В СЕРЕДИНЕ пятидесятых наша семья, державшаяся исключительно на плечах и трудолюбии Дуси, начала разваливаться. Дуся была нам как член семьи, она всегда присутствовала и за столом и при семейных развлечениях. Когда мы ей уж очень надоедали, она отпрашивалась на воскресенье пойти погулять с домработницей из квартиры напротив. В ней жили Мейсели, муж и жена, микробиологи, академик и член-корреспондент, детей у них не было по принципиальным соображениям - мешают академической карьере. Дом их был уставлен музейной мебелью из розового дерева, а пол натерт воском с зеркальным блеском. Они перебрались в самом конце пятидесятых в новый академический дом на Ленинском проспекте напротив универмага "Москва". Когда я был уже студентом и позволял себе ходить без галстука, они всегда делали мне замечание: "Сережа, почему Вы без галстука?".

Как-то, когда к нам пришли гости, папа знакомил их с членами семьи и, представляя Дусю, сказал: "А это Дуся, наша хозяйка!". Этого для ревнивой мамочки было более, чем достаточно. Я, к счастью, не видел сцен между мамочкой и Дусей, Дуся не хотела уходить от нас, уговаривая меня поговорить с мамочкой, но все было бесполезно. Мамочка ходила с железобетонным лицом, а Дуся - с красными глазами, стала слушать объявления по радио о работе и вскоре покинула нас. Были приняты санкции и в отношении папочки, подарки по праздникам больше от него не принимались, и он посылал меня дарить маме чулки "капрон" на 8-е марта. Папочке купили большую желтую софу с подушками, с которой он путешествовал до конца жизни, и известную многим.

Начались трудовые будни семейного быта: дома установили дежурства. К счастью я это время появились прачечные, стирка белья была переложена на них. На все белье, постельное, кухонные полотенца и мужские рубашки были пришиты номерки. Каждый по очереди должен был готовить обед, купили толстенную "Книгу о вкусной и здоровой пище", но она была рассчитана на общественное питание: ингредиенты в килограммах, специи - в граммах, как солить - неизвестно, а технология - совершенно неприемлемая: "Взять основной красный бульон …", а когда начинаешь смотреть, что такое "основной красный бульон", оказывается, что его надо готовить заранее из обжаренных костей и варить часа четыре! В мою очередь я выбрал запеканку из манки с соусом из малины. По технологии требовалось взбить манную кашу с белками до образования пышной массы, но у меня вышла белая подошва, мамочка молча ела, обильно намазывая ее малиновым вареньем, после чего появилась Анна Андреевна.

Анна Андреевна была странноватая и по-детски доверчивая старушка, всю жизнь проведшая в услужении, характер был у нее трудный, но все же еду она обеспечивала.

В средних классах мы, конечно, "развинтились", стали активно играть в карты и при этом на деньги, наиболее популярными играми были "кинг" и затем "преферанс". Некоторые ребята играли очень азартно, играли "в темную", "бомбили" и проигрывали чудовищные суммы, по ночам их мучили кошмары. Родители, чувствуя в этом некоторую опасность, контролировали наши забавы: мы играли или у нас или у моего школьного приятеля - Вити Богородицкого. Чтобы я не проигрывал, и чтобы меня не засосали карточные долги, папочка научил меня играть в преферанс, сам он играл очень точно, играть с ним было скучно - ни "бомб", ни "темных", не мог играть он только с шулерами. В средних классах я был обеспечен карточными доходами.

Мы могли также играть у Вити Богородицкого. Евгения Александровна Богородицкая, мама Вити, тоже хорошо играла в преферанс и всегда исправно платила наличными. Она была высокой, худой с сипловатым голосом, с плоской грудью, много курила очень длинные папироски, в юности хотела стать актрисой, но пожертвовала карьерой ради мужа и сына. Богородицкий старший был одним из министров без портфеля в танковой промышленности, он был настоящий русак с широким лицом и крупными чертами, огромного роста, широк в плечах и в кости, приезжал всегда обедать домой на служебном ЗИМе, был страстный рыбак. Дома у него всегда были по тем временам экзотические напитки, которыми он нас понемножку угощал. В теплые солнечные зимние воскресные дни он брал нас с Витей на подледную рыбалку, где-нибудь на водохранилище, шофер накрывал барский стол на ковре. Хорошее времяпрепровождение было обеспечено независимо от улова: несколько ершиков или окуньков, активно берущих мормышку, были достаточными для общего и полного удовлетворения. Дача Богородицких находилась в запретной зоне - на берегу Пестовского водохранилища с питьевой водой, рядом с дачей американского посла, который мог, да почему-то не отравлял всю Москву.

Евгения Александровна занималась только домом, из чего ею был воздвигнут просто собор: "Даже в день развода на столе должен быть обед!", - поучала она нас. Дом был в штофах, бархате и полированной мебели с многочисленными загогулинками и завитушками, но мы с Витей устраивали там мастерскую по изготовлению моторчиков, паровых машинок, корабликов, детекторных приемников, паяли и сверлили на "обстановке", занятия сына были священной коровой. Однажды, нами был собран детекторный приемник. Мы стали ловить московские длинноволновые станции, присоединив вход к проволоке, свисавшей за окном с крыши. Какое было счастье, когда гениальные дети, вращая переменный конденсатор, поймали Первую программу Всесоюзного радио! Мы продолжали опыты, упрощая приемник и выбрасывая лишние детали. Окончилось тем, что наушники были просто присоединены к антенне и к земле, а станция все равно была прекрасно слышна! Жить Евгении Александровне было скучновато, она всегда жадно интересовалась нашими домашними баталиями, доходившими до нее, вероятно, через школьные родительские собрания, не понимая, с чего это профессура бесится.

С Витей Богородицким нам удалось напугать Кожедуба. Иван Никитич Кожедуб, знаменитый летчик-истребитель Великой Отечественной войны, трижды Герой Советского Союза, тогда еще генерал-полковник попал как-то к нам в класс для лекции. В классе было темновато для съемки, высокочувствительных пленок тогда не было, как и электронных блицев и каких-либо синхроконтактов в аппаратах. Фотографы использовали фотовспышки - специальные одноразовые лампы, заполненные алюминиевой фольгой и кислородом. Они поджигались специальной нитью от батарейки и сгорали с великим шумом, иногда разрывались вдребезги. Это был наш шанс - заполучить собственную фотографию героя. Мы с Витей устроились на первой парте, стали готовить свою бомбу, Иван Никитич с подозрением поглядывал на нас. Когда все было готово, Витя открыл затвор, а я замкнул батарейку на лампочку… Эффект был! Бабахнуло так, что Витька выронил аппарат с открытым затвором и кадр испортился, я, завывая, долго тряс ручонкой, а Иван Никитич громко и крепко выругался, класс был в шоке.

В шестом - седьмом классах мы прогуливали некоторые уроки, иногда целым классом, а это время коротали у нас дома, тут же усаживаясь в партии для игры в карты. Анна Андреевна была в беспокойстве, но Юра Трухан, школьный приятель, веселый и в те времена добродушный, всегда что-нибудь придумывал: "В школе дезинфекция!" или "Школу ломают!", от чего Анна Андреевна всплескивала руками и приходила в ужас, как же дети будут учиться! В нашу стену действительно стучали отбойные молотки: между нашим домом и школой делали пристройку с новыми школьными помещениями. После ХХ съезда в девятом классе, когда от идеологического нокаута у идеологических работников "чердак совсем поехал", мы на уроках и классных собраниях уже орали: "Долой КПСС!", учителя были в шоке, а ощущение воли у нас, как всегда, вылилось во всякие безобразия: мы во всю играли в азартные игры на уроках, даже стоя в углах класса, мы играли на пальцах в очко. Бедная химичка Лия Борисовна, маленькая полная близорукая женщина, вызывала учеников к доске и там тихо спрашивала пройденный материал так, что никто и не слышал. "Мальчики, только не шумите! Делайте, что хотите, только тихо!" - говорила она.

В начале пятидесятых папочка решил купить пианино. Приличных инструментов тогда не было. В основном, попадались инструменты, привезенные из Германии или собранные мастерами из разрозненных частей. Хорошие, наверно, были, но очень дорого. Папочка завел знакомство с настройщиком из консерватории, который, конечно, ему присоветовал. Мы пошли в какой-то высокий дом в Орликовом переулке по указанному адресу. Там было подходящее по цене черное лакированное пианино, настроенное и налаженное для продажи перед нашим приходом. Папочка для пробы сыграл вальс Шопена до диез минор, который для меня стал волшебным на всю жизнь. На пианино были всякие эмблемы и медали, но все это оказалось липой, строй оно не держало, и было настроено на полтона ниже, клавиши западали, как-то ночью раздался ужасный треск: с подвыванием струн лопнула дека.

Для папочки инструмент был отдушиной, вылезли откуда-то старые и появились новые ноты: Григ, Рахманинов, Альбенис, Шопен, Бах, популярные вальсы. Папочка не разучивал ничего нового, а, вероятно, играл то, что ему было известно из прошлой жизни, но давно не играно. Он часто и много тренировал пальцы гаммами и арпеджио, заставляя нас задумываться о своих грехах, божьем промысле и испытаниях, выпавших на нашу долю. Играл он очень громко, как паровоз, мазал и несся вперед по-советски - гормоны. Некоторые вещи, которые мне привелось слышать впоследствии в исполнении профессионалов, я просто не узнавал. Сейчас, когда есть доступ к мировым исполнителям, я просто не понимаю, почему советские исполнители пели так монотонно громко. Когда слушаешь "Застольную" из "Травиаты" итальянские солисты и хор просто затихают временами и поют pianissimo, а в исполнении Большого то же место - однотонно громко и бодро. А итальянские песни! "O Sole mio!" - драли глотки советские исполнители на радио. Паваротти поет ее совершенно тихо, лишь временами усиливая голос. Летом и весной, когда окна нашей квартиры были открыты настежь, возвращаясь домой, можно было слышать живую громкую музыку в папином исполнении, заполняющую двор, некоторым это нравилось. Был куплен механический пружинный патефон со скоростью 78 оборотов в минуту, его нужно было заводить ручкой, и разнообразные пластинки с танцевальной музыкой и классикой. Воспроизведение было механическим, нужно было постоянно менять иглы, которые безжалостно и быстро изнашивали пластинки, они начинали шипеть, щелкать на царапинах, а звучание было тусклым - без низов и верхов. Папочка купил мне Второй концерт Рахманинова, который умещался на шести пластинках большого формата! Завода еле хватало на одну сторону, под конец скорость падала, и звук совсем съезжал в басы. С этого времени я стал как-то приобщаться к классике, мне нравились шествие гномов в папином исполнении и танец часов Прокофьева из "Золушки", правда все портила училка по музыке.

В пятом классе папочка решил меня учить музыке и английскому, были приглашены преподаватели, которые приходили к нам домой два раза в неделю.

Училка по музыке, совершенно непригодная для этого занятия, была жирная крашенная рыжая еврейка с грубо и толсто намалеванными губами, с "большим паяльником в виде рубильника", как бы я сказал тогда. Она вынимала свою помаду из необъятной сумки и мазала рот, вызывая у меня отвращение и чувство гадливости. Я мало готовился к ее занятиям и играл, в основном, на слух, часто неверно: отрывал пальцы там, где нужно было играть легато или наоборот. Она выхватывала огромный красный карандаш и ставила жирные, такие же, как она, галки на нотах в местах ошибок, пальцы я перевирал безбожно. Приходила она в два часа, по радио в это время шли передачи "Из стран социализма", и попадала почему-то на передачу о Румынии, у которой в качестве звуковой заставки была известная тема из Первой рапсодии Джорджа Энеску: "Там, тррррррам, там-там, там-там-пам…". До сих пор эта мелодия вызывает неприятные ощущения в области желудка. Папочка в то время приезжал домой обедать, так что они довольно часто пересекались, отдушиной для меня было его стремление поиграть самому. Их совместное музицирование затягивалось иногда на пол-урока, я сидел рядышком не дыша: "Продлись, продлись свобода!". В конце года учебного года устраивались общественные прослушивания, я мучался с ней два года.

Чуть меньшие мучения испытывал я от англичанки - Полины Павловны, седовласой дамы очень приличного вида, с подвитыми, хорошо уложенными волосами, небольшого роста. Она писала мне задания на хорошей бумаге с водяными знаками. Мы читали с ней "The Fair Tales", каждая из них начиналась "Once upon a time…". Она требовала, чтобы я пересказывал ей сказочки близко к тексту, употребляя обороты и выражения, которых я не учил. За десять - пятнадцать минут до появления Полины Павловны я скоренько - скоренько писал необходимые словечки на маленьких бумажках и расставлял их в разным местах по столу и близстоящей мебели. Просто голова откручивалась, когда я, мыча "Э-ээ", судорожно искал нужное мне выражение по сторонам, что англичанка думала обо мне - не знаю: "Мальчик со странностями", но она была очень терпелива и въедлива, кое-что я выучивал, ОЗУ (1) была хорошим и пустым - двух-трех повторений было достаточно, чтобы я запоминал текст. Домашний английский сказался после десятого класса - во время Всемирного фестиваля молодежи и студентов и в университете. Во время фестиваля я не без успеха выдавал себя за иностранца - доверчивые москвичи мне дарили значки, а на первом курсе по группам нас распределяли по знанию языка: "начинающие", "продолжающие" и одна единственная "разговорная", куда я и попал.

Папочка обожал сыры. Большого разнообразия, как теперь, не было, но все же сильно вонючие экстравагантные мягкие сыры попадались. Самым пикантным из них был "Дорогобужский", продавался он только в центре на улице Горького (Тверской), в специализированном магазине "Сыры", там всегда была очередь, но любители и ценители вроде папочки терпели все. Папочка иногда брал меня с собой, ставил в очередь к прилавку, а сам обегал другие отделы и только потом становился в очередь в кассу, я очень нервничал, опасаясь, что моя очередь подойдет, и я останусь один на один с грубой продавщицей, исстрадавшейся очередью и без чека. Дорогобужский сыр не резали, разворачивать его было опасно. Он продавался целыми кусками в виде куба в килограмм, тщательно завернутый в несколько слоев алюминиевой фольги и пергамента, но и это не спасало - в троллейбусе люди нюхали воздух и брезгливо косились и отодвигались от папочки с его авоськой (2) с сыром: "Приличный человек, да еще в очках и в шляпе, а такое себе позволяет!". Сыр был покрыт толстым слоем светло коричневой слизи, очень напоминавшей что-то нехорошее, под которой скрывался деликатес.

Печально, конечно, смотреть на поборников, приспешников и апологетов протестантского англофонного мира, которые жуют по своим хибаркам из щепочек стерилизованные и нормализованные продукты, лишены натуральных вкусов и запахов и не имеют доступа к настоящим сырам. Франкофонный мир в этом смысле живет более полной жизнью, а в России от натурального не знаешь куда деваться!

По дороге домой из магазина "Сыры" папочка заходил иногда в роскошный знаменитый магазин вин в Столешниковом переулке. Магазин был только для гурманов. Там продавались высококачественные вина, водки, наливки, настойки, коньяки различных известных заводов Советского Союза и даже иногда импортные, все стоило достаточно дорого - для народа, который был "ровнее" (3) . Посредине зала стоял высокий небольшой стеклянный павильон, в котором на высоте восседала красивая дама и продавала в хрустальных бокалах охлажденное шампанское любых сортов. Яркий свет шел сверху, но не слепил, лампы были скрыты, дама очень ловко открывала бутылки, обворачивая горлышко крахмальной салфеткой, и предлагала бокалы, в которых на свету играла золотистая влага, пузырьки бежали вверх струйками и покрывали поверхность маленькими фонтанчиками, хрусталь запотевал. Прилично одетые мужчины в ратине и габардине стояли вокруг, наслаждаясь нектаром и согреваемые ласковой улыбкой красивой женщины, посланной, как они считали, именно ему. Папочка смущенно улыбался, а дама улыбалась ему в ответ, временами бросая на него взглад своих вспыхивающих огромных глаз, как мне казалось, интимно и немного сдержанно, как это бывает в присутствии детей (может быть, она действительно была его знакомой?), а я восхищенно смотрел на действо. В детстве пробовать вино нам не давали, на нашу долю выпадал сидр и то чуть-чуть, по праздникам, очень хорошего качества, совершенно прозрачный, зеленоватый, он продавался в бутылках из-под шампанского, и открывался весело, с хлопаньем и обильной пеной. Мамочка любила только сладкие десертные вина, папочка покупал хорошие мускаты, крымские или российские, которые были тогда в избытке. Народ, в основном, пил водку, которой у нас в доме никогда не было.

Было еще несколько замечательных магазинов в Москве. На Сретенке был магазин "Дары леса", где продавались охлажденные куропатки, рябчики, тетерева, утки и мясо кабана, лося и оленя. Соленые грибочки и моченая ягода в небольших бочонках заполняли прилавки. Дичь горчила, готовить ее было непросто, но была очень вкусна! Было еще два "Гастонома" - на Тверской "Елисеевский" и на Смоленской, бывший "Торгсин", описанный у Булгакова. В них было все, в том числе огромные очереди во все отделы, народ тянулся в них даже из соседних областей. Когда обязанность закупать продукты легла на меня, эти гастрономы мне очень помогли: там были отделы заказов, в которых по телефону можно было заказать практически все, что нужно. Администрация очень удивлялась, что я "с улицы" просто так обращаюсь к ним.

В пятом классе мы с моим школьным приятелем Юрой Труханом решили научиться водить машину. Для начала мы записались в кружок Юных автомобилистов, который существовал при Городском Дворце пионеров, в специально выделенном помещении на Садовой напротив театра кукол Сергея Образцова. Всю осень, зиму и весну мы два раза в неделю ходили на занятия, изучали устройство автомобиля и Правила движения. Преподавателями у нас были шоферы из Гаража Особого назначения, выполнявшие, вероятно, партийное поручение, который размещался неподалеку - на Петровке. В нашей группе были какие-то избалованные барышни из соответствующих семейств, преподаватели были им знакомы, мы с Юрой были приняты, вероятно, для блезира, барышни смотрели сквозь нас, не видя.

"Материальной частью" для кружка были "полуторки" (4) , оставшиеся с военного времени. Их много бегало по дорогам, работали они на плохом бензине с октановым числом 56, если залить в них керосин, они тоже смогли бы пахать, но самыми любопытными были газогенераторные машины, работающие на газу, получаемом тут же на борту методом сухой перегонки березовых чушек. По обеим сторонам от кабины располагались два вертикальных цилиндра, в одном шел процесс, а в другом - очистка газа от смол, внизу цилиндра находилась дровяная печь, которую шофер должен был периодически заполнять дровами, а березовые чушки для получения газа загружались сверху. Эти машины были автономны и незаменимы для лесной местности, была нужна только пила, загрузки хватало километров на двести, вообще говоря, очень прогрессивная идея, увеличивающая калорийность топлива, для мест и времен, когда бензина вообще не было.

Двигатели полуторок стояли в классе во всяких разрезах, на стеллажах и на столах лежали коленчатые валы, мосты, тормоза и пр. и пр., но самым главным экспонатом был работающий двигатель, стоявший в центре на специальном фундаменте. Стартера не было, мы заводили его ручкой с большим трудом. Когда двигатель работал, нас заставляли трогать свечи, нас било током, но "учителя" говорили, что это не опасно, высокочастотный разряд и пр. - нужно терпеть, если вы настоящие шоферюги.

К весне началась практическая езда. Для начала, когда мы пришли на площадку с машинами ранней весной, было ниже нуля, нас заставили тряпками из ведра мыть машины целиком: и капот, и кабину, и кузов, и даже рессоры, колеса и раму. Мы были грязные, как черти, домой пришлось идти пешком. Много позже я узнал от служивших в армии, что старшины заставляли новобранцев мыть лестницы снизу вверх носовыми платками так, чтобы ни одна капля не стекла вниз, старшины сидели, развалясь, где-нибудь в партере и получали истинное удовольствие. Наши учителя были из той же породы.

Радость от курсов заключалась в том, что мы, конечно, ездили, а затем после вполне взрослых экзаменов по материальной части, правилам вождения и практической езде получили "детские права", то есть, якобы, могли водить машину, если рядом находился взрослый. Дворец пионеров устроил для ребят пробег "Москва - Крым", но мы в нем не участвовали - своей машины у нас тогда не было, а в общественных легковушках - на нас не хватало мест, пробег освещался в "Огоньке". Я катался с детскими правами несколько лет, неоднократно ездил с родителями в Крым, милиционеры с недоверием вертели в руках мою картонку с фотографией и печатью Дворца пионеров, но все же отпускали. Арестовали меня и машину с этими правами потом - на втором курсе университета, когда я ехал с моей знакомой после экзамена в тайне от родителей и нарушил правила. Пришлось срочно во время сессии сдавать параллельно экзамены на права, чтобы забрать машину из милиции, но я не успел на один день, из милиции позвонили, и все раскрылось.

Ездить научили нас хорошо, инструкторы знали все светофоры, сколько секунд горит красный или зеленый, и заставляли нас ездить так, чтобы мы подъезжали к перекрестку, когда все "чайники" уже разбирались друг с другом, и мы проезжали без всяких помех, не тормозя, мы точно знали, сколько секунд еще будет гореть зеленый.

Как-то зимой в шестом классе я затащил папочку в единственный на Москву, Московскую область и ближайшее окружение автомагазин на Бакунинской. Можно было купить семиместный ЗИМ, копию Паккарда, совершенно без очереди - он стоил сорок тысяч рублей, прекрасную машину, хорошо сделанную, полностью луженую, с прекрасным шестицилиндровым двигателем, но это считалось неприличным. Частной собственности не было, была только личная. Считалось, что Государство доверяет вам за ваши деньги управлять машиной, а она, как бы, не совсем частная и совсем не ваша, хотя вы несете за нее полную ответственность. Были еще машины - "Победа" за шестнадцать тысяч и "Москвич" - за девять. "Победа" считалась приличной машиной "советского дизайна", пять мест, большой багажник, разгонялась до девяноста километров, переднее сиденье можно было переделать так, чтобы оно отъезжало вперед, спинка откидывалась и получалась широкая мягкая кровать на троих, что меня впоследствии очень выручало. Москвич, содранный с дешевого Опеля "Кадет", был крайне примитивен - тесно, узко, нет отопления, тридцать две лошадиные силы. Зимой ездить в нем было просто мучение - холодно, отовсюду дует, окна замерзают. Умельцы старались сделать отопление, направляя воздух от верней части радиатора в кабину, но это не спасало. Единственная радость - небольшой вес, седоки с легкостью вытаскивали его на руках из любой колдобины. На "Победу" и на "Москвич" были очереди на два года: составлялись списки, ежемесячно в какое-нибудь воскресенье нужно было ездить к магазину на перекличку - "отмечаться". Я как клещ впился в бедного папочку, мы с ним записались на "Победу".

Следующие два лета после Звенигорода мы проводили в Опалихе - небольшом дачном поселке летчиков в тридцати километрах от Рижского вокзала, это было близко и удобно, правда, места там похуже звенигородских - мокро, нет настоящего леса, купаться можно было в озере с темной торфяной водой. Лозинские также сняли дом в поселке, так что наша компания сохранилась, к ней добавились двоюродные братья Татьяны - Дима, впоследствии автор известной антивирусной программы, и Юлик. Соседями по даче были Золотаревы, отец занимался ядерной физикой, очень секретный, а его дочь Леночка, полная и круглая, как медвежонок, стала на несколько лет близкой знакомой Володи. Ходила она, косолапя, и говорила басом. Зимой приезжала к нам, Леночка и Володя сидели в темнеющей комнате, упершись коленками, это очень возмущало Анну Андреевну, и она мешала парочке, как могла. Ухаживание заключалось в рассматривании художественных альбомов. Дальше сидения у Володи с Леночкой дело не шло - времена и нравы были не те. Судьба у Леночки не сложилась, она как-то делала все наперекор себе, родителям и здравому смыслу, рано и неудачно вышла замуж за никчемного алкаша, постоянные скандалы чуть не развалили всю семью, вскоре она развелась, и дальше о ней я ничего не слышал.

К новому 1954 году, когда я был в седьмом классе, все стали говорить об объединении мужских и женских школ.

Раздельное обучение, введенное перед войной, приводило к жутким массовым стрессам, неумению контактировать, образовывать семьи и тому подобному.

Володя и весь его класс учились на три года старше и не застали объединения. Татьяна Лозинская очень гордилась перед своими подругами, что у нее был знакомый мальчик - Володя, у которого пересыхало горло, когда он попадал в Татьянину компанию, он начинал выдумывать что-нибудь безумное в сильном возбуждении, постоянно двигался, говорил что-нибудь вроде: "Трах-тарабах-тарабах-иох-иох-нюх-нюх!", что приводило Татьяну в смущение, а ее подруг - в замешательство, у них формировалось ложное отношение к сверстникам мужского пола. В двадцать три года, будучи на втором курсе МГУ, Володя женился на Светлане Филипповой, но целый год держал это в тайне. Раз, подходя к дому, папочка услышал обрывок фразы от приятелей Володи, стоявших во дворе: "… жена Володьки Достовалова ..". "Что за черт!" - сказал себе папочка и дома стал допрашивать мамочку. "Пусть он вам сам все расскажет!" - ответила она, я узнал о Володиной женитьбе последним. Сашка Ливеровский тоже был не лучше: он ухаживал за Ниной - своей однокашницей года два, обольщая ее запрещенным тогда Есениным, и только потом к окончанию МГУ с трудом, как он считал, затащил ее в ЗАГС расписаться, тогда это можно было сделать сразу.

Для девушек в этой ситуации самое главное сопротивляться, сколько можешь, разгоряченный юноша с замороченными мозгами (см. главу 3) пробьет любую стену ради самоутверждения, сообразить бедняге, что же будет дальше, просто нечем.

Дальше штампа у Сашки дело не сдвинулось, законная жена наотрез отказалась от какой-либо близости кроме поцелуев в лифтовом холле высотного здания МГУ, многие замороченные родителями девушки считали, что от поцелуев появляются дети, хотя в школе проходили анатомию. "А если родители узнают?", как школьница начальных классов Нина послушно возвращалась домой после университета в положенное время. Жила она на Кутузовском проспекте в доме партийной номенклатуры средней руки, у нее был папа с мачехой и мама с отчимом, а она была единственной, неповторимой и крепко контролируемой. Отношения с номинальным мужем более или менее нормализовались только спустя год, к окончанию университета, когда родители решили, что пора.

Когда у Сашки с Ниной через год после окончания МГУ родился Лёсик (Леонид), удвоенный комплект бабушек и дедушек изнеженного и эгоистичного Сашку просто доконал: ванна для ребенка должна была быть из кипяченой воды, а пеленки - проглажены с двух сторон, а их Лёсик уписывал и укакивал по пятнадцать штук в день, одноразовых бумажных пеленок и памперсов тогда не было. Отрываясь от своей любимой ЭВМ, Сашка дома находил огромный таз с вонючими пеленками и подгузниками, чем занимался до полуночи, а утром часов в шесть мчался на детскую кухню за дополнительным питанием. Поначалу теплым и светлым летом, когда страсть к жене еще полыхала, он рьяно выполнял безумные требования, читая по ночам и на работе популярную тогда книжку чешской педиаторши "Наш ребенок" - единственное пособие по тайнам семейной жизни. Слово "Зачатие" и другие, связанные с ним слова, там отсутствовали и заменялись словом "это", "Однажды это случится" - называлась соответствующая глава, касающаяся исключительно морально-этических и нравственных проблем брака. Слово "оргазм" было настолько туманным, что одна наша нетоптаная знакомая на вечеринке, стараясь блеснуть неизвестным словом, сказала: "Мой оргазм совершенно устал и хочет домой!". Плюха осталась практически незамеченной, так как большинство не знало, что это такое. "Секса у нас нет!" - писала центральная пресса. По мере исчерпания сухих палок костер Сашкиной страсти стал тухнуть, огонь перекинулся на близлежащую молодую поросль, и развод был предопределен.

Трудных браков была тьма, особенно среди интеллигенции. Чтобы как-то удержать народ в матримониальном поле, с ним поступали как при ловле рыбы: бракосочетание было простым - зашел и все, как в автобус, а развод был крайне затруднен, он производился через суд независимо от наличия детей, при этом первая инстанция всегда отказывала и предписывала немедленно продолжить брачные отношения. "Прямо здесь, в зале суда?" - спросил круглолицую, комсомольского вида судью мой сослуживец из ГАИШ (5) на бракоразводном процессе, за что был оштрафован. Требовалось напечатать объявление о разводе в местной прессе - Московской Правде или Вечерней Москве, там были специальные подвалы, и любители начинали чтение именно с этого. "Гражданин Дуралеев Охламон Бедолагович, проживающий по адресу ул. Верхние Ямки, возбуждает дело о разводе …". Процедура занимала при обоюдном согласии не меньше года. Папочка разводился с мамочкой более двух лет, она просто не являлась в суд, и дело автоматически откладывалось на полгода. Когда их все же развели, мамочка, которая совершенно не разговаривала с папочкой около трех лет, была сильно расстроена, слезы на глазах, от меня она требовала полного разрыва с родителем, и мой отказ сильно ухудшил наши отношения на всю жизнь! По-видимому, обиженный ребенок-тиран остался в ней до конца. В детстве, когда нужно было меня успокоить после тяжелой обиды, родители ласково вытаскивали у меня обиду из одного ушка, или из другого, или еще откуда-нибудь, а здесь вытащить обиду было некому, массы уплыли.

Общественность не оставалась в стороне и обсуждала недостойного на партийном собрании или Месткоме. В дальнейшем, в характеристиках всегда писалось, что Дуралеев был разведен по причинам, известным Общественности. То же касалось официальных анкет, где всегда нужно было перечислять своих бывших, их адреса, место работы, семейное положение, детей, отделаться от бывших было невозможно. В шестидесятых для партийцев стал доступен повторный брак, и если он был неудачен, то карьера заканчивалась, для дипломатов - брак всегда был уникален, развод не допускался, что бы ни вытворяла жена, муж тихо стоял в стороне в ожидании естественного конца. Много позже, в восьмидесятых, я занимался на франкоязычных курсах с полным погружением, и моей партнершей была известная тогда киноактриса Элеонора Зубкова, игравшая роль американской шпионки в телесериале "ТАСС уполномочен заявить". В то бедное время она ходила в роскошном песцовом манто, была красива, бела, чиста, свежа, но совершенно отказывалась что-либо соображать, "потому что это портит цвет лица", кожа у нее действительно была прекрасна. Я писал за нее смешные тексты и диалоги, развлекал, как мог, внимание и близость красивой женщины всегда стимулирует, увлечение было налицо, она просто требовала признания. У нее, как я узнал слишком поздно и в неподходящий момент, был один существенный недостаток: муж-дипломат всегда ждал ее под окном. О разводе с ней для него не могло быть речи: карьера превыше всего, а ее интерес к другим мужчинам был неудержим, разговорный французский ей был необходим для путешествий и признаний.

Противников объединения мужских и женских школ было также много: "Всех наших девочек тут же изнасилуют!", многие учителя были также взволнованы, однополые школы легче в управлении.

По радио стали передавать школьные передачи:

"Мальчишки - девчонки, девчонки - мальчишки,
Мы учимся вместе, друзья!
Всегда у нас весело в классе,
Да здравствует дружба, Ура!",

пел чистый девичий голос без всякого намека на сексуальность, был синий тихий, как это бывает во время снегопада, предновогодний вечер нового 1954 года, снег кисеей несся перед форточкой, завалил окна и лежал огромными кучами во дворе и на улице, елка уже стояла и пахла хвоей, лампочки горели, дома никого не было, я был за объединение.

Начиная с восьмого класса, мы уже считались старшеклассниками, у нас сменились учителя, плохо успевающих отчислили в ремесленные и профессионально-технические училища. Уроки стали носить лекционный характер, уровень преподавания у нас был значительно выше стандартной школьной программы, в качестве пособий использовались учебники для студентов педвузов. Ребята заметно повзрослели, у многих пробивался пушок над губой и на щеках, первого сентября мы пришли уже в совершенно другую школу, в нашем классе половину составляли незнакомые нам девочки, а половина наших ребят навсегда переместилась в неизвестность.

Восьмой класс начался с конфуза. Математику стала вести Софья Александровна Кабо - "СА", решительная, высокая женщина, ходившая в туфлях без каблуков, в простых чулках, с громким голосом и прямыми волосами, расчесанными на косой пробор. Ее сын и внучка стали известными артистами.

В кабинете математики в торце и на стене напротив окна висели две огромнейших доски, СА сразу вызывала к доске шесть человек, а за урок могла опросить человек восемнадцать. За два урока опрашивался весь класс, в неделю у нее было три пары. Уроки были сдвоенные: первый шел в виде лекции, учебников она не признавала, а второй - ответы у доски по пройденному материалу на отметку. Своими методами она терроризировала классы. Многие не справлялись с проводимыми регулярными контрольными, к чести СА надо сказать, что она всегда давала возможность исправиться, многих уже интересовал аттестат. Каждый день она приходила на час раньше и проводила "нулевой урок" - консультации по пройденному материалу, устраивались также повторные контрольные для тех, кто получил двойки и хотел бы ее исправить. КПД у нее был чрезвычайно высок: человек двадцать из каждого класса из выпуска поступали в самые лучшие московские ВУЗы с большим конкурсом без всяких репетиторов.

Каждое занятие начиналось с проверки домашнего задания. В те времена задавалось на дом несколько вычислительных задач, требовавших производить вычисления без каких-либо калькуляторов, которых тогда просто не было, с четырехзначными таблицами, Софья Александровна проверяла каждый шаг вычисления, спрашивая подряд всех учеников по очереди: нужно было называть конкретную цифру. Если она не совпадала с ее данными, СА подскакивала к несчастному и выясняла причину ошибки: если домашнее задание не было выполнено, тут же ставилась двойка.

На первом же занятии она вызвала меня, по поводу какого-то правила вычисления. Я, как Очень Умный и Нахватавшийся, сказал: "Для того, чтобы найти … достаточно …". Это ее взорвало: "Не достаточно, а нужно!!!" - загремела она, тут же прошлась по моему брату, что вот еще один балбес нашелся на ее голову, такой же лентяй, и посадила меня с двойкой! Я был ошарашен, но еще больший шок испытали мои товарищи, если уж Достик!!! Все были в унынии. На следующем уроке все нормализовалось. В дальнейшем у меня были или пятерки, или двойки за невыполненное домашнее задание или за подсказки товарищам на контрольных - СА меня просто выгоняла, не давая завершить работу, а оценку ставила за выполненное. Я стал соблюдать правила игры - быстренько делал свое задание, и проблем не стало вообще, но мне постоянно говорилось, что "Талант - ничто, трудолюбие - все!", как она была права, но для этого моим родителям нужно было бы перевести меня в следующий класс или сделать что-нибудь экстраординарное! Им в это время было не до меня, Володю мама затащила в Московский Инженерно-физический институт, где она читала математику по совместительству. Бедный Володя не выдержал и семестра, получил нервное расстройство, попал в Кащенко (6) на месяц, и год проработал в Саду непрерывного цветения в Главном Ботаническом саду АН. Мамочка не знала, что делать - у Володи был призывной возраст, перед этим он и так пропустил год, заболев тифом, и он стал косить от призыва в армию, ему это удалось.

К нам из Ленинграда довольно часто приезжала мамина подруга - Ира Мельникова, которая постоянно выискивала для своего мужа писателя Друца какие-нибудь сюжеты. Наша неординарная семья постоянно давала обильную пищу для слухов и сплетен. В доме МПС, напротив нашей квартиры жила моя однокашница - Нартова, она, вероятно, часто глядела в наши широченные окна, не закрытые никакими занавесками, на действо в ярко освещенной комнате, сейчас это называется "reality show". Каждое утро в школе она докладывала мне, что я делал, у кого сидел на коленях, и что делали мои родители. Мамочка имела привычку ходить в нашей жаркой квартире только в нижней сорочке. Про Володины дела прослышал Виктор Розов и использовал "Ботанический сад" в какой-то своей назидательной пьесе про нерадивых детей академических родителей.

Жизнь нашей семьи не клеилась. Папочка пытался как-то ее наладить, стал покупать мамочке дорогие платья, но ни одно из них не подходило: в них было неудобно быстро шагать к коммунизму или заколачивать гвозди - мешала модная широкая пройма, другие подарки также отвергались или тут же на глазах папочки отдавались настырной и нахальной тете Ляле. Папочка долго терпел, но скоро ему тоже стало не до нас. Он посещал театры и развлекался, мамочка общества ему не составляла. "Se non ? vero, ? ben trovato!" (7) или "Хозяйка, далеко ль до литовской границы?" - часто повторял он после очередного холостяцкого развлечения какое-либо ключевой место. Когда я был уже в девятом классе, он был замечен в обществе провинциального вида дамы совершенно без краски. Он гулял с нею в районе Лианозово, ничего не видя вокруг и нежно держа ее под локоток, а я ехал с приятелями мимо на машине. "Смотри, это твой отец!" - распад семьи был секретом Полишинеля, мамочка вообще перестала говорить с папочкой - такая у нее была манера.

Родители ходили в школу на собрания, чтобы потешить свое самолюбие, говорили они со всеми кроме физкультурника, с которым у меня была неприятность: я не мог заставить себя ходить на физкультуру - очень стеснялся, и не был аттестован по этому предмету. Налицо был психологический срыв, но действий никаких: ни со стороны родителей, ни со стороны школы. К сожалению, это продолжилось и в университете.

Появление девушек в восьмом классе круто изменило всю обстановку. Первые месяцы у нас не было никаких контактов, были две несмешивающиеся жидкости, но мы стали неведомо почему отчаянно хулиганить, потом все более или менее нормализовалось, но с половиной одноклассниц я так и не поговорил ни разу за все годы.

Здесь начинаются самые деликатные страницы записок, которые и сейчас вызывают у меня сильное волнение, далеко ушло прозрачное детство, без тяжелых последствий, к счастью, промелькнуло отрочество - наступала жизнь, обуреваемая страстями (8). Я пишу эти заметки для того, чтобы как-то поддержать будущих читателей, если таковые найдутся, чтобы они в подобных ситуациях не отчаивались: не они первые. В этом плане совет единственный: "Мойте уши душистым мылом!" или "Три к носу - все пройдет!".

В восьмом классе, поздней осенью, одноклассник и брюнет Вадик Прупес сказал мне: "Пора!". Он был старше на год, симпатичный, уверенный в себе и без комплексов.

До этого мы каждый вечер гуляли по Первой Мещанской однополыми группами, возбужденно глазея по сторонам. В параллельном классе было две симпатичные девушки, которые, наверно, хотели бы познакомиться поближе, но сделать какой-нибудь шаг в этом направлении я просто не мог. Смелый Вадик нашел предлог для знакомства: "У Сережи хорошая библиотека!", и мы стали гулять вместе, большой смешанной группой, через месяц мы могли уже гулять вчетвером. Стратег Вадик был главнокомандующим, а я - аморфной массой, агнцем, безвольно идущим на заклание. Перед каждым выходом Вадик ставил мне боевую задачу: "Сегодня мы пойдем гулять на Самотечный бульвар, там есть памятник Толбухину, ты должен пойти по левой дорожке, а я - по правой, ты должен положить руку на плечо Тамары!" - так звали "мою" девушку. В аналогичных ситуациях слоны кладут хобот на свою подругу. Как я мог положить руку на плечо Тамары, когда рука просто не поднималась?!

Самая "продвинутая" тогда молодежь, самовыражаясь, ходила по Москве обнявшись, держа руку на плече подруги. За порядком в городе следили многочисленные дружинники, которые тут же подскакивали и пресекали нарушения общественного порядка, но продвинутая молодежь старалась вовсю и лезла на рожон, было несколько мест, где это можно было сделать.

Весной 1955 года в Москву приехал Ив Монтан, телевидение вело прямые передачи со всех его концертов, которые я записал на магнитофон. У Монтана была невиданная для нас модная короткая прическа, а в СССР все носили "бокс" или "полубокс". В конце восьмого класса, тогда уже первокурсник, Сашка Ливеровский, нашедший во мне лопоухого бесплатного слушателя, взял надо мной шефство и повел приобщаться. Сначала мы пошли в самую модную в Москве парикмахерскую в гостинице "Гранд Отель", там очень стильного вида мужчина меня стал мыть, стричь, мазать, а потом сушить волосы горячим феном, подкручивая волосы гребенкой так, чтобы они стояли и загибались назад - как "у Монтана". Это было невиданно, в обычных парикмахерских мастера в грязных халатах стригли отчаянно кусавшимися ножницами и огромными электрическими машинками с проводом, обвивающимся вокруг шеи клиента, засыпая его мелкими колючими волосами, настойчиво предлагали: "Освежить?" и обильно поливали свежеиспеченную голову дешевым "Тройным" одеколоном или, в лучшем случае, "Шипром".

Дальше - больше: Сашка затащил меня в Коктейль-холл на Тверской и там накачал меня несколькими коктейлями. Я был хорош, лыко вязал с трудом, все было "потрясно". У выхода из Коктейль-холла, вероятно, дежурили люди из "Крокодила" (9) - искали сюжет о "Золотой молодежи", была кампания по борьбе со "стилягами", потому что в следующем же номере появилась карикатура, очень похожая на нас с Сашкой.

Я был готов, в школе стрижка произвела впечатление. По хитрому сценарию Вадика я должен был спросить у Тамары: "Тебе нравится …?" - что-нибудь, что ей действительно нравилось. После утвердительного ответа, я должен был спросить: "А, я?".

Чем дело кончилось, я не помню. Тамара, действительно, зашла к нам домой посмотреть библиотеку, ошарашенные родители совершенно подавили все зарождающиеся чувства во мне, я казался себе грязным и мерзким. Придя к нам, Тамара выбрала "Собаку Баскервилей", и позже возвратила ее в разрисованной ею суперобложке, она очень старалась. Вадик настаивал на развитии ситуации, он требовал, чтобы я поцеловал Тамару. У меня, как никогда ни до того, ни после, тряслось все: колени, руки и все тело. В воротах соседнего дома я обнял Тамару и прижался мокрыми губами к ее нежной щеке, счастье и мучение были недолгими: по Мещанской в это время прогуливался ее брат с товарищами и, увидев такое, тут же набросился на меня. До полноценной драки все же не дошло, Тамара нас разняла, но роман, не начавшись, был безнадежно испорчен.

В отличие от Александра Федоровича Липского я не пользовался успехом у девушек, которые мне нравились. Верочка Алексеева, которую я обожал и с которой поддерживал знакомство и после школы, предпочитала Борю Нартикова, сказав на какой-то вечеринке, что я им просто мешаю. На школьном балу, какая-то девушка в костюме и маске цыганки, лица которой я не разглядел, хотела познакомиться со мной, но мне это было не нужно. Впрочем, мне нравились также еще четыре девушки - Нина Константинова, Корнеева, Наташа Блюменталь и Ира Аристова. Школьная темно коричневая форма с черным фартуком скрывала все, что даже казалось бы невозможно скрыть. Наш литератор - сухой нервный взлохмаченный брюнет с тонкими волосами и длинными белыми пальцами все же мог что-то рассмотреть: он почти каждый урок вызывал Наташу Блюменталь к столу и, не отрываясь, рассматривал ее высокую красивую грудь сбоку. После окончания дае наши взрослые девушки - Моршина и Нартова тут же вышли замуж, они были старше, школа их томила.

Я пребывал в состоянии томления, общество "пусика" и "мусика" - родителей мне было в тягость, хотелось чего-то мне неясного, но этого не было - "Пойди туда, не знаю - куда, принеси то, не знаю - что", как не было и подруг. Вечеринки с танцами, устраиваемые у нас дома по праздникам, давали возможность потанцевать со школьными подругами, но значительно большее удовольствие вечеринки приносили папочке, обожавшего моих одноклассниц, родители всегда присутствовали и контролировали.

Однажды Мишка Константинов привел ко мне домой трех девушек из своего дома, похожего на трущобы, и притащил бутылку шампанского. Мы обосновались в маленькой комнате, две девушки были "падшими", что в те времена был редкостью. Под действием шампанского стали приставать друг к другу и Константинову, а я в это время танцевал с третьей гостьей, которая ничего не принимала и держала себя до крайности скромно. Когда ангелочки достаточно расшалились, дверь комнаты распахнулась, мусик не допустила разврата и осквернения. Все тут же были удалены, а Мишке Константинову было отказано в доме.

Всюду меня сопровождал кто-нибудь из школьных приятелей, но от этого было только хуже, я часто лежал на полу в мрачном настроении, читая "Иностранку", у родителей были круглые глаза без комментариев.

Очередь на машину подошла в июне 1955 года, когда я перешел в девятый класс, папочка заработал к этому времени необходимую сумму, переводом книги Р. Кэдди "Пьезоэлектричество", мы отправились в магазин с нанятым шофером и выбрали светло-голубую с прозеленью, цвета "Белая ночь" очень красивую "Победу". Родители совершенно не представляли, что с ней делать: не было ни дачи, ни гаража. Прав ни у кого, кроме меня, не было, шофер отогнал новенькую машину в Каширу, где жила тетя Ляля, и где недалеко в Прилуках на берегу Оки у нас была тогда снята дача.

Прилуки - старинное купеческое село, когда-то процветавшее, стояло на песчаном берегу Оки, недалеко от впадения в нее Лопасни, небольшой речки на юге Московской области, протекающей мимо Мелихова, имения А.П. Чехова. Место было тихое и уединенное, добираться туда было долго и сложно: полтора часа электричкой, а потом - час на речном трамвайчике, который ходил редко, родители нас не беспокоили. Там было много сверстников, живших в Прилуках много лет подряд, мы довольно скоро влились в их компанию, благодаря знакомому семейству Дубовских. Старшая дочь Дубовских - Леночка, была очень симпатичной и отличалась легким характером и поведением, у нее были какие-то недопустимые тогда приключения, за что папашка ее избил. Мамочка делала круглые глаза и внушала Володе не строить куры падшей девушке, ему было девятнадцать, и он красовался при любом удобном случае. Когда я как-то пошел с Леночкой на Оку купаться, держа ее за руку, и сильно разволновался от прикосновения ее нежной руки и неожиданного уединения, тут же примчалась возбужденная мадам Дубовская и со скандалом увела Леночку.

Мы гоняли на велосипедах, лавируя по песчаным лесным дорогам между луж, а девушки сидели у нас на рамах. Однажды я не удержался, въехал в лужу и упал, мне было неловко, я бы страшно смущен. Все умчались вперед, мы были одни, девушка, которую я вез, почти совсем мокрая, успокаивала меня, как могла, стирала воду и песок с моего лица, так мы с ней и познакомились. Я был даже рад приключению, она мне очень нравились, у нее были темные вьющиеся волосы, смуглая кожа, полные губы и красивые глаза, от взгляда которых я просто заболевал. Днем все время мы проводили на Оке или Лопасне, купаясь в теплой воде, а по вечерам устраивали танцы на пыльной песчаной лужайке за околицей под патефон, электричества в Прилуках не было, пластинок было мало, а танцевальной музыки - еще меньше, для танцев использовалось все, кроме маршей. Мода тогда была направлена на подавление инстинктов и женской сексуальной привлекательности, даже на пляже девушки носили обширные черные сатиновые панталоны, за многочисленными складками которых при отсутствии опыта невозможно было угадать желанные детали, такими же были и блузки. Это не была одежда раннего кватроченто, в которой буйство цвета и фактуры умело возбуждало воображение. Мне было пятнадцать лет, я плохо соображал, что же девушкам от меня нужно, и что мне нужно от них, они были и старше, и развитее, я им - про Бетховена, а они ждали от меня совсем другого.

Это, конечно, чудовищно, но в Прилуках вся наша семья стала учиться вождению на новой необкатанной машине в условиях грунтовых песчаных дорог, извивающихся в гуще молодого соснового бора, с глубокими лужами и плохо проходимыми болотистыми местами. Правильнее сказать - это был курс автоподготовки коммандос, заброшенных в непроходимые сибирские дебри. В песке и в лужах машина застревала, один кто-нибудь садился за руль, раскачивал машину взад-вперед, а остальное семейство, обливаемое фонтанами грязи из-под буксующих колес, толкало несчастную машину. Мы в совершенстве освоили технику вывешивания колес с помощью домкрата и подведения под них мостков из срубленных деревьев, гати стлать мы научились. В одном из таких многочисленных эпизодов, продираясь сквозь бор, Володя стукнулся боком о сосну, через день папочка, одной, судорожно напряженной рукой переключал скорость, а другой - неуправляемо потянул за руль и въехал в сосну, срубив ее под корень. Машина не прошла и триста километров, а дверь, крыло и бампер были разбиты, мамочка вновь замолчала. Первую зиму машина простояла во дворе, засыпанная снегом выше крыши, ребята катались с нее на санках. Только через год папочка купил недалеко от дома деревянный гараж, обитый старым железом.

К весне 1956 года мамочка получила права, ездила она скованно, мотор на перекрестках глох, мерзавцы гудели, и она окончательно тушевалась. "Огонек" печатал статьи о автомобилистах, кативших на юг на своих машинах, шли художественные фильмы на эту же тему, к лету мы созрели, дядя Боря прощался с нами навсегда, он был уверен, что мы разобьемся.

Сборы были долгими, переднее сидение было переделано в раскладывающееся спальное место, была куплена палатка, принесены из Института спальные мешки, куплены четыре канистры для бензина про запас, на кальке срисованы кроки с маршрутом. Товаров для автомобилистов не было никаких, для бензина нам нужна была воронка, но ее найти было невозможно, вместо нее в спортивном магазине мы купили рупор из жести. От долгих сборов Мамочка была на взводе, прикрикнула, и мы все вчетвером, наконец, собравшись, выехали со двора в шесть вечера. В салоне отчаянно пахло бензином. Развернувшись у Рижского вокзала, мы остановились напротив дома на противоположной стороне и стали выгружать все из багажника, чтобы найти источник запаха: оказалось, что течет новая канистра, пришлось ее поставить в салоне дыркой вверх.

Дорога на юг - лучшая трасса "Москва - Симферополь", построенная пленными немцами, была узкая, одна полоса в каждую сторону. Перегруженные многочисленные грузовики еле тащились в гору, собирая за собой вереницы нетерпеливых легковушек, не имевших технической возможности ехать так медленно, "Москвичи" перегревались, обогнать тихохода без нарушений - не представлялось возможным, милиция зорко глядела и пресекала. В шестидесяти километрах от дома стало ясно, что пора останавливаться на ночлег, темнело, нам попался "Дом колхозника" при въезде в Чехов.

Был ли ужин - я не помню, мы, физически и нервно истощенные после первого дня, рухнули на кровати в номере на десять человек и проснулись только утром, в десять нас пришла будить горничная, мамочка спала отдельно в таком же женском номере, к нашим телам ее не допускали из соображений высокой нравственности. Она опять была на взводе, завтрак давно прошел, все разумные путешественники выехали из Москвы рано утром и давно проехали, "А вы все спите!".

Мы опять тронулись, дорога шла вверх-вниз по красивым местам отрогов Средне-Русской возвышенности, через города и веси, строго по часам мы сменяли друг друга за рулем. Мамочка нудно держала пятьдесят, что просто изводило, а в мою очередь мне постоянно твердили: "Куда ты гонишь за восемьдесят!". В больших городах всегда случался скандал: куда ехать - неизвестно, указателей никаких! На середине перекрестков пусик кричал: "Погоди, погоди!", а мусик своим контральто отвечала: "Куда годить!", милиция брала под козырек и собирала дань.

Был август, страдная пора, колхозам негде было сушить зерно, и они занимали под импровизированный ток половину дороги. Для разъезда со встречно машиной приходилось заезжать на рассыпанное зерно, сторожа бросались на наглых москвичей с палками и ругательствами. Бензина на колонках не хватало, давали только по двадцать литров до следующей колонки, часто заправщицы качали бензин вручную, не было электричества, а сами заправки представляли собой систему из двух пятилитровых сосудов, попеременно заполняемых бензином.

Продвижение на юг было неспешным, стояла жара, все окна в машине были открыты, мы останавливались на привалы около каждого приличного водоема и купались, смывая пыль, раздражение и усталость, к счастью, тогда было чисто, и это приносило облегчение. Столовые вдоль дороги были, но их продукция была непригодна. Единственно, что удавалось съесть - это была яичница с салом. Овощи - помидоры и огурцы, хлеб и молоко, купленное на рынках, мы везли с собой. Ко второму вечеру мы добрались до Харькова, остановиться было негде, мы заночевали в сосновом перелеске за городом: мужская половина в машине, а гордая мамочка - в соседней копне, в спальном мешке. Росистым утром мы были подняты командирским голосом, облиты холодной водой и в путь, очень хотелось есть! В "Огоньке" красочно расписывался первый советский мотель "Зеленый гай" за Харьковом, но до него оказалось около четырехсот километров - день пути. Когда он показался на скучной, ровной, как блин, окружающей степи, мы с надеждой вздохнули, но напрасно: мест ни в мотеле, ни в ресторане не было. Переночевав третью ночь в степи, мы вновь отправились в путь. По дороге случился прекрасный город Мелитополь с гигантской необъятной ярмаркой. Там продавали все: гусей, коз, овец, волов, керамическую посуду, упакованную в солому, телеги и лошадей. От бесконечного молочного ряда мы оторвались только вконец насытившись: варенец с темной пенкой, сметана, творог с тут же купленным теплым сельским хлебом были моментально проглочены, на изголодавшихся москвичей усатые хохлы в шапках смотрели с усмешкой. При возвращении в Москву мы вновь посетили Мелитополь, заполнив машину арбузами и банками с медом белой акации. Долгая дорога и совместные испытания сблизила нас со многими путешественниками, мы уже здоровались, обгоняя друг друга, дружным караваном миновали встреченный с восторгом Сиваш, Джанкой, Симферополь и въехали в Горный Крым. Узкий серпантин многим доставался тяжело: по обочинам стояли несчастные "Москвичи" с парящими двигателями и согнутые в дугу пассажиры, еле успевшие выскочить из ЗИМов и Побед. До этого Черного моря я не видел. Я очень разволновался от ожидания встречи и, конечно, был поражен, увидев с перевала, огромное пространство черного или темно синего цвета, с белыми барашками, блиставшего под солнцем, круто поднимавшееся к далекому и высокому горизонту.

Ближайшей к перевалу была Алушта, где мы и остановились на дикой стоянке - большой, поросшей высокими кипарисами поляне, заполненной автомобилями. К счастью удобства на стоянке были - две совмещенные досчатые кабинки с двумя очередями, смущенно отвернувшимся друг от друга, звукоизоляция не предполагалась, так что всем было ясно в деталях, что и как происходит внутри. Был и водопровод - труба с несколькими кранами над согнутым из кровельного железа желобом, но это не воспринималось нами, как неудобство, по утрам все дружно мылись в пляжных костюмах. Машины, тенты и палатки стояли рядом, публика была интеллигентная, мы быстро познакомились с соседями, которыми оказались молодая красивая дама со своей мамой, путешествующие на Москвиче - актриса из Питера, Томила Доброславская. Папочка очень сдержанно и корректно, тщательно скрывая свои чувства, относился к ней, а она щебетала и рассказывала своим возбуждающе красивым голосом, с бархатистым тембром, массу историй о коварной судьбе артистов театра Драмы, в котором она работала в массовках.

День мы проводили на галечном пляже, спускаясь по обрыву прямо к морю, а вечер - в лагере, намазывая друг другу и соседям обгоревшие места кремом, и с наслаждением вдыхая аромат кипарисов и морских водорослей, если ветер был с моря. Вечером к морю спускаться не разрешалось: пограничники шарили прожекторами по морю и пляжу, бдили и пресекали передачу тайн подплывающим вражеским подлодкам. Мы перешли на двухразовое питание, очереди в столовых были невыносимы, часто обходясь чебуреками, выпекавшимися тут же у нашей стоянки, с помидорами и персиками.

Под гром цикад, горячими южными ночами в юности и до недавних дней мне снились прекрасные цветные сны - я мог летать! Это получалось очень просто, я плавно подпрыгивал, как на батуте, все выше и выше и, наконец, просто парил, поднимаясь на высоту в потоках. Иногда в тяжелые времена полеты совершались с помощью каких-либо средств, однажды я построил гигантский фанерный самолет, чтобы забрать всех близких и любимых и улететь с ними, все было готово, я взлетел с проспекта Мира, но никак не мог продраться сквозь паутину проводов.

В десятом классе стало чувствоваться недалекое окончание и поступление в институт. С Витей Богородицким мы съездили в Физтех на олимпиаду, на которой я получил вторую премию, подарили переводную книжку из кибернетики (10) , при поздравлении комиссия сказала, что лауреатов ждут в институте. Физтех был создан АН, как питомник умных и талантливых, в общей компании по решению ядерной проблемы и нужд военных, он, как и Физфак и Мехмат МГУ, был сильно засекречен с третьего курса. При основании по предложению П.Л. Капицы в нем даже отсутствовали общественные науки, чтобы не загружать умы чепухой, но такие вольности долго не продержались, когда я там был во время олимпиады комсомольские лидеры со значками на груди вовсю махали флагами почище любого другого института, мне это не нравилось. Несмотря на пионерские успехи, в комсомол я не вступал до десятого класса, когда уже деваться было некуда. В школе не было никаких проблем, все даже были рады, что не будет диссидента, а в Райкоме, где вручали билет, секретарь долго расспрашивал меня, почему я так долго не приходил.

К десятому классу круг наших интересов стал заметно меняться, да и возможностей существенно прибавилось: стали проводиться фестивали зарубежного кино, наиболее интересными из которых было французское и итальянское, фестивальные фильмы шли по телевидению, приезжало много артистов, которым также было интересно посетить загадочный и скрытый железным занавесом Советский Союз. Кинотеатры всегда были переполнены, работали почти круглые сутки: первый сеанс был в шесть утра, а последний - в двенадцать ночи. На "Ночи Кабирии" мы ездили всей семьей на такси в кинотеатр "Ударник" на набережной в Большом Доме к шести утра, так как других билетов не было. Жерар Филипп, после своих фильмов "Фанфан Тюльпан", "Красное и Черное" был неимоверно популярен, особенно у девиц и студенток, которые, млея и растекаясь, с упоением слушали его французский, не веря своему счастью. "Ночи Кабирии" обсуждались всенародно в центральной прессе, Л.Д. Ландау высказал парадоксальную мысль, что нельзя признать его одним из лучших фильмов всех времен и народов, потому что судьба Кабирии крайне несправедлива и жестока.

В советское время изредка появлялись шедевры мирового уровня, их было немного, также как и в других странах, в отличие от настоящего времени кино было искусством, теперь это - экономический "проект" с целью "отбить бабки". Уже в студенческие годы для того, чтобы посмотреть желанную картину, не шедшую первым экраном из-за каких-либо вольностей или отступлений, мы ездили за город - в Мытищи, Лобню или какой-нибудь научный центр. Эпопеи, вроде многосерийного "Тихого Дона" Герасимова или "Войны и Мира" Бондарчука, было невозможно не посетить - это было мероприятие. "Летят журавли" я смотрел несколько раз, уже в Университете я сцепился с нашими комсомольскими барышнями - Нилой Важник и Люсей Железной по поводу этого фильма, доказывая и объясняя тупым и темным, почему этот фильм является шедевром, они не понимали. К великому моему удовлетворению этот фильм был включен в десятку лучших всех времен и народов. Пооткрывались различные киноклубы, где можно было посмотреть интересные зарубежные фильмы, не пускавшиеся в широкий прокат "по соображениям", но пред фильмом обязательно была лекция. Настала великая "Оттепель" после ХХ съезда.

Летом 1956 года в Манеже открылась очень красивая выставка "Чешское стекло", там были притененные залы со сверкающим хрусталем и бижутерией, играющие подсветкой стеклянные лабиринты, обширные стенды цветных технических стекол, периодические концерты звезд чешской эстрады и изумительный ресторанчик со сластями, мягким мороженым и разнообразным кофе. Обворожительные и очень вежливые девушки порхали между столиками, сопровождаемые взглядами. Все это было впервые, очень контрастировало и пользовалось колоссальным успехом, билеты распределялись через организации.

Чешская эстрадная звезда Гелена Вондрачкова спела "Красную Розочку" с неотразимым акцентом, после чего на утро наша Великанова тоже стала Геленой, а "Розочку" с тем же акцентом запели все эстрадники, включая Утесова и Сергея Филиппова в фильме Рязанова "Карнавальная ночь" (11).

В конце октября произошли два события, которые чуть ли не обернулись новой войной, было страшно и очень опасно. 29 октября Израиль, а затем и члены НАТО - Франция и Великобритания напали на поддерживаемый СССР Египет с целью захвата Суэцкого канала, рядом с которым они высадили свои десанты, а через четыре дня произошли, так называемые Венгерские события. Уступить позиции в Египте СССР не мог, для поддержки египтян мы были готовы послать туда "добровольцев", что как-то охладило Запад. Через четыре дня вслед за интервенцией в Египте в Венгрии вспыхнул мятеж. Было совершенно очевидно, что он инспирирован извне, отряды мятежников получали стрелковое оружие, взявшееся "неизвестно откуда", ездили на машинах по заранее обозначенным адресам, и с особой жестокостью убивали коммунистов и сотрудников органов, в мятеже принимали участие случайно присутствовавшие американские морские пехотинцы. Как это часто бывало и в наше время, коммунистическая машина вновь прозевала. В результате мятежа было организовано правительство Имре Надя, который тут же через нескольких часов обратился за помощью к Западу. К счастью, Г.К. Жуков был тогда министром обороны, он молниеносно провел операцию "Вихрь", которая предотвратила ввод в Венгрию западных войск, и восстание было подавлено. Большая новая война не состоялась, шум стоял ужасный, но это было лишь пустое махание после драки, чтобы как-то сохранить лицо. Венгры никогда не любили русских, во время ВОВ участвовали на стороне Германии, а после Венгерских событий отношение к русским было испорчено на долгие годы.

Зимой в январе 1957 года в лютый мороз в маленьких выставочных залах на Кузнецком Мосту открылась первая выставка Н.Рериха, которая в среде интеллигенции вызвала чуть ли не драки: залы были полностью забиты, а посетители орали друг на друга. Одни, привыкшие к гладкой натуралистической живописи в стиле Лактионова, наотрез отказывались признать живопись Рериха, его краски и мистические сюжеты. Другие же, уставшие от беспросветной ночи, измученные "Утром нашей Родины" (12) , видели "с восторженным трепетом в Рерихе чистый родник с его живой водой и жаждали омыть свои раны, благословляя начинающийся День, и Творца, и этот Мир, полный гармонии и красоты". В изначально языческой Руси православие в ХХ веке было окончательно выброшено, от Бога ждали конкретных действий, большинство верило в духов, пророков, идолов, вождей и пр. Словом, мало, кто оставался посредине, всем хотелось драки. В это же время была устроена "Выставка картин Дрезденской галереи" перед ее возвращением обратно в Германию, билеты на нее тоже распространялись, попасть просто так было невозможно. После посещения Мамочка приходила домой вся истомленная, комок в горле, принеся в жертву своих детей вместе с Богородицей из Сикстинской капеллы. Мамочка, несмотря на свою занятость - полторы работы и депутатство в Моссовете, посещала лекции в Третьяковке, тайно писала стихи, но к музыке была прохладна.

Постепенно круг моих интересов расширялся, дома в стенном шкафу я нашел далеко запрятанные отдельные журналы двадцатых и тридцатых годов - "Красную Новь" со статьями о Фрейде и первыми публикациями Одесских рассказов Бабеля, огромную папку с газетными вырезками о политических процессах и первые номера "Иностранки" с Чапеком. Возникли новые имена - Бухарин, Троцкий, Луначарский. Беня Крик и его "Беня знает за облаву" просто потряс меня! К сожалению, я много пропустил: не был на концертах Софроницкого, Гольденвейзера, Игумнова, которые еще играли в это время.

Наконец, настали выпускные экзамены, на которых было две заминки: меня страшно не любила историчка - ярая сталинистка Елена Александровна и продолжались затруднения с физкультурой, на которую я так и не ходил. На уроке истории, когда Елена объясняла нам общественные формации и неизбежность их последовательной смены, я задал ей пару вопросов: первый касался коммунизма, что же должно последовать за ним? Елена была хитра и натаскана, она ответила, что это не научный вопрос, так как коммунизм еще не наступил, и мы не знаем точно все его особенности, поэтому ненаучно говорить о будущем. К папочке в Университет приехал какой-то американский профессор в шортиках и с круглыми глазами спросил: "Это у вас коммунизм, или будет еще хуже?". Второй вопрос касался Монголии: она шла широким шагом к социализму из феодализма, минуя неизбежную капиталистическую формацию, "Куда глядит марксизм-ленинизм?" - спросил я. Доконал наши отношения небольшой плакат, повешенный мной в классе, была жаркая погода, как это бывает в Москве в конце апреля, я призывал всех на пляж - была нарисована обнаженная крутобедрая девушка в бикини из Херлуфа Бидструпа и написан призыв - "Будем такими в ближайшее воскресенье!" - это было воспринято Еленой как пропаганда порно. На выпускном экзамене я двадцать секунд не мог вспомнить термин "военный коммунизм". Этого было достаточно, Елена визжала, что я не знаю стержневой материал, хотела влепить мне четверку, чтобы лишить золотой медали, но опорочить гордость школы комиссия во главе с директрисой и представителем РОНО ей не дала. При аттестации возник и физкультурник, ему тоже не дали.

Золотая медаль давала возможность поступать в институты без экзаменов, нужно только было пройти собеседование. Меня интересовала не только физика, я чрезвычайно с класса пятого увлекался кино, создавая игрушечные киностудии и изучая доступную литературу по композиции и кинотехнике, к тому же я рисовал пейзажи с утрированным колоритом. Рисунки не сохранились, их разбирали знакомые и Володькина Светлана. К нам как-то зашел преподаватель ВГИКа (13), я разговорился с ним о кино и операторском искусстве. "Кроме фотографии ведь надо рисовать!" - сказал он. Я, было, ринулся за своими рисунками, но мусик пресекла и тут же вытурила гостя - "Он будет физиком!", Урусевский (14) вздохнул с облегчением.

После выпускного вечера, мы отправились гулять на всю ночь по Москве, мне вручили маленький аккордеон-четвертушку, и я на нем изображал на слух популярные тогда "Буги-вуги", "Брызги шампанского", вечную "Мучу". Наутро нужно было ехать подавать документы в институт. На ступенях Физфака мусик и пусик затеяли долгий спор: "Куда?". Физтех зовет, там младший Сергей Капица и Н.Н. Семенов. "Как же он там будет жить в общежитии?" - "Будет ездить на машине!" - "Это невозможно" - "Но там его ничего не будет отвлекать!" - "А в МГУ Ландау, Боголюбов и Тихонов!". Я переписывал раза три свою автобиографию, диктуемую поочередно родителями, пока в Приемной комиссии мне не сказали: "Пиши просто - родился, окончил и все!". В этот день у нас была экскурсия за город, в Саввино-Сторожевсий Звенигородский монастырь, где также поспать не удалось, а на утро мне нужно было идти на собеседование. Я был никакой от усталости, волноваться не было сил, в вестибюле Физфака двое абитуриентов - евреев с толстенными фолиантами обсуждали способы решения какой-то задачи: "Ну, тут просто, нужно интегрировать!". - "Нет, нет!" - отвечал второй, подлиннее, - "продифференцируешь, и все!". Все это не способствовало, я и слов таких не знал, а объявление, что "Собеседование состоится в Рекреации" окончательно и полностью подкосило. Я, как сомнамбула, не зная, что и спросить, доплелся кое-как "до Рекреации" - помещения, находившегося под Большой физической аудиторией. Когда пришла моя очередь, меня посадили за круглый стол, за которым сидела пара преподавателей - мужчина и молодая женщина. На традиционный вопрос: "Зачем?", я был немногословен и кратко ответил: "Хочу!". Далее они доброжелательно пытались выяснить мои интересы: "Что же из вас все надо вытягивать клещами?", как я мог объяснить им мое состояние? Я им лепетал что-то про ядерную физику, про радиотехнику. "А, - сказали они, - а что такое "гридлик?". Я и сейчас не знаю, что это такое, по-моему, это RC-цепь, подключенная к катоду для создания смещения. Дальше они спросили, как надо сжигать топливо в ракете, чтобы получить максимальную скорость. Я ответил, что надо сжигать максимально быстро или просто направленно рвануть, чтобы головная часть полетела в одну сторону, а все топливо и остатка ракеты - в другую. Здесь их мнения разошлись, "процесс пошел", они стали увлеченно спорить, позабыв обо мне, как же надо сжигать топливо, про форму сопла, скорость истечения и пр., по-моему, они за деталями забыли закон сохранения, или у них были дела поважнее.

Через неделю стало известно, что принят, а поразившие меня конкуренты - нет. Мамочка тут же увезла меня на машине в Крым, в "Рабочий (Профессорский) уголок", где на Морской станции ФИАН, расположенной на большой тенистой территории непосредственно у моря с собственным пляжем, мамочка устроила очередную экспедицию по изучению магнитно-теллурических токов. Я спал с папочкой в машине под огромной грушей, плоды которой при ветре падали на крышу и будили нас. Был беззаботный отдых, кухарка нас кормила, мы с папочкой, вернее, папочка со мной и молодыми сотрудницами катались на теплоходиках, а я впервые нырнул в море в самодельной маске с трубкой. Мои будущие товарищи по Университету трудились в это время на колхозных полях, руководимые комсомольскими лидерами, улизнуть они не успели.

В лето 1957-го года в Москве проводился Фестиваль Молодежи и студентов. Это было неслыханно и невиданно, столько иностранцев и без охраны! В день открытия нескончаемые колонны грузовиков, раскрашенных художественными красками в фиолетовые, красные, желтые, голубые - во все цвета радуги, с эмблемами фестиваля, со стоящими в кузове неграми, белыми, красными и желтыми, медленно двигались по проспекту Мира от гостиниц ВДНХ, выстроенных к Фестивалю, и далее по Садовому кольцу к Лужникам. Обалдевший от вольности народ, приветствующий гостей, стоял плотными шпалерами по сторонам, высовывался из окон, сидел на крышах малоэтажных домов. Множество народу взобралось на крышу двухэтажного универмага на углу Сухаревской площади, где процессия поворачивала направо на Садовое кольцо, старая крыша не выдерживала и проваливались. Процессия двигалась очень медленно, несколько часов. Мы с Верочкой Алексеевой и Аллой Полуэктовой, посмотрев на процессию у нас, решили пробраться на стадион, там была высокая стальная решетка, но мы все-таки нашли плохо закрытые ворота, с толпой жаждущих проникли на территорию, а затем и на стадион, смущая ошарашенных билетеров своим тарабарским языком и отчаянными жестами. Огромная чаша стадиона, открывшаяся перед нами, шумела на всех языках мира, жар и дыхание огромной массы, ощущение всеобщего возбуждения передавалось каждой клеточке, советские режиссеры массовых мероприятий знали свое дело. Действо длилось по возрастающей до самой ночи. Мы и пели, и орали, домой мы уже возвращались пешком, уставшие и оглушенные увиденным. Программа фестиваля включала многочисленные концерты в парках, залах и институтских клубах. Мне удалось послушать в клубе МГУ настоящий зажигательный нью-орлеанский диксиленд в итальянском исполнении и увидеть полную симпатичную темнокожую американку, певшую спиричуэлс в сопровождении двухметрового негра, игравшего на бас-саксофоне. В университете, сидя в первом ряду, я видел настоящий танец живота в исполнении божественной египтянки, у которой пупок точно вмещал унцию орехового масла. То, что можно увидеть сейчас в Москве или где-нибудь в туристических местах в Анталии - просто черно-белое 8-ми миллиметровое любительское кино по сравнению с широким экраном.

Фестиваль закончился, некоторые активные москвички получили возможность родить через положенный срок своих черненьких детей, а мне было пора идти в Университет. Как только теперь я узнал, я был четвертым поколением в нашей семье, начиная с прадеда Николая Павловича Ляпидевского, поступившего на Юридический факультет около 1859 года, для всех нас Московский Университет является Alma Mater.