут использоваться языки программирования для аналитических задач, основанные на образах или ассоциациях, тогда мы сможем понимать животных. Тут лучше ввести новый неясный, не до конца определенный термин, что-нибудь вроде кластера, который будет наполняться содержанием. Когда я что-либо вспоминаю, у меня в мозгу всплывают сцены, фрагменты действия, которые я пытаюсь описать с помощью русских слов, француз видит что-то близкое, расчлененное на другие слои, а животное - ту же сцену, но с другими слоями, не выражаемыми словами. Наш кот видит сны в виде невербальных кластеров, длящиеся во времени, он кого-то преследует или ловит, или топчет - то есть те же картины, но не связанные с реальностью.

Бесконтактное угадывание мыслей людей разных культур и интеллекта, а также внушения, которые без сомнения демонстрировал Мессинг, можно понять в терминах надвербальных понятий, но предсказания! Детерминизм кажется совершенно неприемлемым, один мой знакомый экстрасенс утверждал, что в любой точке пространства есть вся информация обо всем, но это чепуха!

Пока я пишу эти записки, я думал об этом, но ничего путного не приходит в голову. Как он в самом начале войны, когда все были уверены, что если враг посмеет напасть, война будет короткой, победоносной и на чужой территории, мог сказать Сталину, что война кончится только через четыре года? Он, да и многие другие, от которых мы отмахиваемся, точно знали даты смерти своей и своих близких. Впрочем, психологи (родственники и знакомые), не очень удивляются этому: сила внушения велика и до конца неизвестна. Мессинг обладал колоссальной силой внушения, которая не раз спасала ему жизнь. Как вообще можно предсказать исторические факты кроме общих тенденций, как это делают специалисты в Рэнд Корпорэйшн дл Правительства США? В 1967 году после удачного окончания полета станции "Венера - 4" я, гуляя с моим "маленьким шефом" Димой Куртом по набережной Невы, предсказал ему полный крах СССР, несмотря на очевидные успехи. Что это было? Скорее - не твердое предвидение, а, наваждение, откровение, пришедшее неизвестно откуда.

Безусловно, жизнь отдельного индивидуума полна случайностей, но в целом, при усреднении по континууму, существование объективных тенденций вполне вероятно. "Есть случайные, а есть постоянно действующие факторы" - говорил папа Сталин. Напав на Пирл Харбор, могла ли Япония надеяться на военную победу над США, или, вторгнувшись в необъятную Россию, могла ли Германия победить? Очевидно, нет. Но даты?! Или действительно физический мир устроен намного сложнее, чем нам кажется при взгляде на наши трехмерные обои, скрывающие обратную сторону "черных дыр", и где электрические и магнитные поля действительно симметричны без электрических зарядов, а время реверсивно и возможны "мегаквантовые туннельные переходы" туда и обратно? Ждет ли нас новый "кризис в физике", как это было сто лет назад, и как могло случиться, что после обследования 10000 соседних галактик не найдены искусственные сигналы?