ОДЕВШИСЬ в узенькие, 21 см, короткие, чуть выше щиколотки, бежевые брюки с широкими обшлагами, светло-зеленую курточку, белую рубашку с завязанным очень маленьким узлом черный галстук, яркие полосатые носочки и светлые туфли на толстой белой каучуковой подошве, все было импортное, но не "фирма" (1) , взяв желтую кожаную папку с несколькими листочками бумаги, папину авторучку с золотым пером, 1-го сентября я отправился в Alma Mater шести поколений нашей семьи.

Номер аудитории я знал, это была одна из небольших семинарских аудиторий человек на двадцать на пятом этаже, большие окна на запад, дубовые столы и скамейки, толстенные стены, скрывающие все коммуникации и, как выяснилось много позже, подслушивающие устройства. Новый комплекс зданий МГУ был апофеозом "позднего Жозефа" - советского ампира. Законченный уже после смерти Сталина, он строился заключенными и был отделан великолепно: мрамор, гранит, бронзовые статуи, хорошая вентиляция, встроенные пылесосы, огромный спортивный комплекс, роскошный парк, собственный ботанический сад - все было сделано с дворцовой отделкой. В клубной части и некоторых местах Главного здания, где было немноголюдно, в туалетах стояли диванчики, обитые плюшем, туда водили иностранных туристов. Здание и окрестности были уставлены бюстами великих. Скоростные лифты с верхних этажей с ускорением "ухали" вниз, вызывая восторг пассажиров и вселяя надежды содержимому желудка вновь увидеть белый свет. Говорили, что во время строительства какие-то зеки умудрились улететь из зоны, планируя с высотки на листах фанеры, ходили также слухи, что в стенах замуровывали жестоких надзирателей - "вертухаев". Другие ВУЗы сравнения с МГУ не выдерживали.

Я вошел в аудиторию одним из последних, сел где-то в конце, народ собрался там намного раньше, большинство уже было знакомо между собой, экзамены и летний совместный труд на сельскохозяйственном поприще сблизили.

Сразу после звонка вошел какой-то комсомольский лидер, одетый совершенно противоположно существующей тогда московской моде: темный пиджак, широкие длинные брюки, ковбойка апаш, комсомольский значок ярко горел на груди, на голове сверху мощной копной курчавились темные волосы, а книзу все быстро сходило на нет, оголяя виски, шею и торчащие уши - "полубокс". Лет через шесть с брюками опять боролись - мода круто изменилась: мы уже ходили в длинных расклешенных книзу джинсах, а комсомольские лидеры переоделись в короткие брючки. Особо расклешенные брюки комсомольские патрули ловили на улицах и выдирали клинья из брюк. Москвичи были одеты примерно так же, как я, более консервативно выглядели первокурсники из провинции, выделялись "производственники" - взрослые, по сравнению с нами, поступившие в МГУ на льготных условиях с положительными оценками, имевшие, по меньшей мере, двухлетний производственный стаж и существенно больший жизненный опыт. В дальнейшем, они заняли все общественные должности, парторгов, комсоргов, профоргов, стали правильным оплотом деканата, не имея других талантов, к третьему-четвертому курсу многие из них куда-то диффундировали, физика была тогда очень в моде, но не всем по зубам - тяготы студенческой жизни были также немалые. Мне было неуютно, это чувство еще более усилилось, после того, как лидер начал свою речь. Он упирал на узкие брюки, отсутствие значков, моральный и нравственный облик, я чувствовал себя нравственно убогим и моральным уродом. Я старался спрятать свои брючки и носочки куда-нибудь подальше. К счастью, эта группа была временная, нас подхватили англичанки и стали сортировать, так образовалась наша "разговорная" 118-я группа - второй поток первого курса, всего на первом курсе Физфака было пятьсот человек.

Группа оказалась на редкость приятной и однородной, все - однолетки, никто не хотел быть комсоргом, производственников не было. Стало ясно, что эта должность приведет к выговору за развал работы, было предложено компенсировать ущерб будущему лидеру чем-нибудь вкусненьким.

У нас было девять студенток, каждая из которых чем-то была заметна: Нила Важник, высокая светлая номенклатурная дочка из Белоруссии, вдруг стала петь "а капелла" популярные у Общественности и Всесоюзного радио песни (2) , что было неожиданно, она считала, что у нее приятный голос. В дальнейшем мы никак не могли найти с ней общее понимание любой темы для разговоров, она считала, что я отвечаю на что-то другое, а не на ее вопросы. Я считал фильм "Летят журавли" выдающимся событием, а она нет, мне нравился возникший тога театр "Современник" с молодым Ефремовым и красавицей Мизери, а она не могла понять, почему она в любовном эпизоде появляется на сцене в одной сорочке. С Нилой дуэтом пела Инна Аверкина, "дочка капитана корабля" (воздушного) из Внуково, она была просто кареглазая красавица, что ее и погубило, внимание и романы со старшекурсниками не давали учиться. Была Наташа Беляева - открытая и спортивная девушка с короткой стрижкой, как мальчик. Шумная и всегда возбужденная от навалившихся трудностей Люся Железная быстро нас покинула после первого же семестра. Были две миниатюрные девочки, девственно сохранившиеся и оторванные от жизни, - худенькая темноглазая и темноволосая Леночка Соколова и светленькая Татьяна Молочаева - "Персик", как мы ее звали, с голубыми глазками, с розовыми круглыми щечками, покрытыми пушком, и сама такая же кругленькая. Леночка Соколова жила в переулках на Пречистенке, но не знала, например, где находится улица Горького, никуда не ходила. Как ни странно, эти две тихони сразу после окончания университета вышли замуж за своих ведущих преподавателей с кафедр. Еще были две невысокие подружки - милая и симпатичная Рита Наумкина и Валя Семченко, которые постоянно держались вместе. Рита была очень приятной и легкой в общении, часто приглашала меня в гости, а у Валентины были зрачки, как у кошки - в виде вертикальных черточек. Была еще одна девушка, чем-то напоминавшая мне Одри Хепберн, - Наташа Подвидз. Она мне нравилась, но каких-либо контактов у меня с ней не было, возможно, она меня просто ненавидела (3). Перед вступительным собеседованием при поступлении я проходил медкомиссию, папочка мне помогал избежать очередей и щенячьего тыкания во все места и напрасного блуждания. Он страшно гордился, что меня признали за эталон здоровья. В одном из кабинетов я увидел молодую медсестру и обомлел, розовое облако спустилось на нас, одурманило, и окружение исчезло, мы держались за руки, я не видел ничего вокруг кроме ее невозможных глаз. Мы ничего не говорили, я даже не спросил ее имени и никогда больше не видел. Чудо бывает, но очень редко. Если гудение небесных колоколов принять за звук фонарного столба, о который ударился головой, засмотревшись, Бог, может быть, и простит дурака раз - другой, но все равно накажет, если не принимаешь его даров, я просто не понимал тогда, что все исчезает, как дым от костра, никогда не возвращаясь.

Я часто в то время гадал девушкам по руке - было нетрудно вешать желанную лапшу на розовые ушки: все жаждали взаимной любви, девушки в возрасте семнадцать лет просто светились, переполненные ожиданием счастья. Это не относилось к нашим однокашницам, они были в латентном состоянии. Рука Наташи Подвидз меня поразила: вместо розовой гладкой девичьей ладошки я увидел сморщенную, изъеденную бороздами ладонь шимпанзе. Я видел ее тонкие, красиво очерченные, розовые, слегка подрагивающие ноздри, прямой нос, красивый круглый подбородок, пухлые нежные кораллового цвета губы без помады, белую нежную кожу, соболиные брови, длинные ресницы, бездонные огромные темные глаза, смотрящие мне прямо в душу. Они смотрели и смотрели, нужно было сказать что-то, вернее все, но я глядел на нее и молчал. К концу второго курса накануне сессии Наташа пригласила все нас к себе домой на день рождения, жила она в Пречистинском переулке в большом доходном доме с высокими потолками. Квартира была уставлена старой мебелью, много книг, фотографий, картин и различных безделушек, напоминающих о прошлом, старинное, но настроенное пианино.

Я обожал тогда пустить пыль в глаза, как оказалось - гены. Я выучил, например, басовое сопровождение - партию левой руки для "буги-вуги" и изображал это в холле девятнадцатого этажа студенческого общежития в Главном здании на танцах, где жили студенты Мехмата, Сашка Ливеровский привел меня туда как-то. Эту партию я играл бегло, но дальше у меня за душой ничего не было, все просили продолжать, были в восторге, но я капризничал, изображал неврастеника - или слишком темно, или слишком светло, или мне нужно видеть красивую девушку, словом, глупости! Я мог чувственно изобразить еще первые аккорды Аппассионаты до быстрых пассажей и медленную первую часть Лунной сонаты.

На вечере у Наташи уже на втором курсе Тони Ведяев за ней усердно ухаживал, я был крайне задет, нужно было что-то делать. Сначала я взял несколько аккордов из Аппассионаты, все просили продолжать, но как! Я мог бы исполнить первую часть Лунной сонаты. Играть ее надо так, чтобы душа жаждала звука, томилась в ожидании продолжения. Профессиональные исполнители играют ее слишком быстро, у них душа не болит! Великий Владимир Мержанов понимал это, правда, я слышал в его исполнении Лунной сонаты только в записи. Владимир Горовиц также понимал обаяние медленного темпа: мелодию Шумана он играл медленно, доводя публику до слез. Я играл сонату очень медленно, местами замирая, очень тихо и грустно, навеки прощаясь с несбывшейся и умирающей любовью, обливаясь слезами. В середине мелодия идет вверх, кажется, что есть надежда, но, увы! Мне было больно, сыграть Первую часть не позволяла обстановка, судьба уже стояла на пороге. Кто знал, что нас ждет через несколько дней!

Наташа плохо кончила - сразу после весенней сессии она в два дня скоропостижно умерла от кровоизлияния, а какая была умница!

Ребята также производили впечатление: Олег Сенатов, с большим лбом, рисовал очень неплохие абстрактные рисунки. Наш староста - Андрей Розанов, выпускник английской спецшколы в Сокольниках, сероглазый блондин, с вьющимися волосами и тонкими чертами лица, был первый парень на деревне. Рите он был "как синь порох в глазу".

Тони Ведяев имел некрасивое грубо вырубленное лицо, большие глаза за очками с сильными положительными линзами. Он был сыном начальника из Интуриста, к старшим курсам стал делать карьеру, женился на Ниле Важник, сейчас стал профессором на кафедре магнетизма. Розовощекий гигант Леша Яров, всегда улыбающийся и доброжелательный, также остался на факультете, был заместителем декана, но, к сожалению, рано умер. Наиболее тесные отношения у меня сложились с длинным Колей Кабачником (4), продолжавшиеся долгое время. Был в нашей группе Рафик Амбарцумян (5), с русыми волосами, с грубо слепленным лицом, не похожим на армянина, говорил он с некоторым акцентом, ходил странно - с сильно вывернутыми носками наружу, волоча и шмыгая ногами по паркету. Его брат и сестра учились на Мехмате. Позже к нам присоединился симпатичный, длинный, большеголовый и холеный Володя Тункин, сын известного дипломата, профессора, специалиста по международному праву (6). Из русских были еще углубленный в себя Борис Гришанин, Саша Успенский с модным, как у Нефертити, удлиненным черепом и большими губами, длинный застенчивый Саша Петросян, державшийся несколько в стороне, а также загадочный Юра Иродов, имя которого я узнал только из Интернета, он никогда ни в чем не участвовал. В группе были иностранцы - три араба из Египта и маленький слабенький монгол, сын партийного босса.

В то время был очень моден Эрих Мария Ремарк с его изящными чахоточными женщинами, скоренько и во время умирающими в апогее любви к концу романа, в котором было все: немного секса, немного денег, любовь с привкусом смерти (один из героев обязательно умирал), авантюры и обязательные автомобильные гонки. "Три товарища" была настольной книгой юной и стареющей молодежи или молодящихся старушек (Володькина Светлана). Андрей Розанов мечтал о высокой стройной, просто сухой девушке в стиле Ремарка - с длинными красивыми ногами, с красивыми руками с тонкими длинными пальцами, небольшой грудью, где ж было взять такую на Физфаке?

В это же время возник журнал "Юность" и явился Василий Аксенов со своим "Звездным билетом". Аксенов был тогда значительно лучше, когда он перебрался в Америку, он стал просто невыносим: менторский тон, слава, деньги и комфорт портят. "Звездный билет" был, конечно, советским романом: имелся правильный старший брат - герой, невнятно занимающийся космосом, и была неправильная необузданная молодежь, только что окончившая школу, со своими проблемами выбора, любви и секса. Молодая героиня, в тайне для самой себя любившая главного героя, своего одноклассника, отправившегося в плавание, встречает мужчину, старше ее лет на десять, "увлекается чуждой мишурой" и отдается ему. В конце, конечно, happy end с рассуждениями о значимости девственности. Роман и этот эпизод буквально взорвал общество. Мамина подруга Ира Мельникова с круглыми глазами пытала меня, все ли девушки нашего поколения теперь не берегут невинность и могут отдаться просто так? Ей бы сейчас, в настоящее время! Ну, как мне было ручаться за всех? Невинность имеет значение, и дети рождаются от тех, кто успел первым, даже если он не очень хороший человек, но шустрый. Как оказалось, треть детей у замужних женщин в США и Европе рождаются не от мужей.

Собственно мужская половина группы более или менее тесно познакомилась у нас дома в первых числах сентября. Было еще тепло и светло, родители отсутствовали, я пригласил всех на вечер, превратившийся в жуткую пьянку, девушек не было. По неопытности мы купили гаванский джин, очень крепкий, который всех уложил. Я, как хозяин, чувствуя грядущие безобразия, держался и воздерживался. В апогее, чтобы как-то привести народ в чувства, я прогуливал всех по очереди вдоль дома на свежем воздухе, мне помогал Леша Яров. Нам хотелось попеть бодрые строевые песни, шагая вдоль спящего дома в предрассветном сумраке, народ выглядывал из окон, квартира и особенно лестница были загажены. Запах стоял ужасный! Я был в полном расстройстве, утром должен был явиться папочка, он действительно явился, все понял, сказав: "Это джин", развез всех по домам, заплатил уборщицам и дворникам, они все вымыли, остались довольны: "Ну, ничего! Хорошие мальчики! Всякое бывает!", и все как-то уладилось.

В соседних группах также учились дети родственников и знакомых: бывший сосед по квартире Женя Соболев, Татьяна Мандельштам, дочка, по маминой терминологии, "маленького Мандельштамчика" и внучка "большого Мандельштама".

Медалистов, поступивших без экзаменов, у нас была половина, а остальные достойно прошли сквозь тернии вступительных экзаменов. Своими абитуриентами Физфак дорожил, когда находился самородок из глухой провинции, хорошо соображавший в точных науках, но проваливший сочинение, ему давали возможность переписать и тянули всеми силами. Во времена развертывания атомного проекта был случай, когда юноша из провинции написал письмо в правительство с предложениями по конструкции бомбы. Письмо попало к Берии, юношу пригласили в Москву, с ним беседовал Курчатов, не представляясь, письмо имело какие-то интересные детали. Поскольку все это шло по ведомству Берии, юношу приняли без экзаменов на Физфак, приставили специального преподавателя и устроили ему обучение по индивидуальной программе.

У всех московских абитуриентов на слуху был "Сборник задач для поступающих в ВУЗЫ" Моденова, "У-у! Моденов!", но, как оказалось, заурядного преподавателя Мехмата. Задачник был достаточно объемен, но не интересен и сух. Он начинался с большого количества вычислительных задач (трепетная любовь математиков!) с неправильными дробями и дробными степенями, затем следовали вычурные задачи на алгебраические преобразования и алгебраические системы, решаемые с помощью хитрых подстановок, ужимок и трюков, и такие же геометрические задачи, требовавшие знания специальных теорем, не входящих в школьный курс. Этот стиль на Мехмате оставался в течение долгих лет, там любили вычисления, всегда требовали "число", легче проверять. На Физфаке, наоборот, любили "общие принципы", "оценки", ценили живое шевеление мозгами и "прыжки лягушки в кринке с молоком" (7).

Во время сессий мне вечно не хватало времени: после сданного экзамена было обычно горячее желание позаниматься регулярно имевшиеся дней пять. Например, триста страниц материала - по шестьдесят страниц в день - нормально. На следующий день картина слегка менялась: нужно было изучить уже семьдесят пять страниц, а на следующий день - уже сто! Накануне я уже был красный, как раскаленная печь, шипел, обложенный книжками, рассчитывал на плодотворную ночь, но сон одолевал. Утром я успевал прочитать введение, чтобы как-то систематизировать кашу, и отправлялся на экзамен, совершенно никакой и твердо решивший начать новую жизнь со следующего экзамена. Я не завтракал, живот болел от неприятных толчков, но я старался пройти первым и отвечал без подготовки. Общие принципы из "Введения" я излагал довольно бойко, а решение задач можно было и упустить: "Ну, там же все просто!".

Задачи на Физфаке на вступительных экзаменах всегда были с какой-нибудь изюминкой: задачи на составление уравнений могли быть недоопределены: или неизвестных слишком много, или из условий получается несколько систем, или требуется перебор возможных решений (нужно колотиться!). В геометрии, не добившись правильных линейных соотношений в чертеже, нельзя было сообразить путь решения. Много позже, когда денег не хватало, я, занимаясь с учениками, будущими абитуриентами МГУ, и, составляя план подготовки для выбранного факультета, "прорешивал" все варианты всех факультетов за прошлые года, Мехмат мне никогда не нравился, особенно "пятые" задачи, требовавшие немалых усилий. Я жил тогда с мамочкой, и она часто ради развлечения решала вступительные задачки. Кроме Физфака особое удовольствие доставляли задачи факультета структурной лингвистики, комбинаторики в программе не было, но они предлагали что-нибудь вроде:

"В племени "живунов" только семибуквенные слова, в которых гласные и согласные чередуются. В алфавите имеется пять гласных и шесть согласных, при этом все слова начинаются только с согласных, согласные не повторяются, а гласные не могут повторяться в одном слове, более чем два раза. Сколько слов в словаре живунов? (8)"

Неподготовленные абитуриенты, встретив впервые подобные задачи на экзамене, просто впадали в транс, смеясь или плача.

Сашка Ливеровский, поступая на три года раньше меня, также не избежал приключений на Мехмате. Письменный экзамен в Аудитории "01" (9) проводил "сам Моденов". Когда время вышло, и было приказано всем нести свои работы к столу, Сашка в сутолоке стал с кем-то консультироваться и быстренько что-то подправлять. Моденов не вытерпел, подскочил к Сашке, выхватил его работу и с криками разорвал ее! Сашка в соплях и в слезах побежал на двадцатый этаж к папочке, который был профессором Географического факультета, нажаловался, и разъяренный темпераментный Юрий Алексеевич понесся вниз по лестнице, сшибая все на своем пути, не в силах дождаться лифта. Моденову с привлечением деканов и проректоров был учинен грандиозных скандал, было решено, что Сашка получит возможность пересдать экзамен. Повторный экзамен принимал Моденов, и, естественно, Сашка опять получил пару. Скандал еще больше повысился в тоне, партком разбирался в смеси нечистоплотности, предвзятости и семейственности, была назначена комиссия, Сашка все-таки успешно сдал математику. Но время прошло, занятия уже начались, и Сашку приняли на вечерний курс с возможностью перевода на дневное отделение при условии сдачи сессии на "отлично". Зимой Сашку перевели на дневное отделение.

Сентябрь и вообще первый семестр прошел без особых приключений, поначалу, привыкнув к полному безделью в школе, я был озадачен тем, что все остальные при тех же возможностях проводят каждый день несколько часов в читалке. После шести или даже восьми часов занятий я уставал, очень хотелось домой особенно после обеда. Олег Сенатов тоже хотел, но он тщательно создавал стимул, чтобы вернуться: брал книжки в читальном зале под читательский билет и занимал место, не вернуться было невозможно.

Занятия в МГУ начинались в 10 утра, дорога от двери до аудитории занимала час десять. Нужно было бежать всю дорогу: сначала на автобус или троллейбус до кольцевого метро, затем - до "Киевской", а там - на автобус № 23. На вокзальной площади они стояли вереницей, как на футбол, но очереди были длиннющие, сначала садились те, кто хотел сидеть, в основном сотрудники, а затем из другой очереди - "стоячие", в основном, опаздывающие студенты. Был относительный порядок, который поддерживали активные студенты. Однажды Володя на глазах у моих однокашников "набил морду" какому-то нахалу, пытавшемуся влезть без очереди, расталкивая женщин. Я этого не видел, но все были в восхищении.

Опаздывать было нельзя - в вестибюле факультета утром стоял начальник учебной части Соломатин, который всех брал на заметку: два опоздания - выговор, вызов на ковер и ущемления в стипендии. Для того, чтобы вылавливать опаздывающих более солидно - приходивших только ко второму часу, довольно часто устраивались проверки прямо в лекционной аудитории. Я, как и все из нашей группы, не получали стипендии, мы были из обеспеченных семейств, так что дополнительных стимулов и способов воздействия за исключением самолюбия не было, выговоры были неприятны. Учебная часть нас не любила, а мы - ее. Нашим инспектором была очень неприятная, плохо накрашенная, вечно недовольная и грубая женщина в возрасте менопаузы, основным принципом которой было "Тащить и не пущать". На третьем курсе возникла новая кафедра - биофизики, я хотел распределиться туда, как и многие другие, но брали только своих - "партийных" и "проверенных". Один хороший мальчик очень бился, чтобы попасть, его инспекторша измордовала, и он покончил с собой. Случай попал в прессу, был жуткий скандал, ее отстранили, но не посадили.

Каждое утро, лежа на диване с закрытыми глазами, папочка мерзким голосом орал "Сережка, вставай!". Мне нужно было торопиться, чтобы успеть, торопился и Володька со Светланой, была неприятная толчея, все выскакивали, не дожидаясь друг друга. Папочка же вставал позже всех и, чтобы успеть, ехал на такси, которое тогда было очень дешево - до МГУ всего рубль десять копеек, но он был мне не попутчик, ему - в Главное здание, а мне - на Факультет, лишние десять минут. Иногда, зверски опаздывая, я чувствовал, что не успеваю на первый час. Я ехал через центр, там был кинозал документального кино, как ни странно, наша группа там частенько собиралась (те, кто ехал через город). Там шли прекрасные фильмы всего за десять копеек: итальянский "Голубой континент" о подводной охоте на акул и мант в Красном море, "Сласти Японии" о потрясающих кондитерских изделиях, о японских шелках и кимоно ручной работы, "Охотники за черепами" Ганзелки и Зигмунда, кинопутешествия.

Сразу и всерьез стала мучить "История КПСС". Никита Хрущев постоянно разливался огромными многочасовыми речами, которые нужно было изучать. Все же это был уже не сталинизм: под злобное шипение "Это же не патриотично!" можно было уйти с фильма "Дорогой наш Никита Сергеевич". Помимо пространных и бестолковых лекций, читаемых мерзкой низкорослой злобной Зверевой, проводились семинары, для которых было необходимо подробно проработать массу "первоисточников" - работ Маркса, Энгельса и Ленина, приходилось брать огромные тома и вычитывать нужные статьи, составлять конспекты, которые проверялись преподавателями. Одной из важнейших работ считался "Манифест Коммунистической партии": "Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма!". Дядя Боря, наш домашний партийный босс, устроил мне сцену оттого, что я не знаю его наизусть! Загрузка была огромной - университетский курс Истории КПСС занимал 244 часа лекций и семинаров!

Я был застенчив, что причиняло мне немалые трудности: входя в какой-нибудь практикум, где нужно было выполнить экспериментальную работу, я старался проскользнуть мимо преподавателя на свое место, не поздоровавшись, как мышка. Шальнов, известный мне, как автор задачника по физике для поступающих, поймал меня и очень мягко без нажима объяснил, за что я ему был всегда благодарен, с тех пор у меня с ним установились хорошие отношения. "Групповодом" был Кержанцев, также автор задачника.

В первом семестре надо было выполнить двенадцать работ по механике, при этом, как я неожиданно обнаружил, нужно было хорошо знать будущий материал! "Это мы не проходили, это нам не задавали!" - не работало, спрашивали и очень подробно. Оказалось, что некоторые преподаватели знали и помнили "светлую Нину Липскую", что существенно осложнило мою жизнь. Часто задачи мы выполняли с Колей Кабачником, отвечали совершенно одинаково, но ему ставили "отлично", а мне "хорошо", что меня просто задевало. Старый и неряшливо одетый математик Дубровский, куривший самокуртки, он потерял семью, вызывал меня в два раза чаще других, а темы семинаров опережали лекции, нужно было дополнительно работать. Во втором семестре профессор Млодзиевский, также как и нам преподававший мамочке молекулярную физику, вальяжный и утонченный, с галстуком бабочкой, обожавший в свое время фотографировать бабочек на плече красивой молодой обнаженной натуры, также не упустил случая, заставив вывести меня формулу скорости звука в газе. Я умолял отпустить, говорил, что лучше приду в следующий раз, но он был непреклонен: промучившись часа два, я все же одолел, применив теорию размерности, которую я читал для своего удовольствия. А если бы я ее не читал!? Тетя Люся Соболева в оптическом практикуме снимала с меня стружку так, что я светился в темноте и мешал опытам. Еще хуже обстояли дела с математиками, мамочка была свой человек на кафедре, академик Андрей Николаевич Тихонов, заведующий кафедрой математики на Физфаке, был по совместительству научным руководителем мамочки в ИФЗ, поэтому вся кафедра считала своим долгом отыграться на ребенке. Костомаров, читавший нам специальные функции, выудил меня на экзамене и стал пытать: естественно, общие вопросы типа ортогональности, нормированности и полноты я ему ответил сразу и исчерпывающе, но ему было мало: "А сами Бесселевы функции? А интегральчик с Бесселевой функцией второго порядка, а!", я поплыл, хотя это было нетрудно, просто надо было знать. Ассистент Иванов, принимая у меня ММФ (10) , посадил прямо к себе за стол, чтобы не заглядывал в труд, и четыре часа (!) выискивал из книжки А.Н. Тихонова, что бы еще спросить, я сел к нему первым, а ушел последним! Он был доволен, успокоился и сиял, как блин, когда, наконец, обнаружил метод распространяющихся волн, который я упустил и знал приблизительно. После экзамена мамочка мне выговаривала, что я ее опозорил, получив "хор". Преподавая в МИФИ этот же курс, она просто издевалась над несчастными, когда ставила пару, лишавшего человека стипендии. Ее просили спросить что-нибудь еще, но она отвечала: "Я совершенно уверена, что вы знаете все остальное, я вам ставлю неуд за то, что вы не ответили!". Бедные студенты каким-то образом узнавали адрес и приезжали к ней на дачу, чтобы сдать злополучную математику, мамочка была принципиальна! Папочка, наоборот, был крайне либерален, позволял на экзамене пользоваться учебниками, он считал, что в личной беседе без труда правильно оценит степень знаний студента, важны даже не сами знания, а умение быстро и полно найти, что нужно, он считал своим долгом зажечь факел. Неуды он не ставил, никогда.

Сколько лет прошло, а все, как вчера! Когда, спустя много лет, мне понадобилось рассчитать магнитное поле Земли по известным коэффициентам сферических функций, оказалось, что функции, взятые из Тихонова, - не те, и, вообще, все не так, пришлось ехать в ИЗМИРАН (11) на консультацию. Сами хороши! Когда я высказал свое возмущение мамочке, она сказала, что я неправ, "он такой уважаемый".

В то удивительное время Физфак, конечно, блистал, в его стенах можно было встретить самых удивительных и выдающихся людей. Академики просто роились, Л.Д.Ландау вместе с Лившицем проносились по этажам, Д.Д. Иваненко, открывший нейтрон, имел свой кабинет на втором этаже, на стенах которого великие, мелом писали что-нибудь и это потом забиралось стеклом, Н.Н. Боголюбов в красной бабочке небольшого роста, всегда смотрящий поверх окружающих, читал спецкурсы на пятом этаже. Были и другие. На кафедре акустики работал Лев Термен, автор и пионер электроакустической музыки, а кафедрой магнетизма заведовал папин приятель, профессор, ходивший с палочкой и слегка прихрамывающий, чья фамилия ни о чем не говорила, но, по словам папочки, он всю войну провел в Генштабе вермахта.

Академия считала своим долгом преподавать в высшей школе, так как только научные сотрудники, непосредственно занимающиеся исследованиями и находящиеся на передовом крае, могут передать и знания, и опыт, и дух следующим поколениям, практически все преподаватели были совместителями, речь не идет, конечно, об общественниках. Без живой работы невозможно не отстать. Никита Хрущев, напортивший много, напорол и здесь: он не мог вынести того, что научные сотрудники, интеллигенция, которую он ненавидел, получают дополнительную зарплату. Было принято постановление "ЦК КПСС и СМ СССР" о том, чтобы часы, затраченные на совместительство, вычитали из основного рабочего времени научных сотрудников и, соответственно, уменьшали им зарплату! Деньги, полученные в ВУЗе, потерь не компенсировали. К чести Академии, многие, как и мамочка, несмотря ни на что продолжали свою педагогическую деятельность себе в убыток!

На кафедре математики все же были приличные люди: Эльсгольц и Витя Маслов, теперь академик. Эльсгольц понимал мои стремления к общему видению, ценил, что я отвечаю без подготовки, и до задач дело не доходило. А толстый красавчик Витя Маслов! Я ему рисовал на семинарах шикарные эскизы трехмерных интегралов, он был очень доволен, спрашивать на экзамене что-либо он считал просто не этичным. Он любил красивую жизнь и мечтал о восточной красавице, глаз он положил на одну прелестную вьетнамку Аннь (12) , которая ничего не говорила о своей семье. Это все происходило уже много позже моего окончания.

Физики были тогда солью земли, нас совершенно не интересовали родственники и знакомые, мы были самодостаточны (по принципиальным соображениям), знакомство с нами было счастьем и предметом гордости для любого, как нам казалось. На Физфак приехал Нильс Бор, Ландау водил его всюду, в кабинете Д.Д. Иваненко Бор начертал на стене мелом послание в будущее, его потом зарыли стеклом. Стали проводиться ежегодные факультетские праздники, с размахом, вместо концерта шли самодеятельные оперы - "Архимед", "Дубинушка" и "Серый камень", которые потом с успехом показывались в академических институтах. "Только физики - соль, остальное - все моль!", - пелось всем факультетом на ступенях главного входа.

Роман Вити Маслова с Аннь развивался бурно, они решили пожениться, и тут то все началось! Сначала Витю вызвали в партком, он наивно думал, что за связь с иностранкой, отговаривали, как могли, ничего не говоря, потом пригасили в ЦК. Оказалось, что милая является дочкой Генерального секретаря Коммунистической партии Вьетнама - Ле Зуана! Ей бы в мужья Василия Сталина, по рангу.

Словом, "подлянки" преподавателей и угрызения совести при виде назидательного Олега Сенатова, бредущего в читальный зал в шесть вечера, заставили и меня начать работать, но как же это было трудно! В читалке столы стояли рядами, верхний неживой свет раздражал, было душно и утомительно, да еще читать какие-нибудь "Три источника" или "Ответ товарищу Каутскому"! Некоторые просто спали, уткнувшись в руки, лежащие на учебниках.

Англичанки также навалились. Нашу маленькую группу разделили надвое, мою подгруппу вела Галина Георгиевна, чрезвычайно энергичная и импульсивная молодая особа, которая на втором же занятии отправила меня в учебную часть за то, что я просил не спрашивать меня на этом занятии, перечислив (по-английски!) причин десять, каждая из которых была вполне достаточна для отказа! Мы изучали "Этикет" в английском варианте, "Everyday English", читали газету "Morning Star", издававшуюся английскими коммунистами в Москве, и, конечно, пересказывали "Портрет Дориана Грея"! Я, конечно, начинал с того, что "всякое искусство бесполезно". Галина Георгиевна всеми силами старалась поднять наш культурный уровень, стыдя нас, что мы не посетили "вчерашний потрясающий концерт", не посетили Конкурс Чайковского или что еще не были на такой-то выставке, "Ну как же так!". "Барышням вашего круга надо приличия знать!".

Математика, конечно, была красива, логически замкнута, с доказательствами многочисленных теорем, немного по объему уступала Мехмату, но, как оказалось в последствии, не охватывала нужного: не было численных методов, их сходимости, в недостаточном объеме был дан функциональный анализ, не было преобразования Гильберта и пр. Программирования тогда не было, только к диплому, который я делал в ФИАН (13) , мне удалось попользоваться лучшей тогда трехадресной ЭВМ "М-20", бывшей в институте, 20000 операций в секунду, оперативная память - 4096 ячеек! Писали программы тогда в абсолютных адресах на специальных бланках на две перфокарты, набивали сами. В серьезных институтах были огромные счетные бюро, в которых человек по сорок делали вычисления по заданным алгоритмам на механических лязгающих и трясущихся "Рейнметаллах", записывая промежуточные результаты в таблицы. Машинки хорошо складывали, умножали и вычитали, но не умели делить, была специальная технология расчетов и выявления ошибок, часто считали параллельно в две или даже в три руки! На практикуме мы обсчитывали задачи на логарифмических линейках. Мамочка использовала для своей диссертации механический ручной арифмометр. Механические машины часто врали, были специальные тесты, чтобы вылавливать ошибки и определять работоспособность машин.

Общую физику нам читал Сканави, небольшого роста, плотный, но необычайно живой и энергичный. Он делал фуэте перед кафедрой, объясняя нам закон сохранения момента количества движения! Четвертого октября, в тусклый и пасмурный день он с чрезвычайным подъемом сообщил нам, что запущен первый спутник Земли! Был Международный Геофизический год, мамочка была Ученым секретарем в Советском комитете, она притаскивала домой журналы ДСП (14) об американских ракетах и планах запустить спутник, но то, что мы оказались первыми! Никто из начальства не смог сразу и полностью оценить событие. Первое сообщение было очень скромным, в несколько строк, американцы были "в шоке", в прессе печатали снимки, как их корреспонденты, не пережив новости, валялись совершенно пьяные на Центральном телеграфе. Только когда значение события в полной мере дошло до советского руководства, началась победная шумиха и показуха (15) , началась космическая гонка: "Социалистическая формация неизбежно сменит капитализм! Советский строй является той платформой, с которой человечество покорит космос! На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы!". Слово "космос" стало модным: лучшее кафе-мороженое в начале Тверской переименовали в "Космос", появился такой же кинотеатр. "Профессор, а что такое Космос?". Это туманное понятие бередило умы не одну тысячу лет, в Выдубецком монастыре в Киеве есть фреска Врубеля на эту тему.

На первом спутнике был установлен только передатчик, сигналы которого можно было принимать на коротковолновый приемник, на темном небе он был виден глазом, как звезда 4 m (16), время пролета печатали в газетах, народ глазел на улицах, в ГАИШ студенты по специальной методике измеряли координаты и вычисляли элементы орбиты. Следом был запущен Второй спутник с собачкой «Лайкой», а за ним – Третий, весом более полутора тонн. Телехроника снимала, как мы с мамочкой рассматриваем макет Третьего спутника. Стало ясно, что Америка уязвима для ядерной атаки, это был важнейший исторический факт! Страны стали попеременно производить серии ядерных испытаний все большей мощности, в ответ на «авантюризм вероятного противника и поджигателей войны». Обстановка была опасная, в 1961 году разразился Карибский кризис, СССР совершенно обоснованно рванул на Новой земле самую мощную бомбу в 50 мегатонн! Папочка приносил National Geographic» с впечатляющими снимками американских ядерных взрывов на Бикини. Каждый праздник дома он начинал с тоста: «Выпьем за мир!».

У нас обязательным предметом было военное дело, в рамках которого показали фильм с ядерными взрывами. Лекции по Уставам и общим вопросам нам читал полковник Блинов, который командовал: "От меня до следующего столба, шагом марш!", он же руководил строевой подготовкой. Семинары по военной специальности вели два толковых полковника еврея - Ригельсон и Эзерман, мы изучали радиолокационную станцию управления огнем зенитной батареи СОН-4, являющуюся точной копией американской станции времен войны. На станции была механическая аналоговая вычислительная машина - ПУАЗО ("управление артиллерии зенитного огня") - большой шкаф, набитый планетарными шестеренками, карданами, дифференциалами, вариаторами и пр. она вычисляла для автоматических пушек калибра 100 мм угол места и азимут прицеливания по скорости и дальности цели с учетом скорости ветра в трех слоях! Это была область изучения студентов Мехмата. Ригельсон и Эзерман хорошо относились ко мне, на каком-то семинаре я подкинул идею узкополосного Фурье-фильтра с накоплением для подавления помех, они сказали, что это уже разрабатывается. Когда после окончания нам всем угрожала служба в армии в течение года, они меня выручили: нам было нужно менять военный билет на офицерский, чтобы отбыть в часть, а когда я пришел за билетом, они спросили: "А зачем Вам билет?", я ответил "Спасибо!", выполнил команду "Кругом!" и больше меня никто не беспокоил, я остался рядовым, мои документы не попали в общий поток, и в армию меня не призвали, (правда, призвали в другое место, но об этом потом).

После моего поступления в университет наша семья практически развалилась, через два года папочка переселился на съемную квартиру, где к нему присоединилась Евгения Николаевна, он не мог существовать без жены. Развод и ему дался нелегко: уходя в университет, я видел, как он продолжал лежать на диване, перечитывая письма, сопя носом и вздыхая. Евгения Николаевна нажимала, тоже "больше не могла", нужно было принимать решение.

У Володи была Светлана, "географиня" с Географического факультета дочек и невест, но жизнь у них не заладилась. Володина теща была огромной упрямой, нескладной и недалекой, просто тупой женщиной, судившей всегда однообразно прямолинейно, и высказывающей свои топорные мысли в самой грубой форме. Я как-то шалел от ее высказываний, застывал в неестественной позе, меня, по-настоящему, коробило, то же чувствовали мои родители. Отношений у нас с Володей не было никаких, что хорошо для Геофака - для Физфака неинтересно, "Трах-тарабах-тах-тах!" - не котировалось, да и интересы были разные, если не противоположные! По просьбе родителей мне приходилось что-то для него делать. Однажды я должен был забрать Володину дочку Леночку от бабки и мамаши, чтобы везти ее на Проспект Мира, Леночка без страха и с удовольствием пошла ко мне на руки. "Вот, безотцовщина!" - зашипела Володькина теща. Ее муж, директор московской школы, был маленький слабый тщедушный человек, говоривший тихим голосом, существовавший за шкафами, под мебелью или на стенках. Бедный Володя тещу совершенно не устраивал - гол, как сокол, студент, скоро Светлану он тоже перестал устраивать. Старшая сестра Светланы - Инна, кое-как отбилась от матери, заведя себе семью с обеспеченным мужем. Младшая сестра - Наталья, моего возраста, хотя и кончила Биофак, но жизнь ее была совершенно изуродована, она осталась старой девой, попав под ядовитый свинцовый гнет своей мамашки. Ужасный деспотизм тещи отразился и на дочке Елене, тянется жутким следом к внукам, за что! Мамочка, как могла, удерживала их брак, говорила, что Светлана останется здесь с дочкой в любом случае, а Володя может уходить. Бедный Володя выскакивал в слезах, несся по лестнице, мамочка за ним с криками и воплями! Потом Володе построили квартиру в кооперативе, чтобы они жили отдельно и наладили жизнь. Светлана давила, однажды Володя, стоя на коленях, умолял Светлану отпустить его на юг отдохнуть. Светлана и Володя на лето разъезжались по многомесячным экспедициям, это до поры спасало.

Мамочка, привыкшая вообще не тратить деньги, а сладострастно копить их на книжках, после развода была вынуждена тратить деньги на себя: она питалась отдельно, покупая скромные продукты. Если я съедал ее кефир или выпивал молоко, она делала каменное лицо, всем видом показывая страдания от голода.

Папочка стал выдавать мне вспомоществование в размере 900 рублей на все, включая одежду. Это было немного, но без излишеств хватало, стипендия на первом курсе была 270 рублей, а на втором - 350, арабы получали 1500, а моя зарплата после окончания университета - 870 рублей. Обеды в студенческой столовой стоили 25, 35 и 50 копеек, была еще "Пельменная", где мы брали порцию пельменей с уксусом, стакан сметаны и стакан кофе. Подденешь пельмешку вилочкой, помажешь горчицей, окунешь в сметанку и в рот! Это стоило дороже, но очень даже ничего!

Папочка, пока был в семье, платил еще за квартиру, нес общие расходы типа стирки и уборки. У нас с ним образовался некоторый симбиоз - он готовил и отменно, а я мыл посуду и стирал носочки. По воскресеньям мы с ним ужинали в каком-нибудь кафе. Жизнь тогда была дешевой - на 10 рублей можно было пообедать в хорошем ресторане. Иногда мы ходили в театры, на выставки, на концерты в Филармонию, жизнь стала возрождаться.

На идеологически выдержанные эстрадные концерты мы не ходили, появилось кое-что другое, как грибы из-подо мха появились Шенберг, Альбан Берг, Рихард Штраус, все было внове и кстати, то же было в изобразительном искусстве - я открыл для себя Итальянское возрождение, Фра Филиппо Липпи, Фра Анжелико, Мазаччо, Ботичелли, французскую, немецкую и голландскую живопись. С Колей Кабачником и Верочкой Алексеевой мы ездили по Подмосковью по разрушенным церквям и монастырям, обсуждая, соответствует ли антаблемент собора Нарышкинскому стилю или собор, скорее, можно отнести к Владимиро - Суздальской школе? Я рыл носом и всеми лапами, повизгивая от удовольствия, предчувствия и возбуждения. Для самообразования вечером я ездил на "Сокол" в "Строгановку", где прослушал весь курс лекций по истории искусств вечернего факультета.

Однажды приехала перуанская дива Има Сумак. У нее было четыре октавы, начиная с малой, то есть от баритона до колоратуры, пела она композиции на индейские темы, "Гимн солнцу", "Шорохи джунглей" - экзотические произведения, написанные специально для нее мужем. Вышла она в наряде из павлиньих и страусиных перьев на золотых застежках, которые набриолиненный ведущий потом расстегивал и постепенно на сцене раздевал певицу, челюсть просто отпадала.

Часто на концертах играли "Карнавал" Шумана, популярные сонаты Бетховена - Лунную, Патетическую и Аппассионату, "дедушка Ленин любил!", и "Картинки с выставки" Мусоргского, в которых меня поразила пьеса "Быдло".

Официально ее интерпретировали как "воз с волами", монотонно и скрипуче бредут они по пыльной дороге под палящим солнцем. В действительности же имелся в виду народ, наш загадочный и всегда забитый русский народ, проявляющий себя, в зависимости от обстоятельств, или как самоотверженный герой, или как темная масса, в которой "передовым отрядом был рабочий класс", или же, как сборище мерзавцев без удержу и не ведающих предела! (17) Об этом никогда не говорилось, но власти, вероятно, это прекрасно понимали, старательно насаждая коммунистическую мораль - кальку с неосмотрительно разрушенной христианской за вычетом секса (18) . Когда на третьем курсе папочка отпал окончательно, мамочка стала составлять мне компанию в развлечениях без спонсирования. Мы часто ходили с ней на абонементные концерты в Филармонию, были прекрасные балетные абонементы, прощальные вечера Касьяна Гойлезовского, на которых лучшие солисты отводили душу в композициях на музыку этюдов Скрябина, а также выпускные вечера Московской школы балета. Балет не был тогда популярен у Общественности и поэтому был доступен. Вновь заговорили о "Русских сезонах" начала ХХ века в Париже, о светлом Фокине, Павловой, Нижинском, о Дягилеве и Баксте, о Серебряном веке.

В музее им. Пушкина были выставлены шесть шедевров Гойи из Лувра, толпы народу, какой-то экзальтированно просветленный тип с откинутой назад головой взял надо мной шефство, он подводил меня к картинам, чтобы рассмотреть "мазок", потом отводил подальше посмотреть на картину целиком, в трубочку, чтобы убрать фон стен. Он был чрезмерно настойчив, это вызывало беспокойство, незадолго до этого какой-то тип прижал меня в давке в автобусе, рука его была там, где не нужно, он стал сопеть, я тут же выскочил, хотя опаздывал - очень боялся сексуальных домогательств.

Папочка постоянно цитировал "А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейтах водосточных труб?" или еще что-нибудь из "Облака в штанах", он обожал Маяковского, которого нам школа просто отравила, как и других великих. Прошло несколько лет, школьная муштра и тупость подзабылись, я стал с удовольствием читать русских классиков, многие такие, как Ахматова, Цветаева, Гумилев, ходили в списках. Была замечательная библиотека "Союза советских писателей", в которой выходило практически все, но ничтожным для СССР тиражом (10000 экз., только для своих). Получали избранные - номенклатура, члены СП и академики, остатки выбрасывались в нескольких магазинах, где на них писались очереди. Общественность гордилась полками, рядами уставленными подписными изданиями в красивых переплетах, подобранных в цвет обоев или глаз хозяйки. Был "черный рынок" на Кузнецком мосту, где можно было кое-то купить с рук втридорога. В книжных комиссионках, как и сейчас, стояли превосходные художественные альбомы - "Импрессионисты", "Босх", "Ренуар" и т.п. по безумным ценам.

Коля Кабачник был любитель музыки, имел много пластинок, он меня втянул и мне привил, мы часто ходили по музыкальным магазинам, выискивая редкие пластинки, правда, играть их было не на чем. Лучшие пластинки выпускал небольшим тиражом "Дом звукозаписи и радиовещания", печатавший их с первичных матриц. Удалось достать многие записи Софроницкого, Рихтера, Мравинского и некоторые импортные записи. Концерты пользовались спросом у интеллигенции, попасть на некоторые было просто невозможно, огромные толпы жаждущих сдерживала конная милиция. Чтобы достать билеты, нужно было стоять с вечера, отмечаясь в очереди. Мы были молодые и красивые, и завсегдатаи филармонии - женщины в летах и в теле приметили нас и стали привлекать в качестве ночных дежурных и сторожей очереди. За это они вносили нас в первые номера очереди, и мы покупали билеты почти сразу после открытия касс. Моя "партийная кличка" была "Краммер с двумя М", а Коля был "Кронекер", мы тогда изучали коэффициенты Крамера - Кронекера. Иногда приходилось стоять всю ночь в мороз, но ничего! Возбужденные и счастливые с билетами в кармане мы шли обычно завтракать в самое лучшее кафе в гостинице "Националь", где пекли прекрасный яблочный пай: песочный тонкий корж, потом много яблок в желе, а сверху бисквит, давали блинчики со свежей клубникой, и варили настоящий кофе, подававшийся в серебряных кофейничках со сливками. Если заказывали черный кофе, давали маленькую рюмочку ликера или коньяку и стакан холодной чистой воды. Хороший кофе выпить тогда было просто невозможно: по-турецки просто не готовили, варили, в лучшем случае, небольшое количество крупно помолотого порошка, или суррогат - цикорий или желудевый кофе, получалась светло коричневая прозрачная жидкость, которую заправляли молоком. Однажды мы завтракали рябчиками с брусникой и ананасами, но есть там было совершенно нечего - одни косточки для обсасывания! Официантка, добрая душа, видя наш голодный взгляд, сказала: "Ну, что же вы, мальчики! Только зря деньги потратили!" и принесла нам по омлету с ветчиной из трех яиц!

Качество концертов в те времена были прекрасно, было много великих гастролеров, а билеты стоили безумно дешево, лучшие - рубль двадцать, рубль пятьдесят. Я видел из зарубежных звезд Стравинского, Стоковского, Исаака Стерна, Яшу Хейфица, Бернстайна, Мюнша, несравненного Джайниса, который выходил на сцену согнувшись и страдая от боли, Игоря Маркевича, Пятигорского. Много приезжало балетных трупп: Гранд Опера из Парижа, New York City Bally, Балетная труппа Хосе Лемона из США, Балет остова Бали, испанский балет фламенко, Королевский балет Нидерландов. Изголодавшаяся публика была в восторге, после концерта грудилась у эстрады, не отпуская исполнителей, и они, возбужденные, сверкая глазами, начинали по новой в уже почти что семейной компании.

Иногда, чтобы попасть, мы подделывали билеты, но это было довольно сложно: нужно было достать в театральных кассах билет не только с датой, похожей на необходимую, но и той же серии, напечатанной крупными знаками. Один раз, одетые в черные костюмы, у меня тогда была бабочка, мы приблизились к женщинам - билетерам, стоявшим на середине лестницы, ведущей в фойе, мы небрежным движением засунули руки во внутренний карман пиджака, одновременно протиснувшись между ними и затем, что было мочи, помчались вверх! "Мальчики, мальчики!", но мы уже скрылись, глупость, конечно, можно было спокойно пройти, дав им рубль. Максимум преступной деятельности пришелся на третий тур Второго конкурса имени Чайковского в 1962 году, когда мы пытались подделать постоянные гостевые билеты: занимались каллиграфией, подбирали цвет, бумагу - малоудачно, конечно, - не было современной техники!

На Второй конкурс Чайковского мы уже ходили, как на работу, дело было весной, расписание старших курсов позволяло. Мы купили билеты практически на весь первый и второй туры пианистов и скрипачей, билеты были недорогие – до 60 копеек. После фантастического успеха никому не известного Вэна Клайберна в Москву потянулись случайные, плохо обученные молодые исполнители с русскими корнями, типа Джорджа Сидорова, действительно был такой! В программе были обязательные произведения и несколько на выбор. Пятьдесят раз мы прослушали «Думку» Чайковского и «Чакону» Баха, шестнадцать раз Концерт № 1 Чайковского и т.д. Некоторые скрипачи играли настолько плохо, что молодые зрительницы просто рыдали, скрипучие звуки специфически действуют на женское ухо, некоторых жюри просто прерывало. К концу прослушивания первого тура было совершенно ясно, who is who, и кто будет призером. Прослушивания шли утром и после обеда, а вечером после восьми мэтры из жюри давали небольшие концерты к восторгу слушателей и в назидание конкурсантам. Среди членов жюри конкурса пианистов было Магда Тальяферро, ей было за семьдесят, она носила ярко васильковые костюмы и имела красные волосы. На своем концерте она появилась в васильковом платье с глубоким декольте и совершенно открытой спиной до прелестных возвышенностей внизу и возбуждающей ложбинки между ними, никакой дряблости и целлюлита! Про подтяжки тогда в СССР еще не знали. Зал выдохнул: «Ах, какая спина!» - там, конечно, была не только спина, но и спина была великолепна – прямая и очень красивая, великолепная кожа. Магда Тальяферро, осознавая свой триумф, мурлыкала в зал название очередной пьесы и божественно исполняла ее, вызывая пароксизмы восторга. Следующий день для конкурсантов был неудачен – никто не слушал, все только и говорили о «спине», глазами раздевая пожилую богиню.

Еще один вечер занял Игорь Маркевич, тоже с гениальной спиной и превосходным жестом. Он привез свой хор для исполнения Девятой симфонии Бетховена, оркестр был наш. Концерт повторялся два вечера подряд, я сидел в креслах жюри в зале им. Чайковского. В первый вечер произошло чудо, непонятное и необъяснимое, исполнение было настолько проникновенным и захватывающим, что после окончания зал по-настоящему безумствовал, я оказался в объятиях старого еврея, соседа, мы орали, обнимались и отбили ладоши, хлопая полчаса! На следующий день я, естественно, был там же, на том же месте, те же исполнители, тот же дирижер, но чудо не случилось, богиня не снизошла! Не было старого еврея. "Без евреев оркестр не звучит!" - говорил папе Никиш.

Сразу после окончания весенних экзаменов на первом курсе нам объявили, что 1-го июля мы едем на "целину" убирать урожай и помогать целинникам. Дефицит зерна, образовавшийся в СССР, в результате коллективизации и преступной аграрной политики, в середине шестидесятых были решено ликвидировать, организовав на целинных землях северного Казахстана и юга Западной Сибири сеть совхозов. До 1917 года Россия была основным мировым поставщиком зерна, У. Черчилль говорил: "Оставить Россию без хлеба - это гениально!". Была организована шумиха, и под гром духовых оркестров передовой отряд комсомола зимой 1956 года отправился поднимать целину, трактора шли эшелонами, жили в палатках, ехали по воде и талому снегу, летом пропахали первую борозду и засеяли пшеницей первые поля. Американцы и агрономы предупреждали, что сплошная распашка бескрайних степей опасны из-за сильных ветров и возможного образования пыльных бурь, способных не только загубить урожай и все живое, но и обесплодить земли. Естественно, не послушали, пыльные бури случились на половину Казахстана, но это было немного позже. К весне и лету 1957 года оказалось, что нет зернохранилищ, нет скотных дворов, нет того, что теперь называют "инфраструктурой".

В 1957 году поехал строить и помогать предыдущий курс, а теперь настала наша очередь. Решение о "десанте" в умах Общественности возникло давно. Преподаватель Истории КПСС, спрашивая меня на экзамене тактику аграрной политики партии, состоящую в уничтожении кулаков как класса и нейтрализации середняка в союзе с бедняком, назидательно говорил, что мне будет очень полезно поехать на Целину, поработать, узнать, как героически живет и трудится передовой отряд.

Во мне было что-то такое, что возбуждало и побуждало Общественность, в Кольке Кабачнике - не было, а во мне было! У меня было какое-то интернациональное лицо, но точно - не советское, в еврейских и антисемитских коллективах и даже некоторые знакомые девушки меня держали за еврея, в Грузии - за грузина, в театре - за американца: "Как вы хорошо говорите по-русски!" - восхищалась полная дама, соседка на балетном спектакле, "Вам не страшно говорить с иностранцем? Вы не боитесь КГБ?" - отвечал я, провокационно поправляя капиталистическую бабочку и накрахмаленный платочек в кармане.

Чтобы мы как-то могли трудиться и жить в полевых условиях, нам выдали талончики в спецраспределитель купить ватники, тренировочные костюмы, рубашки, кеды, сапоги и пр. - был "прорыв в дефиците" и просто так было не достать. Мамочка притащила мне с работы настоящий экспедиционный спальный мешок с белыми бязевыми вкладышами, что оказалось очень полезным. Первого июля в солнечный ясный день мы собрались на площадке за Рижским вокзалом, откуда отправляли заключенных. Там стоял эшелон, около сорока товарных вагонов, в которых предстояло отправиться студентам из нескольких московских ВУЗов, геологи, географы и т.п., не поехали - у них, видите ли, была полевая практика. Огромные грузовые двери вагонов были открыты настежь и не закрывались, пахло навозом от скота, а в торцах в два этажа поперек были положены доски, на которых нам предстояло спать и жить, "удобства во дворе" на остановках. Столпотворение, суета, взволнованные родители, родственники и знакомые, речи, постоянные выкрики и команды по радио, было объявлено, что вводится сухой закон. Наконец, все расселись, заиграл оркестр, эшелон с лязгом осадил, потом дернулся и, скрипя, пополз в сторону Каланчевки.

Ехали мы очень долго и медленно, четверо суток, останавливаясь на неизвестных станциях и в чистом поле: девочки - налево, мальчики - направо, круглые белые попки студенток белели по кустам на радость аборигенам, уходить далеко боялись. На станциях мы имели возможность умыть лицо и поесть: оказалось, что во многих местах имеются специальные армейские столовые на тысячи человек, кормили по-армейски: обжигающие щи с салом и разводами оранжевого жира на поверхности, черный хлеб, гречневая каша с мясом или макароны по-флотски и компот, непритязательно, но обильно. Мы сидели, болтая ногами, в воротах вагонов, кругом неспешно проплывали леса и луга, небольшие речки, проселки, деревушки, заброшенные станции без высоких платформ, пахло травой, лесом и солнцем, радио и новостей не было, мы смотрели, не отрываясь, на прекрасную русскую природу. Напряжение экзаменов проходило и забывалось, душа отдыхала, можно было ехать так вечно. Паровоз пыхтел в далеком начале, иногда на подъемах поезд шел так медленно, что можно было соскочить, побегать и потом взобраться обратно. Ближе к концу четвертого дня эшелон постепенно расформировывали, нас пересадили на узкоколейку, игрушечные вагончики еле тащились по бескрайней ровной как стол степи. Мы ехали на крыше, крутили головами, но глазу зацепиться было не за что... Наконец, наш сегмент остановился посреди поля, прошла команда "Вылезай!", подъехали открытые грузовики, мы погрузились и отправились в неизвестность на северо-востоке Казахстана на границе трех областей.

Разместили нас в огромном зернохранилище, была только шиферная крыша на столбах и стропилах, стен не было, по середине в четыре ряда были устроены нары в метре от земли, на которых мы спали вповалку без матрасов, на каждого приходилось сантиметров восемьдесят, рюкзаки и вещи были подушкой. За хранилищем вырыли яму, застелили ее досками, в которых прорезали отверстия, разделили пополам, и все это сооружение огородили досками, всюду были щели, крыши и дверей не было - это были наши "удобства". Рядом устроили один общий умывальник, в который дежурный ведрами наливал воду с сильным запахом сероводорода. В каждую часть удобств выстраивались две очереди, каждая совершенно игнорировала другую, мы были временно незнакомы, но всегда в курсе событий.

В шести километрах от нас находилась центральная усадьба, в которой были дома целинников, почта, баня и магазин, сухой закон в страду распространялся и на местных - никаких спиртных напитков. Местные, как потом выяснилось, обходились крепкой спиртосодержащей грушевой эссенцией, которую продавали трехлитровыми банками, дурман и кайф обеспечивала.

Ночью на площадке горело несколько ярких ламп, а дальше шла беспроглядная темень, пыльные дороги проваливались в никуда. Плоская как стол степь не имела каких-либо ориентиров, лишь на горизонте мерцали далекие огни - воздух от раскаленной за день земли все еще поднимался вверх. Однажды на небе появились подвижные белесые полосы и неясные зеленоватые пятна - Северное сияние. Все пространство степи было разделено не квадраты - два на два километра, которые были засеяны пшеницей, кукурузой или гречихой, одно такое поле впоследствии оказалось картофелем.

Как-то через месяц, накануне массовой уборки, на центральную усадьбу в наш банный день привезли "бормотуху" - красное крепленое вино флягами в розлив. Румяная молодая, крепко сбитая продавщица в белом халате, с волосами, убранными в платочек, черпала вино из огромной кастрюли огромным двуручным половником с деревянной ручкой и разливала его по банкам, к которым тут же все прикладывались, не закусывая, отдавая банку другому. От выпитого блаженная улыбка расползалась на лицах, курили дешевые сигареты "Прима", лезли обниматься и целоваться слюнявыми губами: "Давай еще по банке!".

Тони Ведяев не утерпел, выпил литр, развеселился, его застукали принципиальные комсомольские лидеры, был жуткий скандал, ему хотели объявить "выговор с занесением", что в условиях целины означало исключение из комсомола и возможное исключение из МГУ. Меня это заело, сами лидеры уезжали по вечерам куда-то веселиться, а мы оставались, танцев и шманцев не было - все очень уставали. У меня была аллергия на комсомольское начальство, я долго упирался рогами с ними, наконец, сошлись, к моему удивлению, на подарке: я им передаю полученную накануне в качестве премии книжку Ремарка "Три товарища", а они закрывают глаза. Тони был спасен! Загулов больше не было.

Ближний круг нашей группы скучковался в звено по производству самана, он делался из глины, соломы, воловьей мочи и навоза, в качестве естественной добавки. Было жарко, солнце палило, саман делали на берегу единственного пруда на всю округу, мы взялись за саман, так как это нам обеспечивало неограниченное купание. Почва в тех местах - сплошная глина, небольшую ложбину заполняли водой, сыпали туда копну соломы, а потом гусеничный трактор, ворча и дымя, долго перемалывал глину и солому в однородную массу, как тесто. Леша Яров и еще кто-то возились в ложбине, нагружая вилами глину на железный лист, который два вола волокли на площадку, где делался саман. Местный мальчик, сын тракториста, поначалу помогал нам управляться с флегматичными волами, погоняя их палкой и командами: "Цоб, цобе!". Потом это стало нашей обязанностью, волы работать не хотели и невозмутимо и очень ловко лягались. Мы с Андреем работали на площадке. Каждый поддевал вилами большой тяжеленный ком глины и сваливал его в деревянные формы на два кирпича, размером 20 х 20 х 40 см, а наши девушки - Нила, Инна и две Наташи, сидя на корточках, нежными белыми ручками уминали ее, превращая в сырые блоки, форма затем вытаскивалась, а кирпичи оставались сушиться. В условиях сухой погоды они становились, как камень, могли служить лет двадцать. В яме волы в ожидании постоянно делали свои дела, так что к глине примешивались органические связующие. Масса была невозможно тяжелой, подхватывать ее небольшими порциями не удавалось - мешала солома, да и нужно было торопиться, была установлена норма 1500 штук, приходилось брать огромный ком сразу на всю форму. Вес был килограммов сорок, не меньше, приходилось работать вилами, как рычагом через колено, тащить их, пошатываясь, а затем плюхать в форму, а там нежные ручки, которые можно задеть острыми зубьями. Брызги глины разлетались в глаза и волосы. В первый день руки у меня просто онемели, я их не чувствовал, на колене образовался синяк. Мы не сделали и половины наряда. К концу дня перепачканные и чумазые мы выбились из сил, бросили все и пошли купаться, благо пруд был рядом, вода пахла сероводородом, но это было уже не важно. Полностью заляпанные глиной и навозом новые кеды я взял и в сердцах зашвырнул в воду, чтобы отмокали, они летели, красиво переворачиваясь в воздухе, и из них выпали часы, которых я уже больше не видел. В пруду мы отмокли, отмылись с мылом, стало легче, хотелось есть, Валя и Рита привезли на грузовике обед в военных термосах, они устроились работать на кухне, обед был более чем скромный: мутный суп из макарон с куском сала, макароны на второе с подливкой из сала и вечный компот. Приехав в конце дня в наш лагерь, я просто рухнул и проспал до самого утра, когда дежурный стал орать: "Подъем!". Другие ребята - Тони Ведяев и Саша Успенский работали на стройке: грузили цемент, поступавший в вагонах навалом, чтобы не задохнуться, они натягивали майки на голову, цемент застывал на мокром от пота теле серой коркой, они потом с трудом отмывались, за вредность им давали молоко. Другие работали подсобными рабочими, таскали кирпичи, раствор, доски. Счастливчики устроились на лесопилку, там всегда было чисто, приятно пахло свежей древесиной. Денег мы не получали, выполненная норма стоила рубль пятьдесят, то, что мы выполняли, записывали на местную бригаду, которая работала по другую сторону траншеи. Комсомольские лидеры были поглощены оргвопросами.

Этой работой мы занимались целый месяц - до начала августа, когда началась уборка, полноценных выходных не было, их тратили на стирку, мытье, зализывание, дежурства по кухне. В один из таких дней я дежурил на кухне, это было приятно: можно было вдоволь наесться свежей капусты, как вдруг появилось двое отчаянных "башибузуков" - местных казахов, в серой невзрачной одежде, с бритыми смуглыми головами, со сверкающими узкими недружелюбными глазами, с кривыми и короткими ногами. На веревке они вели корову с невозможными глазами - подарок совхоза студентам. "Ноаш есть?", - прохрипел один из них. Я протянул ему свой большой очень хороший складной нож за 5 рублей, отделанный латунью и зеленой пластмассой, он поковырял им корову и отбросил, как мусор, достал из сапога свой - длинный, тонкий и узкий, сделанный из напильника - нож убийцы, острый как бритва, с удобной по руке наборной ручкой. Он велел нам повалить корову, я отвернулся и в тот день не обедал.

По ночам по двое, по два часа мы дежурили, обходя наше зернохранилище вокруг, однажды мы дежурили с Колей, было ветрено, рваные облака быстро неслись по небу, закрывая луну. В три часа ночи на наше несчастье подъехал газик с милицией и велел нам с ними ехать куда-то в ночь. Мы долго тряслись по проселку, подъехали к какому-то сараю, закрытому на амбарный замок, сарай можно было и не закрывать - стены зияли проломами и дырами, человек без труда, не сгибаясь, мог бы пройти в него с любой стороны. Соломенная крыша также была вся в дырах. Нам объявили, что мы - понятые, а этот сарай - зернохранилище.

Здесь уже были другие люди в штатском. Сняли замок, открыли ворота, к ним подъехал газик с включенными фарами, чтобы осветить внутри, но все равно было очень темно. Сарай был завален школьными партами в несколько слоев. Впереди лез милиционер с фонариком, а мы за ним, задирая ноги, карабкаясь и хватаясь за очередную парту, чтобы не упасть. Я смотрел вниз, ничего не видя перед собой, и внезапно уткнулся в потную спину оперативника. Он смотрел вверх, я посмотрел туда же и увидел в тусклом свете фонарика серое тело, висящее на стропилах, лицо было задрано вверх и не было видно. Это был местный - отвечавший за хранилища зерна, которых к началу страды так и не было, он боялся уголовной ответственности и, не имея сил бороться с администрацией дальше, выбрал свою печальную судьбу. Нам велели его снять, тело было тяжелое, холодное, окаменевшее, мы мучались, стоя на качающихся партах. Когда мы его опускали вниз, скрюченные пальцы уцепились за парту и не отпускали, я чуть не умер от страха, подумал, что он ожил и сейчас схватит меня своей мертвецкой рукой и утащит! Подъехал студебеккер, полученный еще во время войны по ленд-лизу, но не возвращенный. Тело бросили на солому в кузов, мы поехали с ним на центральную усадьбу. Мертвец катался по кузову на ухабах, сильно и неприятно пах, как все местные, плохим табаком, перегаром и грязью. Мы еле удерживались за борта и были не в силах ему помочь, вернулись домой, когда уже светало. К счастью, у Коли была в запасе бутылка коньяку - НЗ, который нам очень помог перебить впечатление и преследовавший меня запах, иначе бы мы и не заснули.

В августе началась страда, нас распределили по комбайнам на самую грязную работу - подхватывать вылетающую из него солому и уминать ее в специальном прицепном бункере. Комбайны были ужасные, назывались "Сталинец-6", их тащил гусеничный трактор, а двигатель на комбайне только приводил в движение его механизмы. Комбайнер, как капитан, стоял на мостике и штурвалом поднимал или опускал режущий захват с конвейером, подававшим срезанные колосья в молотилку, веялку и сита. Мякина облаком летела за комбайном, в нем мы с Наташей Беляевой и находились, защищались лишь очками. Мы стояли на площадках по обе стороны бункера, махали вилами, уминали солому до самого верха, потом нажимали педаль, и копна соскальзывала на поле, нужно было стараться, чтобы копны стояли в ряд, так их было легче потом убирать. Двух километров комбайн пройти не мог - обязательно что-нибудь ломалось, комбайнер и тракторист лезли внутрь, стучали молотками и изношенными гаечными ключами, ругаясь, к счастью, у них был некоторый запас, и мы с шумом отправлялись дальше. Комбайнер и тракторист из-за частых поломок нервничали, их зарплата была под угрозой, работали без перерыва, весь день и ночь до тех пор, пока роса не вымочит солому, не размягчит ее, и комбайн не сможет работать. Безостановочная работа в чистом поле без кусточка создавала известные трудности, спрыгнуть нельзя - комбайн уйдет далеко вперед, пойди - догоняй его потом бегом по жаре, да и напарника оставлять одного было неловко. Андрей, также работая в паре с девушкой из соседней группы, приспособился делать все на ходу, мило улыбаясь своей vis-a-vis, он просто расстегивал штанишки, благо бортик был выше интересных мест. Я мучался ужасно, Наташа смотрела на меня своими ясными голубыми глазами и не отворачивалась! Благо, что комбайн часто ломался, тогда я несся галопом за ближайшую копну. Странно, но у Наташи таких проблем не возникало, женский организм более приспособлен к работе на комбайне. В глухую ночь трактор отцепляли, мы забирались на крышу кабины и в реве и в гари, летевшей из выхлопной трубы, ехали в лагерь.

С началом страды нам нужно было освобождать зернохранилище, на краю кукурузного поля для нас выделили старый пустой скотный двор, сделанный из самана. Войти в него было невозможно, слой жидкого навоза был по щиколотку, стены были такие же. Мужская половина вооружилась лопатами, носилками и ведрами, мы вычерпывали навоз, сняли слой со стен и с пола на штык лопаты и все это удалили, земляной пол стал ниже поверхности земли, пришлось сделать ступеньки. Чтобы уместиться нары сделали в два этажа. Я с Колей размещался на первом этаже, комфорт сильно поубавился, навозом воняло по-прежнему, но мы как-то принюхались, запах стал родным. Удобств кроме бака с водой для мытья не было. Мы протоптали несколько тропинок в кукурузное поле и удобряли его как могли. Для обогрева сделали печь, ночи в августе были холодные, утром был иней, вода в баке для мытья замерзала, в начале сентября выпал снег, вместо воды мы протирались снегом. Спальный экспедиционный мешок с вкладышами чрезвычайно помогал мне, я был чуть ли не единственным, кто раздевался на ночь и спал не в одежде. Коля Кабачник спал не раздеваясь в сапогах. С ухудшением погоды комбайны стали использовать как косилки, колосья срезались, ложились на стерню рядами в надежде, что будут сухие денечки, и их удастся обмолотить. Поле кукурузы стояло как елки, засыпанные снегом. Тут приехало партийное районное и областное начальство, и началась показуха. Перед их приездом два трактора защепили рельс за концы тросами и сгладили как утюгом все неубранные поля, в том числе и нашу кукурузу, чтобы не маячила, так мы лишились последних удобств. Я получил две почетные грамоты - районную и областную за ударный труд. Хлеба убрали процентов десять, зерно лежало громадными буртами на земляных площадках под открытым небом, его засыпал снег, оно прело, нагревалось из-за начавшегося брожения крахмала и "горело", теряя качество. Нужно было его постоянно перелопачивать, охлаждать, дороги на элеваторы были забиты транспортом, зерносушилки не справлялись. К ноябрьским праздникам стало ясно, что нам больше делать нечего, нам заплатили какие-то небольшие деньги - рублей тридцать, домой мы ехали в плацкартных вагонах, пели, пили и, как могли, веселились. Дома в Москве чтобы отметить завершение эпопеи мы отправились в ресторан "Москва" на седьмой этаж, там было уютно, предлагали русскую национальную кухню, мы пили лучшую тогда "Столичную", и все нам на шестерых стоило лишь сто рублей! Семестр был смазан, каникулы пропали, но учебная программа не сократилась.

В конце пятидесятых с интервалом в год в Сокольниках прошли две грандиозные национальные выставки США и Франции, они проходили в рамках "Потепления", были неприятны Хрущеву, так как опрокидывали его пропагандистскую кампанию и наносили сильнейший удар по коммунистической идеологии, но делать было нечего.

В 1959 году в московском парке Сокольники состоялась первая в России Американская выставка, она занимала павильонов двадцать, был встроен "Золотой купол" с помощью модных теперь ячеистых конструкций, жилой дом американской мечты со встроенными компьютерами "для подсчета доходов", как мне сказала улыбчивая американка. Эта выставка имела особое значение, поскольку она проводилась в разгар "холодной войны" и "стала первой демонстрацией американских товаров и стиля жизни (от "Пепси" до "Дженерал Моторс") для российской публики". Открывали выставку Н.С. Хрущев и Р. Никсон, бывший тогда вице-президентом.

Эксцентричный "рулевой Советского Союза" в разговоре, который слушала толпа журналистов в стенах построенного на выставке американского домика, пообещал показать кузькину мать, что вызвало полное замешательство. Иностранные журналисты, не знавшие русского фольклора, спрашивали: "Простите, но скорее, скорее скажите: чью это мать покажет Хрущев Никсону и в связи с чем?".

Выставка вызывала потрясение, чтобы как-то сохранить лицо на выставку пускали только по пригласительным билетам партийно-хозяйственный актив предприятий. Среди экспонатов были представлены "образцовые дома средней американской семьи" в натуральную величину, туда можно было зайти, все потрогать, опробовать в деле неизвестную нам до тех пор бытовую технику - выжать при помощи электрической соковыжималки апельсиновый сок, сварить в кофеварке чашку кофе, увидеть СВЧ печь, холодильники, акустические системы, цветное ТВ. Меня поразили автомобили, раздавали толстый журнал с прекрасной полиграфией, с подробными данными и характеристиками: цена, размеры, дизайн, скорость и мощность двигателей просто поражали, мне особенно нравилась "Импала" - седан, кофейного цвета.

При входе в Золотой Купол стоял павильон, в котором улыбчивая белозубая негритянка бесплатно предлагала желающим пепси-колу, вокруг полукругом стояла высоко сознательная московская общественность со стаканами и выплевывала отпитые глоточки пепси-колы на асфальт, ругая ее на чем свет стоит! Еще дальше стояли американские гиды с разинутыми ртами, лихорадочно фотографируя происходящее.

На открытии выступил Никсон, его показывали в прямом эфире без купюр с американским переводчиком, газеты его речь напечатать не решились, но наш автомеханик Олег Романенко от нее просто ошалел. В раннем детстве Олег вместе с семьей был раскулачен, их выслали с Украины на Алтай, зимой, без вещей, еды и средств, он видел голодомор и люто ненавидел Советы. Никсон был мастак в пропаганде, сыпал русскими пословицами, Никита стоял красный и пыхтел, потом разразился скандал с взаимными угрозами.

В сентябре Никита совершил ответный визит в США. Спровоцированный прессой он стучал башмаком по трибуне ООН, обещая американцам "лунный пейзаж" и "Кузькину мать", и надолго испортил отношения. Эту мать американцы вспоминают до сих пор. После его поездки показывали документальный фильм "Архитектура и строительство в США". Фильм был снят для специалистов, полон технических подробностей и показывался в узком кругу, текст и видеоряд были совершенно противоположны, отец Верочка Алексеевой, архитектор, строил дома для атомного ведомства, они были типовыми, невзрачными и совершенно безликими, он впал в депрессию после этого фильма, сказав, что вся его жизнь пропала даром.

Второй курс прошел без особых приключений, единственная моя крупная оплошность заключалась в том, что я не посещал химический практикум, Борис Гришанин ввел меня в заблуждение, сказав, что это факультатив, ан, нет! Химия мне не нравилась, читала ее на Химфаке пожилая дама, тихим интеллигентным голосом, прикладывая пухлую ручку к таблице Менделеева, говоря, что такой-то элемент "тяготеет" в присутствии того-то к тому-то, а другой - "не хочет". Такая кулинария была мне неинтересна.

Весной, сдав без труда все зачеты, кроме физкультуры, на химии я получил полный "отлуп", к сессии не допускали! В зачетную сессию мне пришлось еще сдать три экзамена на водительские права. Побегав достаточно взад-вперед между деканатом Физфака и Химфаком, и затратив на это невозобновляемые нервные клетки и драгоценнейшее время - сессия уже была в разгаре, я, наконец, около 15-го июня без чьей либо помощи добился разрешения сделать химический практикум, после чего меня, возможно, если я уложусь в срок и сдам практикум, допустят к сессии, последний срок которой не был изменен - 25-го июня!

Дама была раздосадована, ей приходилось присутствовать в МГУ, я был один на один с ней, пробирки летали у меня по воздуху, центрифуги крутились, осадок фильтровался и сушился, титры капали, я жужжал и носился по огромной лаборатории. К сожалению, технология полумикроанализа, который я выполнял, требует времени. Дама утром наливала мне колбочку какой-то гадости и удалялась, часам к четырем потный и красный я справлялся с задачей, достаточно точно раскрывая состав раствора, делать две задачи в день - не удавалось, дама не торопилась. К двадцать второму практикум и химия без послаблений были сданы, получил "хор", допуск получен, у меня осталось три дня на пять экзаменов. В творческом порыве на одном дыхании я их сдал вместе с провалившимися, получив очень даже приличные оценки, вероятно, сыграл положительную роль фон отстающих студентов. В последний день сессии - двадцать пятого июня Наташа Подвидз встретила меня в коридоре у окна на пятом этаже, я сидел на подоконнике совершенно без сил после последнего экзамена, называла меня "идиотом", а я ее - "дурой и тупицей". Что она там делала, когда сессия для нее уже была закончена, неужели приходила попрощаться? Бог покарал ее и меня: двадцать седьмого ее не стало.