НЕБЕСА не обрушились, но все же что-то произошло. Я сидел, как рыба в стеклянной банке, и смотрел на все со стороны. Был ясный солнечный день, солнце не грело, все было как в кино, но беззвучно. Нас позвали в крематорий. Белая, чужая, не похожая на себя Наташа в гробу, стук гвоздей, заколачиваемых деловой женщиной в черном, гроб, опускающийся под мерзкое жужжание и скрип лифта, туда, вниз, в темноту и огонь, черный дым, клочьями летевший из трубы Донского крематория, когда мы выходили, - все это было чудовищно и кощунственно! Мы с Колей пошли к нему домой, выпили водки, не закусывая, молча послушали Чайковского и среднюю часть траурного марша из баллады Шопена, где душа улетает на небеса. Было тягостно, мерзко и совершенно нереально. Невозможно было представить, что я больше никогда не увижу Наташу. Прощай, а если навсегда, то навсегда прощай!

После второго курса нужно было выбирать кафедру, на которой следовало продолжать обучение. Я не мог этого сделать. При общении с преподавателями различных кафедр во время выполнения практикума мне часто задавали вопросы: "Вы выбрали нашу кафедру?". Будь я немножечко другого склада ума, я бы мог с легкостью выбрать кафедру оптики, где была тетя Люся Соболева, куда распределилась Таня Мандельштам, которая ко мне хорошо относилась или кафедру электроники или еще что-нибудь. Было несколько академических дочек, знакомство с которыми, перерастающее в прочное взаимное чувство, обеспечивало быстрый и устойчивый карьерный рост, но меня тошнило даже от одной мысли использовать высокие чувства в корыстных целях. У нас (мальчиков) было весьма смутное представление о любви, и совершенно никакого - о жизни. Когда мы обсуждали, что такое "любовь", Сережа Красильников высказался, что это - "возможность обмениваться информацией"! В каком-то смысле в решающий момент это может быть это и так, но в голове у него был сумбур. Если слегка утрировать, то будущее представлялось мне, по меньшей мере, похожим на сюжет "Золушки" Е. Шварца, где Золушка - это я. Вероятно, все это относилось к мужской половине, сказать что-либо определенное о женском понимании вопроса я не берусь.

Много позже, около 1965 года на вечеринке Коля Кабачник сосредоточенно и медленно погружал пальцы в волосы Веры, музыкантши, некрасивой и перезрелой, ей уже было больше двадцати пяти, крашенной блондинки - подружки Валентины Семченко, Вера сидела оцепенев. Я это никак не воспринимал, но женская половина, может быть, благодаря нетоптанности, интерпретировала это как верный знак любви. "Принц посмотрел в мою сторону два раза, сказал "Привет!" один раз!", - значит влюблен! Коля действительно был принцем, зачем-то Валентина таскала Веру за собой!

Сашка Ливеровский был ошарашен, когда узнал, что его нежная и тонкая Нина грубо приватизировала его на сходе на пятом курсе, что его рассматривали, как материал для гнезда. Раздел имущества в определенной и жесткой форме я также наблюдал позже не раз. Мы сильно отставали от девушек по целям и методам, наши равноценные партнерши еще ходили в школу или в старшие группы детского сада, но мы этого не понимали. Однолетки играли с нами, как касатки с тюленями: спортивный интерес разгоряченных хищников, но не рычали, так как особого удовольствия, я думаю, они не получали.

Депрессия, которая несомненно у меня развилась, сковывала меня железными цепями, не давала вздохнуть, лишала воли, так я попал по совету какой-то маминой знакомой на кафедру "Космические лучи", - "Космос!" все таки, "Лебединский (1) сейчас в таком фаворе!". Первые спутники, один тяжелее другого, крутились вокруг Земли, а станции "Луна" методично пролетали мимо цели (2). Так я вперся сдуру или случайно в индустриальную физику, конечно, я был не одинок. Многие поступили на ядерное отделение, где "в грамм - добыча, в год - труды", где единственная статья за несколько лет о сечении какой-нибудь реакции или о модели неустойчивости подписывается коллективом человек десять - двадцать.

После второго курса нас также хотели послать на целину, но курс проявил непослушание: было общее комсомольское собрание в присутствии представителей парткома, выступали лидеры с призывами, но собрание на поводу не пошло. В полном соответствии с демократической процедурой оно выбрало своего председателя и решило, что главнейшая задача студентов в "свете решений партии и правительства", а также известного призыва товарища В.И. Ленина "Учиться, учиться и учиться!" состоит в овладении знаниями во славу и на пользу, а не в поощрении бесхозяйственности и латании дыр. Постановили: "не ездить, а лидерам, выступавшими с призывами ехать на целину, препятствий не чинить". Дама из центрального парткома взвилась, стала орать, собрание возмутилось, лишило ее слова и вывело под белы ручки вон! Создался прецедент, повторившийся позже. Скандал! Дело дошло до Московского Горкома, где председателем был член Политбюро ЦК товарищ Гришин - человек из списка № 1 (3). Там сказали: "Фронда!", это слово приклеилось к Физфаку и к Университету, центральному парткому МГУ врезали, а к факультету прикрепили своего психиатра. Тогда все проблемы решались просто - не согласным, выступавшим против, говорили: "Вы, дорогие, просто больны, у вас шизофрения! Как можно выступать против научно обоснованного курса партии and правительства? Вы против науки, мы вас полечим, и вы будете, как все!" - партийное счастье! Шизофрения был стандартный диагноз.

К этому времени у нас случилось уже три самоубийства: погиб наш бывший сосед Коля Соболев из-за споров с родителями ортодоксами, потом мальчик, которого не пустили в биофизику, и молодая девушка, она выбросилась из окна двадцатого этажа из-за несчастной любви. Мне тоже жить не хотелось, я часто лежал на полу в плохом настроении в большой комнате. Первым из нашей группы зацепили Сашу Успенского, он носил очень короткий ежик, а комсомольские лидеры - полубокс. Его неоднократно вызывали к психиатру, психологов тогда не было, Саша чрезвычайно возмутился, хватал каждого из нас за грудки, чтобы высказать все, что накипело от разговора с докторшей.

Слухи об университетских происшествиях дошли до мамочки, она написала записку о привлечении меня к работе в экспедиции ИФЗ во время летнего периода. Сначала тренировочная экспедиция была устроена под Боровском, старинным русским городом. Это было прекрасное место с небольшой чистой речкой, бежавшей меж песчаных склонов, поросших ивами, на одном из которых стоял полуразрушенный монастырь. Городок был тих, пылен и уютен, старые булыжные мостовые в ухабах, всюду песок и пыльные тополи, до революции в нем обитали купцы, строившие несметные церкви, потом поголовно закрытые и изгаженные. Тем летом на экран вышла американская лента "Война и мир" с несравненной Одри Хэпберн, сыгравшей впоследствии для меня роковую роль. Фильм показывали в душной трапезной старой церкви, переделанной под кинотеатр. Молодое поколение не обращало внимания на то, что Пьер был цветной, князя Андрея исполнял лупоглазый Мэл Ферер, а свет представлял собой маскарад проходимцев, как у князя Орловского в "Летучей мыши", в соответствии с американским менталитетом. Это было и исторически нелепо, и привлекательно, в той же мере, как и Фред Астер во фраке, танцующий чечетку. Старшее поколение плевалось, и совершенно справедливо, потому что фильм представлял собой гигантскую развесистую клюкву , но для нас обаяние Одри Хэпберн значило больше, мы были молоды, дремучи и невежественны, огромные ясные распахнутые глаза Одри завораживали! Тогда я любил американцев, во фраках они выглядят, как оперетка, не больше, хотя временами блестяще. Истинный европейский стиль и роскошь сейчас можно увидеть только в Британии. Приемы у Елизаветы II впечатляют.

Через две недели было решено ехать на Украину, мы собрались и покатили под Чернигов. Мамины экспедиции имели выраженный характер семейного отдыха. Она занималась магнито-теллурическим зондированием с целью определения удельных проводимостей земных слоев. На поверхности земли синхронно измерялись векторы напряженности естественного магнитного и электрического поля с периодами колебаний около часа или больше, по которым можно судить об импедансе и, используя простые модели, - о толщине слоев и их электрических параметров на глубинах до 700 километров! Ее интересовали грабены - огромные подземные впадины, заполненные осадочными породами, в которых граниты и базальты уходят глубоко вниз. Один из таких грабенов находится на Украине, занимая ее целиком вплоть до Карпат.

Мамочка сформировалась в докомпьютерную эру, тяготела к аналитическим решениям, поэтому все ее модели были достаточно примитивны и далеки от реальности: плоско-параллельные бесконечные, для сходимости, слои или сфера в полубесконечном слое или что-нибудь в этом роде, аналитического решения для эллипсоида или параллелепипеда уже не получалось. На том же уровне была и обработка - все вручную, никакого Фурье-анализа, никакой "цифры". Ее также страшно мучил передавшийся мне вирус "комплекса неполноценности", долго не хотела защищать докторскую диссертацию, хотя ей предлагали степень без защиты по совокупности работ. Она боялась обвинения в скупости, что получила степень ради прибавки зарплаты. Лучший свой результат, ставший известным в геофизическом мире, как "Формула Липской", она в печати так и не опубликовала, он был зарыт (не хотел употреблять слово "похоронен", которое ближе) в служебном отчете. Уйдя на пенсию по состоянию здоровья, мамочка перетащила домой многочисленные папки с бумагами, надеясь на продолжение, но, увы, его не было! Не зная, чем себя занять, воспитание внуков не прельщало, она занялась анализом прессы, вырезками из газет, чужими мемуарами и прочей дребеденью! Лучше бы занялась архивом и написала полноценные воспоминания! Вообще нашему семейству не хватает собственного качественного психолога, чтобы приводить в чувства "этих идиотов". Какие умненькие и красивые девушки появляются в нашей семье! При таких блестящих возможностях - такие результаты, просто грех, Бог не простит!

Перед летним сезоном в "первом отделе" (5) института бралась подробная секретная геодезическая карта со всеми речушками, прудиками, лесочками и пляжами и каждый год выбиралось новое место для лагеря так, чтобы было все для безмятежной летней работы. Было бы небольшое сельцо с коровками и подсобными рабочими, лес, вода и пляж, а грабен - он всюду. Экспедиции странным образом совпадали с местами обитания маминых предков по линии Липских - Черниговская область, Новгород - Северский, может быть, она была и в Ромашково, но никогда, даже намеком она не обмолвилась об этом, богатая внутренняя жизнь!

В группе у мамочки работало несколько неамбициозных и вялых научных сотрудников: Нелли Никифорова, Денискин, Муза Станиславовна, лаборанты, среди которых были мои школьные товарищи Миша Константинов, а на следующий год и Галя Григоренко, безуспешная Мишкина любовь. Была пышная, всегда доброжелательная и милая дама, занимавшаяся хозяйством, Лидия Васильевна Арцимович с черноглазой симпатичной пятнадцатилетней дочкой Ирочкой и любимый шофер Дима, флегматичный и спокойный до невозможности. Он всегда ездил со скоростью не больше сорока километров в час, выматывал пассажиров так, что убить было не жалко, его не обгоняли только хромые кобылы. Оборудование выезжало на четырех спецмашинах - полноприводных ГАЗ-63 с фургонами, а сотрудники - с некоторой задержкой или поездом, или на своих машинах, которые были тогда редкостью, или даже на такси, как член корреспондент Заборовский.

В 1959 году мамочка взяла в экспедицию не только меня, но и Клавдию Николаевну Ливеровскую из нашего дома, все-таки вместе растили детей, та маялась от безделья всю жизнь после того, как заполучила Юрия Алексеевича. В ее голове суетились обрывки чужих мыслей академических дам из нашего дома, скрипела убогая информация из журнала "Америка" и лениво ползали сплетни, но женщина она была неплохая и добрая. На Украину в сторону Киева дороги не было, да и сейчас прямой дороги нет: ехать нужно было в сторону Минска до Орши, а там поворачивать на юг по трассе Питер - Киев. Мы выехали двумя машинами - на нашей "Победе": мамочка с Клавдией Николаевной впереди и мы с Мишкой сзади, чтобы не очень раздражаться маминым стилем вождения играли в карты или смотрели по сторонам. Нелли Никифорова, Денискин и еще кто-то гнали под восемьдесят (разрешалось тогда шестьдесят!) на своем "Москвиче" впереди. Мамочка старалась не отставать и давила на газ, напряженно вцепившись в руль.

Был солнечный июльский день, движение было небольшое, мы миновали Гжацк, теперь Гагарин, родину будущего первого космонавта, все было спокойно, как вдруг что-то застучало и бабахнуло, белый дым окутал машину, и она замерла на обочине. Открыв капот, я в дыму разглядел жуткое зрелище: в картере изнутри была пробита дырка! "Москвич", мчавшийся впереди, заметил нашу аварию, подъехал, и мы в несколько голов стали рассматривать подробности, двигатель не проворачивался, дело было серьезно! "Москвич" слетал в Гжацк, там была МТС (6) , приехал грузовик и оттащил нас на большой грязный квадратный двор станции в угол, поближе к забору. "Москвич" уехал, работа звала, а мы остались на грязной площадке. Собрались механики, было решено вытащить двигатель, а там уж будет видно. При осмотре оказалось, что разбит и блок цилиндров, а потом выяснилось, что развалился поршень, а шатун с пальцем колотил по стенкам, разбивая все в дребезги! Ехать было не на чем. К счастью, у ГАЗ-69, широко использовавшегося в сельской местности, и у "Победы" были одинаковые двигатели, на станции были все запчасти, из которых можно было собрать новый двигатель, мамочка договорилась о цене, и работа закипела. Сборка - трудоемкое дело, нужна была еще обкатка: двигатель без свечей на стенде принудительно крутился двое суток мощным электромотором, чтобы все подшипники скольжения и трущиеся части притерлись. Через неделю машина была готова, измученные жизнью на асфальте в углу вонючего машинного двора, гостиницы в Гжацке не было, чумазые и грязные мы, наконец, совсем тронулись, доехали до ближайшей воды и там отмылись.

Теперь, путешествуя на машине с родственниками и знакомыми, я по просьбе трудящихся останавливаюсь в "Интуристе" или в звездных гостиницах с хорошим рестораном, в двухкомнатных номерах с джакузи, изнеженное поколение и не представляет, как жить или ночевать в машине или в палатке под открытым небом!

В поисках экспедиционного лагеря мы ездили по селам, расспросы всегда были длительны: хохлы долго стояли, набычившись и опустив круглую голову, чесали репу, соображая, что же их спросили эти москали, нет ли подвоха, а вдруг шпионы? Карт не было, мы использовали кроки на кальке, снятые с секретных карт. Шустрые хохлушки подскакивали на помощь мужьям и указывали дорогу. Лагерь был расположен на берегу чистой и быстрой Десны в небольшом тихом селе, в километрах десяти от асфальта. Река текла меж пологих холмов, склоны которых были иссверлены вертикальными норами сусликов каких-то гигантских размеров - сантиметров сорок (может быть, это были сурки?), они стояли столбиками, совершенно не боялись людей и прятались только, если к ним подойти на пять - шесть метров. Мы брали с собой ведро воды и выливали его в нору, в которой в темноте блестели глаза. Мокрое существо выскакивало из норы и скрывалось по близости.

В экспедиции работали все, включая и нас с Ирочкой. Регистрация полей производилась на фотобумаге, ее нужно было проявлять, размечать по времени и амплитуде, выискивать выраженные колебания, повторяющиеся во всех компонентах, в общем, много ручной работы для лаборантов, которых всегда не хватало. Мишка бродил с кабельными катушками, растягивая диполи в километр по местности, он рыл шурфы, закапывал электроды, воровства металлов и проводов тогда не было, так что диполи страдали, в основном, от тракторов или коров, запутавшихся в проводах, местное население охотно работало в экспедиции, дополнительный заработок был нужен.

Вопреки классику украинская ночь не тиха. Цикады, как будильники, трещали повсюду, воздух чист, прозрачен и свеж, улыбающаяся луна светила с темного бархатного неба, блистающая дорожка пересекала черную реку, пирамидальные тополя свечками тянулись к ярким звездам, таинственные тени колыхались в темноте под деревьями, русалки играли в камышах, ежи, шурша, деловито бегали в траве, теплый ветер изредка набегал легким порывом, шевеля сонную листву, было не до сна. В детстве, когда мамочка ездила с экспедициями на Украину, в гигантских селах украинские дивчата ходили с лентами в черных косах, обвитых вокруг головы, носили белые вышитые сорочки и плахту (7) вместо юбки, по ночам долго пели дивные и сладкие украинские песни, беленые хатки, крытые соломой, алели на закатном солнце или светились в лунном свете. Теперь этого не было. Война уже была далеко, но народ одевался серо и стандартно: какие-то куртки, кофты и ватники, и дома, крытые серым шифером.

Мы с Мишкой и Ирочкой часто гуляли по окрестностям или по вечерам резались в карты в азартные игры, вызывавшие смех и эмоции. Глаза Ирочки вспыхивали из-под ресниц в свете луны, как лампочки. У нее были темные густые длинные волосы, закрывавшие уши, чуть смуглая кожа, темные раскосые миндалевидные русалочьи глаза, глядевшие из-под длинных ресниц, высокие скуластые щечки, на которых просвечивал румянец, полные красивые всегда улыбающиеся губы, высокая упругая красивая грудь, не стесненная ненужным лифчиком, тонкая талия и красивая круглая попка. Древний Восток и безумство жарких южных ночей облаком овевали ее, она была чудо, как хороша, как бывают привлекательны молодые еврейки, но мала, во всем тут же советовалась с мамочкой, спрашивала, а что это Миша или Сережа имели ввиду. Мне бы погулять с нею по бережку при лунном свете, но я был неприступен, несведущ и суров, в попках я тогда не понимал, мы были зациклены на круглых коленках. Папочка, глядя на моих знакомых девушек, часто вздыхал, бормоча: "Если бы юность умела, если бы старость могла!", как я его понимаю теперь! Спустя много лет я встретил ее, расплывшаяся фигура, необъятный зад, нельзя возвращаться туда, где было хорошо.

Экспедиция жила в палатках в рост человека, в них умещались две раскладушки, как в купе. Мамочка жила отдельно, на вечерних общих посиделках глаза у нее скоро соловели, она рано ложилась и рано вставала, с солнцем, уходила купаться на реку, подернутую клочьями утреннего тумана, и возвращалась к завтраку раскрасневшаяся, свежая и бодрая, наговорившись с крестьянами об овсах и о видах на урожай. "А вы все спите!".

К первому сентября Клавдия Николаевна, Ирочка и я возвращались на машине, настоящие права у меня уже были, я их получил во время жуткой весенней сессии. Где-то под Оршей в поле с копнами нам пришлось заночевать, Клавдия Николаевна - в машине, а мы с Ирочкой - в маленькой палатке головой к выходу, два спальных мешка еле умещались. Пахло сеном, сверкающие в темноте глаза, нежный неповторимый терпкий аромат, свежее дыхание и тепло близкого девичьего тела беспокоили и томили, мы долго говорили, держась за руки и глядя на звездное небо, пока сон не смежил веки. Бог уберег нас от взрослых игр! Проснулись поздно от жары, когда солнце было уже высоко. Высохшая Клавдия Николаевна не знала, что и думать, молчала, поджав губы. До войны она часто говорила своему мужу: "Юрий Алексеевич, не сопите так громко! Разбудите ребенка!", ребенок в другой комнате из-за сопения просто не спал и все слышал.

В начале осени в Москве в Сокольниках, в павильонах, оставшихся от американцев, проходила огромная французская выставка, там было все - от промышленности и знаменитых французских скоростных железных дорог до кино, музыки и литературы. В большом зале стояли две колонки в виде сфер, идеальные с точки зрения акустики, там играли многочасовые программы, начиная со старинной французской музыки: Рамо, в исполнении Казадезюса, музыку девятнадцатого и двадцатого веков, а также канувший в Лету, сопровождаемый высокоинтеллектуальными измышлизмами ультрамодерн - композиции из звуков страсти, биения сердца, криков и стонов, сопровождающих рождение, шумов и звуков начала и середины жизни, наконец, старческих хрипов и последних вздохов. Это было нечто любопытное, но не музыка. Смешно видеть и слышать убогие современные инсталляции, претендующие на что-либо, все уже было и ничуть не хуже. В зале можно было сидеть часами, так как программы в течение дня не повторялись. В зале изобразительных искусств разгорались традиционные баталии вокруг абстрактной живописи, исполненной с помощью тряпки, намазанной разными красками, но искренней страсти уже не было: все попривыкли и искали, скорее, противников абстракционизма, чтобы на них наброситься.

В одном из павильонов была организована гигантская библиотека, там были пресса, энциклопедии, художественные издания, беллетристика. В последний день народ просто ошалел: с горящими глазами драли иллюстрации из роскошных книг и прятали под одеждой. В этот день я был на выставке с Верочкой Алексеевой, она занималась в текстильном институте спортивной модой и конструированием одежды, и, поддавшись всеобщему ажиотажу, выдрала себе несколько иллюстраций по истории средневековой моды, рассовав их в рукавах и складках одежды.

Французы смотрели на вандализм, не реагируя. Я тоже не устоял, схватил небольшую книжку Франсуазы Саган "Немного солнца в холодной воде" и засунул ее за спину под плащом за ремень. Когда Верочка, сделав все свои черные дела, немножко поостыла и успокоилась, мы пошли к выходу. На ступеньках с двух сторон к нам подошли молодые люди и предложили пройти с ними. Глаза у Верочки от ужаса совершенно почернели, кожа побледнела, малозаметные веснушки загорелись оранжевыми пятнашками, губы пересохли. Нас привели в отделение милиции при выставке и там объявили, что вся литература передана французской стороной Государственной библиотеке имени Ленина, так что мы совершили преступление и испортили государственное имущество. Вере пришлось во всем сознаться и покаяться, она отдала все иллюстрации, а я говорил, что только сопровождал и по мягкости характера и скудоумию - не препятствовал, а теперь все понял, осознал и очень сожалею. Верочка дала показания, а я написал объяснение. От писанины и от ерзанья Франсуаза Саган съехала из-под ремня вниз в брюки, я очень боялся, что она выскочит, когда я встану и пойду к выходу, было неприятно, но обошлось. Покидая комнату дознавателей, я как-то неприлично держался за плащ в области ягодиц, довели мальчика до медвежьей болезни!

С пятого семестра мы уже разбрелись по разным группам в соответствии с выбранной специализацией. В начале сентября мне стало как-то совсем не по себе, развилось безразличие, мне было грустно, ходил подавленный и понурый и никак не мог заставить себя что-либо делать. Дома вечерами я рисовал гуашью мрачные пейзажи: зловещее красное закатное небо, а на переднем плане - черные стволы деревьев с ветвями, переплетающимися как решетка или паутина, не давали шанса выбраться на открытое пространство, которого, собственно, на картинках его и не было. Картинки разошлись по рукам, тут-то меня и зацепили. Прикрепленный психиатр "по-дружески" вкрадчиво расспрашивала: "А почему у тебя небо красное? Ты действительно видишь такие цвета? А что ты хотел выразить?". Тихий женский голос и внимание подкупали, мне приятно было поговорить о моих картинках, об искусстве, о безысходности, о скоротечности жизни и невозможности счастья. В самом деле, если бы мне понравилась какая-нибудь девушка, вероятность чего я оценивал менее 0.004 (мне были известны более сотни девушек, но ни одна мне не нравилась), то и я мог бы понравиться ей с такой же вероятностью, то есть взаимное гармоничное чувство совершенно невозможно. "Один целует, а другой подставляет щеку", - утверждала вслед за мной Саган. Психиатр считала, что это бред. Короче, "астено - депрессивный синдром" был налицо, диагноз не был установлен, для исследования меня нужно "немножко полечить" в стационаре, до шизофрении, к счастью, не дошло. В то время боролись с абстракционистами, была соответствующая речь идеологического лидера - Ильичева, выпустили сатирический мультфильм на эту тему, я, вероятно, попал в кампанию.

Мамочка обеспокоилась, вызвала из Питера свою кузину, тетю Лиду, она была психиатром, лечила старых дев после тридцати, тронувшихся головкой из-за отсутствия секса. Для ленинградской школы, отличавшейся особой жестокостью, всё всегда сводилось только к одному: "шизофрения". Тетя Лида что-то долго соображала и уехала, мне ничего не сказав, депрессию не принимали всерьез, лечить не хотели или не умели.

Я с мамочкой приехал в юдоль печали - больницу им. Кащенко, там меня оставили "для наблюдения". Обстановка была удручающая, меня вымыли, переодели в белое белье с тесемочками и застиранную пижаму неопределенного серого цвета и увели. Все двери были без ручек и открывались только специальным ключом, стекла были небьющимися, все было на виду, уединиться негде, даже в туалете, постоянно кто-нибудь присутствовал. Ночью в палатах и коридорах горел синий свет, поначалу было страшно. В "спокойном отделении", куда я попал, было несколько выраженных больных, несколько студентов и молодых ребят, "косивших" от армии, а, в основном, - люди, у которых, может быть, и было что-то, но простому глазу незаметное. Самый, самый - худой и с виду болезненный, был очень озабочен микробами: он часто мыл руки, а потом, как хирург, ополаскивал их струей воды, начиная с растопыренных пальцев, затем кисти и ладони, и кончая локтевым суставом, и ходил с поднятыми руками, пока они не высохнут. Я ходил за ним и закрывал краны. Современные авторы на телевидении озабочены микробами и паразитами значительно больше, но их никуда не помещают. Другой, замусоленного вида еврей, тихий и скрюченный, постоянно ковырял в носу, я боялся, что его палец покажется из глаза. Еще один, бывший полковник, крепкий мужик с лицом статуи, ходивший со здоровой клюкой, любил играть в шахматы, приговаривая: "пешки - не орешки!". Играл он неважно, без какой-либо мысли, от нечего делать я сыграл с ним одну партию, в которой, жертвуя пешки, мне удалось организовать смертельную атаку на короля. Народ стоял вокруг, когда полковник понял, что дело плохо, он покраснел и сильно разволновался, мне стало немного не по себе. Но его тут же подхватили здоровые санитары, не дав доиграть, и отвели в другое отделение: среди контингента половина была стукачи, они оперативно сообщали врачу о ходе партии, о любом действии или слове каждого пациента. Все были под многослойными колпаками. Молоденькие сестры в облегающих, возбуждающе прозрачных нейлоновых халатиках бегали взад и вперед, совершая какие-то процедуры, но мне не назначили ничего. Местные аспиранты были рады попавшейся гениальной голове, снимали с меня электроэнцефалограммы, облепив всю голову электродами и светя в глаза импульсным светом или задавая задачи - глупейшее занятие! Конечно, ничего не открыли и расстроились. Народ, в основном, лечили каплями Вотчала и глушили амитриптиллином.

Месяц, проведенный в клинике без всякого лечения, смена обстановки, новые контакты, внимание молоденьких сестричек - все это дало положительные результаты, я немного рассеялся, но выпускать меня просто так не собирались.

В одной из палат я как-то увидел неприятную картину: привязанные к кровати пациенты метались в бессознательном состоянии некоторое время, потом сестры вводили им в вену большой шприц раствора глюкозы, и пациенты приходили в себя. Это было лечение инсулиновым шоком. Согласно теории химического происхождения шизофрении, считалось, что ударная доза инсулина выводит из организма вместе с глюкозой вредные шлаки и тем самым способствует лечению. Мне для порядка также сделали три шока, во время которых меня так прельстила роскошная грудь старшей сестры. Я действительно был здоров, и эти процедуры не оставили следа. Уже потом университетский психиатр делал страшные глаза и говорил, что мне надо себя беречь, потом естественно "наступила сверхглубокая ремиссия", времена изменились, у психиатров появилась новая работа - возникли диссиденты, и СССР выгнали из Всемирной организации психиатров. Так, без какого-либо диагноза меня выпустили на волю, но год пропал: меня отправили в академический отпуск. Я был молодой and красивый, медсестры хотели продолжить знакомство, обменяться телефонами, они прекрасно понимали, что здоров, как бык, но я очень боялся.

У Папочки уже была Евгения Николаевна, они снимали квартиру на Профсоюзной, Он взял меня к себе на кафедру лаборантом, ему нужна была техническая помощь. Медовый месяц благодатно сказался на его здоровье, Евгения Николаевна готовила, держа в одной руке поварскую книгу, а в другой - будильник, получалось у нее превосходно. Соседки, по началу настроенные скептически, стали обращаться к ней за кулинарными советами. Папочка в это время пел свою лебединую песнь - писал "Общее мерзлотоведение", а я готовил к нему все рисунки. Первая официальная работа вызвала у меня жуткий стресс, я никак не мог заставить себя приходить за зарплатой. С папочкой мы долго и часто спорили о структуре воды, меня коробило заскорузлое мышление геологов, папочка был дремучий термодинамик, а я уже принадлежал к квантовому поколению, чтобы как-то сгладить противоречия пришлось изучить статистическую теорию жидкости Фейнберга. Конечно, ясности не возникло, загадок возникло значительно больше, чем было до того: в космосе вода не существует, жидкая фаза и переходы замерзания и кипения существуют только при внешнем давлении, описываемыми в термодинамике ответствующими искусственно введенными потенциалами, но в "квантах" аналогов нет. Сложные агрегаты и куски кристаллической решетки, из которых состоит вода, а тем более их взаимодействие невозможно описывать в терминах квантовой теории, как всегда хорошо решаются только простейшие задачи.

Параллельно я ходил на лекции, которые мне были интересны. Меня поразил Власов, читавший свой оригинальный курс статистической физики, мы сидели, раскрыв рот, ничего не понимая, для нас это был театр абсурда, ничего близкого к программе. Он использовал исключительно Риманову геометрию и аппарат топологии: вакуум у него описывался "пространством минус первой размерности", распад частиц возникал из-за флуктуаций метрики. На следующий год я еще раз прослушал его курс, но ухватил только некоторые идеи, сдавал по Ландау и Лившицу, что также было далеко от программы, но общие принципы! Вообще с физическим вакуумом до сих пор дело плохо: эфира нет, а "нулевые колебания" и -удвоение имеются. На данное время также остается проблема темной массы, черных дыр (в том числе и микродыр) и их дальнейшей судьбы - в нашем времени вещество в них падает бесконечно долго, как-то хочется жить в пульсирующей Вселенной (8). В следующем семестре после распределения по кафедрам я попал в новую группу ортодоксальных последователей комсомольского движения, демократической процедуры и официальных доктрин, меня просто поражало, что они всерьез принимали окружающую демагогию.

В группе был один нормальный студент - Валера, с которым у меня установились хорошие отношения. На семинарах диалектического материализма, которые вел слепой преподаватель, мы с Валерой попеременно менялись ролями: один из нас выступал как разложившийся отщепенец - оппортунист, а другой - как верный материалист-ленинец и принципиальный последователь. К выступлениям мы не готовились, шла вдохновенная импровизация. В споре о сознании и мышлении я независимо повторил Винера, придумав тест о разговоре по телефону с машиной, философ был достаточно честен и не возражал. Когда мы обсуждали, труд ли создал человека, я, к сожалению, был еще не сведущ - не понимал, что не тяжкий тысячелетний изнурительный труд, а создает людей занятие сладостное, назвать его тяжким - просто грех, и, к сожалению, кратковременное. "Одно неловкое движение, и ты - отец". Я напирал все больше на птичек и каланов, применяющих орудия труда: они создавали свои орудия, трудились, но вопреки марксизму в людей, к счастью, не превращались. Однажды я родил афоризм: "Вещи в себе и вещи вне себя", Валера аж подпрыгнул от восторга, а в группе - никакой реакции, они никак не могли войти с нами в резонанс, а мы с Валерой выступали на каждом семинаре! Слепой философ особенно не упирал на текущий момент, газеты читать ему было трудно, мне жилось вольготно: на экзамене я автоматом получил "отлично". Следующий семестр с историческим материализмом опять был для меня пыткой. Политбюро начало атаку на интеллигенцию, периодически приходилось изучать гигантские пустые речи все об одном и том же: "О дальнейшем улучшении …". Я постоянно входил в противоречия, меня заносило в выступлениях, да так, что студентки спадали с лица, к счастью, я все-таки с большим трудом выруливал на правильный курс и спасался. У философини, ведшей у нас и лекции и семинары, на меня вырос огромный зуб, это чувствовалось даже с закрытыми глазами, вероятно, по запаху. Когда мы ей задавали вопросы, она, прежде чем ответить, спрашивала, откуда наши сведения, и в зависимости от источника, или громила или поддерживала. Это было отвратительно. Чтобы как-то выйти из положения на экзамене я рыл землю и, сидя на предпоследней парте, нахально и активно встрял в разговор экзаменаторши, не знавшей меня, с моим товарищем, сидевшим сзади. На несчастную женщину я вылил все, что мог, она решила, что я тоже опрошен и решила мне также поставить оценку. "Три, конечно?", - спросила плотоядная мегера, сидевшая у доски за столом, когда я пошел к ней за зачеткой, - "Нет, пять, он такой хороший студент!", - изумленно ответила дама, мне опять повезло.

Программа четвертого курса была достаточно странная. Вместо того, чтобы начитать нам что-нибудь стоящее, вроде расширенных курсов релятивистской астрофизики, биофизики, твердого тела, гидродинамики, у нас были История физики, Эстетика, еще какая-то философская дребедень и еще что-то гуманитарное - такое же бесценное и невнятное. Честно говоря, были светлые прорывы, когда отдельные лекции читали нештатные преподаватели. Когда наш основной лектор по философии заболел, мы отправились слушать лекцию в Главное здание. Это было потрясающе, грандиозное впечатление: на одном дыхании, как истинный артист, без бумажек, стоя у края подиума, лектор пел про Канта и Гегеля без антракта! Мне было ужасно грустно за него: только неординарные обстоятельства позволили ему раскрыться таким прекрасным образом. С философами дело было плохо: спустя пять лет муж двоюродной сестры Валентины - философ, аспирант и вообще хороший парень, кончил жизнь самоубийством.

Аналогичный случай был и с эстетикой: замещающий преподаватель, не представившись, высказал все, что накипело по поводу директивных указаний ЦК ЦПСС в области культуры и по поводу выставки в честь тридцатилетия МОСХ (9) в Манеже. Мы тут же помчались на нее.

Выставка эта была событием, экспозиция еле умещалась в гигантском зале: выставлено было очень многое, начиная от Лактионова с его "Письмом с фронта" и какими-то фикусами, выписанными с чрезвычайной точностью, превосходящей цветную фотографию, и кончая Фальком с его вызывающей картиной "Обнаженная", написанной пастозным массивным мазком в приглушенной серо-розово-коричневой гамме. Впервые показали А. Осмеркина, А. Лентулова, П. Кончаловского и других из "Бубнового валета", в отдельном зале были выставлены современные абстракционисты. Верные партийцы типа Герасимова и Налбандяна решили расправиться с "нонкоформистами", подогрели легко возбудимого и невежественного Никиту Хрущева и завели его после долгого просмотра флагов и Лукича в спецзал. Никита был в ярости, сцены с разносом художников показывали в новостях и показывают до сих пор, передовая общественность была взволнована и повалила: "Где тут у вас обнаженная Фулька?", - интересовалась раскрасневшаяся от эротических ожиданий общественность при входе в Манеж. Какое разочарование ожидало ее, это был не Рубенс, естественно, она плевалась!

Оттепель сказалась на факультете приездом знаменитостей и общественными диспутами.

В Москву приехал Президент Ганы Нкваме Нкрума, его избрали почетным доктором наук и в Актовом зале МГУ вручали диплом. Это был гигант под два метра темно-коричневого цвета. Он стоял на сцене в цветастых африканских одеждах, а двух-трех шагах от него живописной группой стояли его жены, молодые, очень красивые с темными огромными глазами, налитые шоколадные негритянки, завернутые в яркие, роскошного цвета шелка - алые, синие, желтые. На сцене была также его свита, человек десять. По протоколу зачитывали титул Нкваме Нкрума в экзотической форме: ответственный секретарь певучим голосом вопрошал: "Кто самый красивый? Кто самый сильный? Кто самый мудрый?" и так далее, на каждый вопрос минут десять свита хором отвечала: "Нкваме Нкрума!". Папочка был в восторге от ритуала и пышных высоких красавиц, целый день потом трубил себе под нос: "Нкваме Нкрума!".

Посетил МГУ и знаменитый "Монти" - фельдмаршал сэр Бернард Лоу Монтгомери, командующий британскими силами во Второй Мировой войне. Я как раз читал о Войне книжку американского журналиста Р. Ингерсолла "Совершенно секретно", где ему было уделено много внимания. Монти был маленького роста, держался прямо с слегка откинутой головой назад, как это часто делают заносчивые коротышки, в темно зеленом бархатном пиджаке с красным платком в кармашке, я столкнулся с ним в лифтовом холле.

В Университете я видел дважды нобелевского лауреата Лайнуса Поллинга. На его лекции в первых рядах сидели ортодоксальные философы, чтобы как-нибудь осадить Поллинга, а студенты грудились сзади. Поллинг тыкал пальцем в первые ряды и, обращаясь через их головы к задним рядам, говорил, что "из-за них вы потеряли двадцать лет в развитии генетики, биологии и химии". Трофим Денисович Лысенко, пригретый Никитой, все еще царствовал, хотя в Science печатались научные статьи с подсчетом многомиллиардных убытков, которые Трофим нанес стране. Во Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени В.И. Ленина (ВАСХНИЛ) он имел подавляющее число окопавшихся сторонников, убрать Лысенко просто так было невозможно. С АН СССР он торговался: "Я не лезу в ваши дела, а вы не лезьте в мои". Репрессивные методы к ВАСХНИЛ были неприменимы по принципиальным соображениям, тогда большая АН на общем собрании решила всем составом войти в члены ВАСХНИЛ, создав, таким способом, решающее большинство и предпосылки для возрождения биологических наук.

В этом же году на Физфаке проводился диспут о происхождении жизни и о том, что же считать живым организмом в противовес определению Энгельса (10), по уровню больше соответствующему восемнадцатому веку. Присутствовали известный биофизик Блюменфельд с инфранизким голосом и его оппоненты - академик Опарин, вальяжный холеный мужчина в бабочке и с бородкой, со товарищами. В то время, наконец, появился перевод книжки Эрвина Шредингера "Что такое жизнь с точки зрения физика?", из которой Коля Кабачник загробным голосом цитировал "высокотехническую фразу": "Рецессивная аллель влияет на фенотип тогда и только тогда, когда гомотип гомозиготен", мы ничего не понимали, но были в восторге.

Академик Опарин с Лепешинской в соответствии с принципами марксистско-ленинского диалектического учения и руководящими воззрениями товарища Трофима Денисовича Лысенко развивали теорию о "первичном бульоне", покрывавшем землю, в котором плавали простейшие органические соединения, которые под действием молний и вулканических извержений спонтанно превращались в белки и аминокислоты. У Опарина был целый институт, где ученые мужи и жены пытались воссоздать в колбах и автоклавах протопланетные условия, пукали сероводородом, хлором и фтором под треск разрядов в растертые в бульон белки и клетки, создавали протобиологическую материю в виде коацерватов с ее "первичным "отражением". "Теория отражения" была любимейшим "коньком, гвоздем и оселком" марксистско-ленинской философии из-за труда Лукича "Марксизм и эмпириокритицизм". Важнейшим вопросом было: является ли "раздражение первичным отражением"? Хотелось получить клетку, но, увы, никак, микробиологию не признавали, "наследственное вещество" с воплями отрицали, как антинаучную ересь и поповщину, крестя все углы, хотя Джеймс Уотсон и Френсис Крик уже семь лет как опубликовали в Nature свою работу. По Лысенко, наследственного вещества не могло быть вообще: весь организм целиком наследовал свойства, что являлось сущностью и специфической чертой биологической материи. У каждой науки была своя материя и методология. Исключительно окружающие условия формируют свойства организма, а не какая-то генетическая информация, поэтому, если ель сажать в песок, она перерождается в сосну и наоборот, пшеница на плохой почве перерождается в овсюг, озимые могут переродиться в яровые. Полтора века до этого мой прадед Александр Федорович Липский в Горы-Горенском институте безуспешно пытался переродить рожь в пшеницу. Лысенко отрицал внутривидовую, как и внутриклассовую (в обществе) борьбу, вейсманисты-морганисты были "муховодами" (11), а кибернетика в философском словаре обзывалась "буржуазной проституткой, обслуживающей империалистический истэблишмент".

Идея Блюменфельда заключалась в том, что граница "живое - неживое" размыта и условна, Опарин язвил на эту тему, для него живое было "качественным скачком в диалектическом смысле". По Опарину все начиналось с клетки, она обладала необходимым набором свойств, описываемых законами диалектики: размножение - это "тезис - антитезис - синтез", обмен веществ - "бытие", раздражение - "первичное отражение", но картину портили вирусы: размножаются, а ничего другого нет, капиталистические паразиты! До сих пор наши врачи пытаются лечить вирусные заболевания антибиотиками!

Еще один скандальный диспут на тему "Цинизм и общественные идеалы" был организован с приглашением депутата Верховного Совета - доярки из Сибири, а также дамы из центрального парткома МГУ. Партийная общественность предполагала заклеймить цинизм молодежи и еще больше возвысить общественные идеалы в свете коммунистической морали, но все пошло по-другому. Руководил диспутом некто Ростислав, который предложил выступающим не говорить своих фамилий, а обозначать только имена. Он стал интервьюировать депутата. Доярка была честной и умной женщиной, хотя и без образования, и говорила все, как есть: "Да, конечно, для разработки законов нужны специалисты, мы получаем материалы перед сессией, тексты трудные и очень непонятные, детали - темный лес. Конечно, нас используют как болванов, но все же в Верховном совете много представителей различных профессий. Деньги и бюджет сосчитать мы не можем, доверяем правительству и поэтому голосуем единогласно. Тайного голосования не нужно, это только затянет сессию, да и что решать, когда все известно" и так далее в том же роде. Тут всех прорвало, цинизм власти и отсутствие демократии были налицо, дама не знала, что делать, набрасываться на депутата - невозможно, она набросилась на собрание, но студенты были лучше нее подкованы в теории и лихо ссылались на первоисточники.

Я пишу эти заметки и думаю, что же тут особенного, мы так привыкли, что нас держат за болванов, цинизм и другие преступные качества власти очевидны и нисколько не удивляют, но тогда это была не просто крамола, а почти что контрреволюция, которую дама терпеть не могла! Дух захватывало! Крики, вопли, угрозы, скандал, ее вывели из зала по общему решению собрания за неуважение. К этому времени хитрый папочка успел вступить в партию для самосохранения, способность к выживанию у него была потрясающая. После нашего диспута было общее собрание партактива с представителями Горкома, на котором в красках расписывалась цинизм и политическая распущенность студентов, опять врезали. Папочка сидел с круглыми глазами, расспрашивал меня и рассказывал мне в деталях реакцию кругов. После этого, по-видимому, в каждой группе были завербованы платные информаторы, от которых, правда, толку было мало: очень часто они доносили друг на друга, запутывая органы. Лет через десять я узнал об этом от своего сослуживца, комсомольского босса, все время напиравшего, что он живет в Можженке (12), развлекавшегося в "групэшниках" в системе ЦК ВЛКСМ и КМО (13), и разбиравшегося по долгу службы с доносами, он был очень опасный тип.

Про демократию тоже можно кое-что сказать.

К сожалению, люди подверженные конформизму, боготворят демократию. Благодаря американской мощи масса людей прославляет американский образ жизни, американские ценности и, прежде всего, Демократию, ссылаясь при этом на известное и звонкое изречение Черчилля, что "в демократии нет ничего хорошего, но лучшего люди не придумали". Черчилль прав только в первой части. Есть немало примеров, когда демократическая процедура приводила к катастрофическим результатам, это понимали и прочувствовали на себе еще римляне. Выдвижение во власть Гитлера и Ельцина полностью соответствовало демократической процедуре, только за эти оплошности демократию можно было бы выкинуть на свалку, но это не все. Демократическим образом нельзя принять правильное решение. В шестидесятых годах в Австрии в результате референдума была закрыта новая атомная электростанция, в стране возник дефицит электроэнергии. Обычное возражение здесь то, что электорат не подготовлен и с ним предварительно нужно было поработать. Гитлер прекрасно умел это делать, обращаясь с массой, как с женщиной (коллективный секс!), любое общественное мнение он мог сформировать за десять лет, но и подготовленная аудитория не спасает дела. Колмогоров в Институте математики АН СССР предложил ученому совету путем голосования решить, правильна или ошибочна предложенная им теорема. Каков результат? Специалисты самой высокой квалификации проголосовали неправильно! Здесь ничего нет удивительного, все действительно стоящие утверждения, открытия, произведения сходу, за ничтожным исключением, отвергаются специалистами самым решительным образом, необходимо время, чтобы общественное сознание смогло понять величие прорыва или шедевра. Гениальный Чайковский самым жестким образом отверг оперу "Борис Годунов" и гнусно отозвался об ее авторе, "Травиата" провалилась, импрессионисты изгонялись и не признавались, Бах был забыт на сто лет, божественный Моцарт был предан забвению и похоронен в общей могиле! Теория относительности, квантовая теория, принцип неопределенности, кибернетика, красное смещение, генетика, теория Коперника, паровой двигатель, автомобиль, танковые удары - все отвергалось с жуткими последствиями для авторов. Требовались десятилетия, чтобы немногие специалисты хотя бы поняли, о чем идет речь. Вместо понимания, в основном, приходит привычка при смене поколений: так уже было до моего рождения и, поэтому, - правильно.

Нужно отчетливо понимать, что демократия есть общественный договор о ненападении измученных смертельной междоусобицей бандитов или проходимцев, под влиянием внешних условий, сбившихся в стаю и верящих по инерции только в силу. Недаром первая республика в Европе - "передовая" Голландия, страна торговцев и купцов.

Отчего же млеет славянская душа, о чем русские песни, а не официальные подтасовки? Хочется, чтобы было лихо, хмельно и весело, а там - и море по колено! Православный Бог, как, впрочем, и любой языческий, условно хорош и удобен, как строгий родитель, для русской души, только бы успеть покаяться. Можно и душу загубить, и свою, и чужую и не одну, и девицу "кудряву заломати". Хорошо бы ее, дуру, заманить, пообещав безделицу ("сарафан из лопушка", "а поутру они проснулись - кругом помятая трава"). И ни слова о демократии, парламенте или планировании на протяжении тысячелетий! Только немотивированные поступки - за борт бросить молодую красавицу-княжну. У французов слабо - на уме танцы без "шманцев" ("На мосту в Авиньоне все танцуют, все танцуют") или насмешки над бедным простаком ("Ка де Руссель богато жил, домик без крыши он купил"). Героями русских песен становились разбойники - Кудияр, возможно царский сын, или Степка Разин, который выдавал себя за такового, то есть бесспорные авторитарные лидеры. Естественные предпочтения дремучей, по мнению уставших наций, русской души правители ловко использовали, подтасовывая понятия или вставляя нужные им слова в нужные места: "Отечество, православие, самодержавие!", "За Родину, за Сталина!" или, как теперь: "За Родину и конституционный строй"! Это уж перебор, слишком длинно и непонятно, лучше - "За Родину с косой!". В семидесятых, гуляя по берегу Москвы-реки в Филевском парке, я видел забитый отдыхающим рабочим классом теплоходик, который дружно орал: "Когда б имел златые горы и реки, полные вина, я все б отдал за ясны взоры, и ты владела б мной одна!", при этом пассажиры носились от борта к борту, раскачивая судно, чтобы оно перевернулось, вот было бы здорово и исполнение истинных желаний! Если раньше ради удовольствия и ощущений раскачивали пароходики и катера, то теперь раскачивают авиалайнеры! Вот покувыркаемся! Понятно, что удалая русская душа просто невыносима хилым и слабым центрально-европейским и северо-западным сквалыгам. Юг Европы, Бразилия и Мексика, которых также считают "дикими", понимают. Стравинский в Вене для своей "Весны священной" требовал шестнадцать контрабасов, вместо шести, чем вызвал общее неудовольствие и дирижера, и оркестрантов. Со времен Штрауса они отвыкли от порыва и изнежились, не понимая и не чувствуя завораживающей мощи звучания, которая им невыносима. Только сейчас что-то начинает порываться в виде совершенно ужасного и негармоничного "металла", нет полета души.

Есть ли смысл продолжать? Что же ждать от референдумов или от погрязших в коррупции политиканствующих депутатов? А кого вообще избирают в депутаты - отбросы, клоуны, проходимцы - Рейганы или Жириновские, неспособные ни на что другое! Президент США Джордж Буш младший рассматривал маневры в бинокль, не снимая защитных колпачков на объективах, и понимающе кивал при этом головой, так же поступил министр обороны Израиля, это показывали по телевидению!

Массы и разум несовместимы, общество подобно болоту, поверхность которого стремится занять равновесное состояние, время распространения возмущения для России около двадцати лет. История не то что ничему не учит, а представляет собой ужасающее зрелище, соревнование в глупости и демагогии! Коллективный разум ЦК партии был направлен только на сохранение "status quo", довел страну до краха, любую инициативу старательно прихлопывали.

Не развитие производительных сил, а коллективное сексуальное предпочтение, относящееся к иррациональному, колебания между традиционализмом и усталостью, мода и измышлизмы случайным образом перемещают общественное сознание по полю интеллектуальных открытий и достижений. Что-то вроде диффузии в слабом потенциальном поле или естественного отбора. Сказать, что общество разумно - это профанация! Общество может двигаться в определенном направлении и достаточно быстро только, когда его погоняют - при наличии твердой руки и ясного сознания цели. Решение может принять только один человек, каким-то образом для этого предназначенный. Хорошо бы он был достаточно порядочным и честным, у него должна быть возможность советоваться и обсуждать, то есть что-то вроде конституционной монархии. Россия лучше всего развивалась при Петре, Екатерине и Александрах. Когда дело доходит до существования (например, войны), все дружно забывают о демократии, не до баловства. Скорее всего, игры в демократию - лишь ширма для действительных хозяев мира.

Может быть, дела складывались лучше в колыбели демократии, когда государства были несравненно меньше и управляемы? Увы, ничуть!

Демократ номер один в истории человечества Перикл (Perikles, около 490 - 429 до н. э.,), афинский деятель, сделавший для становления демократии больше, чем кто-либо другой, вождь демократической партии, стратег (главнокомандующий), знаменитый оратор и полководец имел все, что нужно для правления. Его отец Ксантипп и его мать Агариста принадлежали к самым знаменитым афинским родам. Ксантипп прославился во время греко-персидских войн, он командовал афинским флотом и одержал многочисленные победы над персами. Агариста происходила из рода Алкмеонидов, что и Клисфен, знаменитый политический деятель, законы которого покончили в Афинах с властью единоличных правителей и установили демократию. Уже при рождении Перикл, сильный и здоровый ребенок, поразил всех необыкновенными размерами и формой головы. Этот недостаток так и остался у него на всю жизнь, и чтобы скрыть его, Перикла на портретах всегда изображали в шлеме. Зато сочинители комедий всячески издевались над необыкновенно большой головой Перикла и называли его Луковицеголовый. Его жена Аспасия, на двадцать лет моложе, отличалась умом, образованностью и красотой. В их доме собирались художники, поэты, философы - Фидий, Анаксагор, Сократ, Платон (по нему я писал реферат во время своей первой аспирантуры в МГУ), Ксенофонт и др., по некоторым источникам Аспасия была гетерой, во времена Перикла - проституткой. Противники Перикла обвинили Аспасию в безнравственности и богохульстве, Перикл выступил в её защиту, и Аспасия была оправдана.

После изгнания Фукидида Перикл единолично шестнадцать лет управлял государством, за время правления подчинил Евбею, Самос, заключил Периклов мир со Спартой, которая не признавала демократию. Перикл поднял морское могущество Афин, украсил город, при нем был возведен Акрополь со знаменитыми постройками (Парфенон, Пропилеи и пр.). Греция при Перикле достигла высшей степени умственного развития ("Периклов век"). С 443 года Перикл стал во главе афинского государства, с ним связаны законодательные мероприятия, приведшие к дальнейшей демократизации афинского государственного строя: фактическая отмена имущественного ценза и замена голосования жеребьёвкой (!) при избрании большинства должностных лиц, введение оплаты - "диеты" должностным лицам, тратившим свое время на общественные нужды.

Переход к жеребьевке закономерен, так как решение принималось собранием граждан при кворуме 6000 человек! Как электорат слышал, о чем они там распинаются?!

Его предшественника предводителя демократов Эфиальта убили наемные убийцы, какие параллели! В течение сорока лет Перикл был одним из тех, кто стоял во главе государства, народ полностью доверил ему управление государством, и в течение пятнадцати лет Перикл ежегодно избирался стратегом. Несмотря на заслуги в 430 году он не был переизбран - ну просто надоел! Его обвинили в воровстве и наложили крупный денежный штраф, в следующем влияние Перикла восстановилось, он вновь стал стратегом, но в том же году умер от чумы (?).

Когда он умирал, друзья и родственники, сидя у постели Перикла, вспоминали, как велики были его доблесть и ум. Сорок лет участвовал он в политической жизни, одерживая победы над врагами. Друзья говорили, думая, что он потерял сознание и не слышит их. Вдруг Перикл приподнялся и сказал: "Вы хвалите меня за то, что я совершил, но о самом великом, что я сделал, не говорите ничего. Ведь за годы моего правления ни один афинянин не был казнен по моему приказу" и добавил в насмешку демократическим принципам: "Самое лучшее было то, что мне никто не мешал!" - страна была небольшая.

Только когда Перикл умер, афиняне поняли, какого замечательного недемократического руководителя они потеряли. Даже противники вынуждены были признать, что огромный авторитет Перикла, основанный на любви и поддержке народа, был спасительным оплотом государства. Многие не замечали этого, пока Перикл был жив, но теперь, когда он умер, это стало ясно каждому. Все, как и сейчас!

Вряд ли в истории происходит что-либо более сознательное, чем смена моды на длину и ширину брюк, лет двадцать проходит, и все меняется кардинальным образом, нужно только подобрать новые слова. Впечатляют слезы толстых американок на партийный шоу, когда они в восторге голосуют за нового кандидата вместо избранного с таким же сексуальным экстазом предыдущего. Просто периоды колебаний разные, интересно, что здесь выступает в качестве "m/k"? Витя Маслов, занимаясь нелинейной экономикой, стал академиком, цифра "двадцать лет" для российского общественного сознания вплывает во многих случаях.

На востоке "культ личности" вообще востребован, а демократия противоречит традициям, каждый лидер является секссимволом и любим народом, вождь умирал, и любимым становился наследник. Многие женщины объявляли правителя своим тайным мужем или сексуальным партнером. Нас коробит подлинная страсть молодых раскрасневшихся кореянок к уроду Ким Чен Иру, но это - лишь следствие слабой памяти и эффекта вытеснения. Коллективное сексуальное влечение, то, что ханжески сейчас называют неопределенным термином "харизма" - вот истинный двигатель общественного сознания, а куда двинется общество - зависит лишь от сущности избранного сексуального лидера.

Здесь много чего еще можно добавить, но нет ни возможностей, ни места.


В начале шестидесятых, когда у народа стали широко распространяться магнитофоны, мы активно обменивались записями джаза и самодеятельных исполнителей. Лучшим из них был и остается Булат Шавлович Окуджава, он исполнял только свои грустные песни, не соответствующие партийному оптимизму. Мелодии были свои, его песни исполняли все, стихи ходили в списках. Окуджава прошел войну, о ней у него было много и стихов и песен без шаблонного пафоса. Песни его были как акварели - прозрачные, простенькие, как бы ни о чем, но задевали душевные струны.

Девочка плачет,
Шарик улетел,
Ее утешают,
А шарик летит.

Девушка плачет,
Жениха все нет,
Ее утешают,
А шарик летит.

Женщина плачет,
Муж ушел к другой.
Ее утешают,
А шарик летит.

Плачет старушка -
Мало прожила.
А шарик вернулся,
А он голубой!

Потом были песни "Последний троллейбус", "Ах, Арбат, мой Арбат!", на котором сейчас Окуджаве поставили памятник, "На Смоленской дороге" и многие, многие другие, он был кумиром. Весной, когда ночи были теплыми и короткими, мы иногда бродили всю ночь напролет по арбатским переулкам, ночью продукты развозили по магазинам, и рабочие продавали нам горячие батоны и молоко, "Арбат" и "Последний троллейбус" звучали в душе. Только спустя много лет его творчество признали, другие пришли и ушли, а Окуджава остался.

Вслед за Окуджавой возник Владимир Высоцкий, начавший свой карьеру, как многие, с блатных песен, дома у нас они крутились постоянно к всеобщему удовольствию.

Граждане, послушайте меня!
Гоп со смыком - это буду я! Да-да!
Ремеслом избрал я кражу,
Из тюрьмы я не вылажу,
И тюрьма скучает без меня! Ха-ха!

Вообще это фольклор, "гоп-доп" на фени - грабеж. Русский фольклор исключительно состоит из обсцентной лексики. В советское время, когда книжки были в дефиците, я купил сборник русских народных сказок для Анечки, но, к счастью, заглянул в них до нее, издание было академическим, читать было невозможно! В начале семидесятых я провел два лета в глуши Новгородской губернии. Меня предупреждали, что местные злоупотребляют русским матерным словом. Но то, что я услышал!!! Уши просто сворачивались в трубочку! Позже в МГУ ходил анекдот про одну молодую даму с филологического факультета, защищавшуюся по русскому матерному слову. После защиты она на радостях скакала по Моховой на одной ножке и спихнула камешек в открытый люк на мостовой, оттуда вылезла косматая голова и качественно обложила женщину. Она не растерялась, склонилась к обидчику и сказала: "Голубчик, здесь надо переставить, а здесь добавить, и тогда получится значительно лучше!", и воспроизвела. Пролетариат рухнул вниз и сломал ногу, был скандал (14).

В тридцатых годах "Гоп со смыком" исполнял Леонид Утесов со своим джаз-оркестром, ему это запретили. Однажды он исполнил "Гоп со смыком" в Кремле по просьбе Сталина, и Утесова закрыли вообще на долгие годы.

Вначале наиболее популярными у Высоцкого были блатные Одесские песенки:

Как на Дерибасовской, угол Решельевской,
В десять часов вечера разнеслася весть,
У старушки-бабушки, бабушки-старушки,
Шестеро налетчиков отняли, да, честь!

Гоп-доп первертоц, бабушка здорова,
Гоп-доп первертоц, кушает компот,
Гоп-доп первертоц, и мечтает снова,
Гоп-доп первертоц - пережить налет!

Гром прогремел, золяция идеть!
Губернский розыск рассылает телеграммы,
Что вся Одесса переполнена д ворами,
Что наступил криктический момент,
Что заедает черный элемент!

Или:

Тихо лаяли собаки
В убегающую даль,
Я явился к вам во фраке,
Элегантный, как рояль.

Вы лежали на диване
Двадцати неполных лет
Моча я сжимал в кармане
Леденящий пистолет.

Расположен к низу дулом -
Сквозь карман он мог стрелять.
Я все думал, думал, думал:
"Убивать - не убивать!"

Было холодно и мокро,
Тени жались по углам.
Обливали слезы стекла
Как герои мелодрам.

И от сырости и лени
Превозмочь себя не мог.
Вы упали на колени
У моих красивых ног!

Выстрел, дым! Сверкнуло пламя!
Никого теперь не жаль!
Он лежал к дверям ногами,
Элегантный, как рояль!

Было еще много других песенок, среди которых выделялась одна замечательная по пивную на Дерибасовской, где несправедливо "били девочек: Марусю, Розу, Раю, и бил их лично Вася Шмаровоз". Однажды мамочка, наслушавшись песен, явилась на ученый совет, напевая: "Гоп со смыком - это буду я!", что привело коллег в восторг. Позже вслед за Окуджавой появилось множество других бардов, возник "Клуб самодеятельной песни", который собирал огромные сборища где-нибудь на природе в Подмосковье, но никто не поднялся до уровня Окуджавы и не превзошел по популярности Высоцкого.

То время вспоминается как один яркий весенний день с пышной сиренью Главного ботанического сада АН СССР, где я занимался во время сессии. Несмотря на яркие краски голубоватый, если не синюшный оттенок явственно проступал на чулках наших однокурсниц, никаких контактов, кроме присутствия на лекциях и семинарах не было. Свято место пусто не бывает, мои школьные приятели, поступившие в другие ВУЗы, были более успешными, по крайней мере, на словах. Юра Трухан, активный и обаятельный, обзавелся компанией знакомых девушек с танцами и шманцами, куда был приглашен и Мишка Константинов и я. Я был нужный человек - у меня был магнитофон.

Тогда был исключительно популярен рок-н-ролл ("Rock 'round a clock"), а позднее твист ("Twist again"). У меня была постоянная партнерша для танцев, "Джаки", небольшого роста, легкая, подвижная и темпераментная, с которой мы могли выделывать перевороты и другие сложные фигуры. Танцы разгорались при выключенном верхнем свете. "Темнота - друг молодежи!" - как говорят сейчас. Магнитофон гремел, глаза сверкали, ощущение разгоряченного юного упругого тела еле покрытого тонким шелком сводило с ума. В той же компании была еще одна подружка - пухленькая Люба Палюшкевич, учившаяся на хоровом отделении в Гнесинке. Она была старше меня года на три и имела достаточный опыт, у меня с ней сложились более тесные отношения. Я был невыносимо застенчив и сильно мучился из-за этого. Чтобы как-то заинтересовать подружек, я не говорил с ними, а читал лекции на отвлеченные темы типа "искусства итальянского Возрождения периода треченто". Это их мало интересовало, а когда я пытался сказать им в перерыве, как я ими восхищен, они, выпучив глаза и окаменев, принимали мои слова за издевательство, я был о них значительно более высокого мнения, чем они сами. "Давайте восклицать, друг другом восхищаться!" - пел много позже Окуджава, тогда мои восхищения и восклицания имели противоположное действие. Все девушки казались мне ангелочками, знакомство с ними было даром свыше. Как ни странно, мало кто из женщин может воспринять адекватно, что-нибудь вроде: "лепестки твоих алых губ", "пьянящий аромат твоего дыхания" или "бездонность твоих глаз с прозеленью", но именно так я и выражался. Джаки просто отпадала, у нее создалось обо мне превратное впечатление, она только танцевала со мной, благо я без особого усилия мог перевернуть ее или покрутить вокруг шеи, а Любочка все же брала лупу и внимательно изучала меня. Так она решила, что за меня, может быть, и стоит выйти замуж, хорошая библиотека и приличные родители, да и возраст подпирал.

На весеннем семестре третьего курсе нам читали большой спецкурс "Радиотехника для ядерной физики". На первой лекции лектор, сидя за высокой кафедрой в аудитории 505, вещал нам, что все, что он собирается нам поведать, уникально и неповторимо, что горько пожалеет тот, кто пропустит хотя бы одну лекцию, так как никаких материалов нет. Он вещал это, тоскливо глядя в окно на залитый солнцем заснеженный партер между факультетами, а во рту у него сияло тридцать два золотых зуба! Сразу стало ясно, что посещать его лекции я не буду.

Семестр пролетел в делах и развлечениях, к весне я стал ощущать дискомфорт - разыгрался синдром стрекозы, внутренний голос стал назойливо твердить обещания. Накануне экзамена по радиотехнике ближе к вечеру, не прочитав ни единого источника, в расстройстве я решил съездить искупаться на Клязьминское водохранилище, пригласив Любу, тогда добраться до чистой воды было делом двадцати минут. В закатном сумраке я нерасчетливо загнал машину в топкое место на берегу в кустах, машина села по ступицы, и мне стало тоскливо оттого, что влип и так не во время. У меня был топор и пила, я рубил и пилил крупную ольху, мостил дорогу, чтобы машина могла хотя бы как-то сдвинуться с места, приходилось попеременно вывешивать колеса, рыть землю, но движение из плена было медленным - метр за час. Выехав к ночи на более или менее твердое место, я был измучен, черен и грязен. Отмывшись в водохранилище при светлом июньском сумраке, я решил немного отдохнуть в машине, разложил сиденья и растянулся на получившемся мягком ложе. Люба прилегла рядом, она решила, что мне можно позволить все, что все равно выйдет за меня. Судьба, к счастью для нас, распорядилась иначе, вскоре она уехала учиться в другой город. Мы мало подходили друг к другу.

Конечно, я не сомкнул глаз, экзамен стал не актуален. Часов в шесть утра я въехал во двор, дома была тягостная молчаливая сцена с поджатыми губами, а в девять мне нужно было ехать в МГУ. Я отправился с твердым намерением не сдавать, а просто посмотреть, что да как, и получить какие-либо материалы. Сдавали трудно, к моему приезду двое уже провалилось, ни одной пятерки, я стоял у двери, расспрашивая несчастных, "друзья" сыграли со мной злую шутку - взяли и впихнули в аудиторию, там потребовали зачетку и предложили взять билет. В эйфории после столь значимой ночи я опять рыл землю и встрял в беседу молодой экзаменаторши с другим студентом, напор и вдохновенье победили, она мне поставила "отлично". "Вы или ничего не знаете, или знаете все!", - воскликнула она, ее, наверно, возбуждали тени у меня под глазами. "Ну, конечно, - не все!" - скромно ответил я, потупив глаза и зардевшись, как красная девица, так я сдал экзамен, даже не открывая какого-либо учебника по предмету!

Нельзя сказать, что мне всегда так везло, скорее наоборот, были случаи, когда я прекрасно знал предмет, но получал "удовлетворительно" - была апатия. Сдавая Балашову физику ядра, я, подсев к нему на экзамене, был просто поражен его видом вблизи: он просто исстрадался или от ответов студентов или от чего-то еще. Это меня просто подавило и подействовало, как взгляд кобры на мышь, я стал мямлить, он предложил "уд", был конец сессии, эта оценка ничего не решала, и я согласился. То же самое было с Лебединским на астрофизике. Он спросил, какая температура внутри звезд? Я ответил, что это надо рассчитать и приготовился, было, вывалить на него все известные мне модели, водородно-гелиевый и углеродный цикл. Лебединский был нахален и самоуверен, он спешил куда-то, решил, что я не знаю, и влепил "уд", до сих пор обидно!

Любочка мне писала некоторое время, но потом успокоилась, мое ответное мычание не вдохновляло. Она была твердо настроена на замужество, ей приглянулся другой молодой человек, сын известного эстрадника, он честно сделал ей предложение, и она честно согласилась, естественно. Теперь она живет в Нью-Йорке.

Я всегда был самого низкого мнения о своей внешности, но все же надо признать, что женщины и девушки любили меня, конечно, любви никогда не бывает достаточно! Любовь и творчество - это единственное, ради чего стоит жить, правда, ни то, ни другое не тешит тщеславия, результаты признаются слишком поздно, когда уже все равно.

Какие муки приходилось испытывать при отсутствии взаимности, и все же можно только помолиться за всех, встретившихся мне! Они - женщины, и это объясняет все, что они вытворяли. Сегодня прощеное воскресенье, и, вспоминая их, я прощаю им все и прошу прощения у них. Бесконечно жаль тех, кому не давилось испытать душераздирающие муки и нестерпимое блаженство любви, а сколько их! Сейчас говорить о сексе - все равно, что преподавать арифметику на Мехмате, в те времена было все иначе. В сексе мы действительно понимали немного, но речь о другом - о любви! Платоническая любовь бывает значительно круче, безысходней и мучительней.

Любовь действительно выскакивает перед тобой, как убийца, и поражает, счастье, если обоих! И годы, и разница в возрасте, и положение не играют роли, можно в пять лет влюбиться в двадцатилетнюю девушку, в шестьдесят - в юную школьницу, а в тридцать - в свою ученицу! Главное - свобода, искренность и отсутствие условностей, любовь не знает пределов. Общество, родственники и знакомые всегда старались загнать меня в какие-то общепринятые "приличные" рамки: эта - слишком стара, а та - слишком молода! Я никогда не скрывался, знакомые и родственники постоянно докладывали все моим родителям, но вмешательства не терпел, хотя мамочка не раз проводила со мной беседы, когда я спал, о высоких общественных идеалах и принципах, которыми я явно пренебрегал. Папочка также не отставал, сопя носом, говорил: "Ну, если ты не можешь терпеть, планируй это на выходные!", назвать это своим именем он не мог при его то опыте! Спустя сорок лет в угаре сексуальной революции телевидение тоже затеяло передачу "Про это".

Психологи, быть может, найдут здесь патологию, я, действительно, поставлял богатую пищу для сплетен и разговоров. Моих учениц, которых я готовил в МГУ, принимали за любовниц: они бросались мне на шею во дворе, когда я в мыле мчался домой на занятия с ними. "Когда мы были молодые!", - пели Татьяна и Сергей Никитины, выпускники Физфака, ставшие впоследствии известными бардами. Да, действительно, когда мы были молодыми, и фонтаны били голубые, и розы красные цвели. Чтобы подарить любимой достойный букет, я не жалел ни денег, ни времени, покупал цветы даже на кладбищах, тогда это была проблема! К счастью, у меня не было случайных знакомств, все были горячо любимы и обожаемы в соответствии с душевным потенциалом и возможностями на тот момент, а сколько времени продлится счастье - одному Богу известно. Какое счастье было гулять с обожаемым существом, держа ее за руку, и чувствовать ответные импульсы, пробегаемые по пальцам! Просвечивающие розовые ушки в ореоле светлых кудряшек, неповторимый пьянящий запах чистых волос, на шее и за ушками, молодого тела, напоминающий фиалки, сводящий с ума, после прогулки на свежем чистом воздухе или на природе, и восторг от прижавшегося к тебе милого создания и ощущения его тепла и дыхания. А какие чудные вещи приносил еле различимый шепот! Мы жили в водопаде жизни, было ли счастье - я не знаю.

Это не значит, что всегда была взаимность, довольно часто я испытывал ужасные муки безответности, к сожалению, бывало и обратное, это - незаживающие раны! Да и взаимность не всегда была нужна, одно время я был влюблен в актрису театра Вахтангова и проводил почти каждый вечер в театре, Папочка был встревожен не на шутку. Обычно я становился легкой добычей в критические моменты моей жизни, когда что-нибудь неприятное довлело надо мной, или я полностью был занят другим, не было душевных сил сопротивляться.

Прошло некоторое время после окончания романа с Любой, мой школьный товарищ Володя Рубашов как-то зашел ко мне послушать музыку со своей девушкой Аллой, она была удивительным созданием, года на три моложе, училась в Строительном институте. Ее отчим, какой-то строительный шишка, которого я никогда не видел, устроил ей комнатку в коммуналке в старом двухэтажном доме на площади Пушкина, где она отдыхала от "предков".

У Аллы были большие глаза, русые вьющиеся волосы, пухленькие губы, округлое красивое личико, нежная белая кожа и круглые красивые коленки. Круглые коленки были тогда очень в моде, до острых - французских общество еще не дошло. Аллочку я звал "Полковник", так как часто приходилось ее уговаривать, цитируя Петю Ростова из "Войны и Мира": "Ах, пожалуйста, полковник!". Она обожала еврейские анекдоты и рассказывала их с упоением, специально картавя. Я проводил с ней все свободное время, катая ее на "Победе" по красивейшим местам Подмосковья, полностью забросив домашние дела. Папочка обиженно сопел, а я не мог просто от нее оторваться! При каждом удобном случае я раздевал ее, ломая молнии, путаясь в крючках и мелких пуговицах. Душа улетала, когда мы лежали, прижавшись в бесконечном поцелуе, чувствуя ее грудь, живот и ее упругую попку. Все было прекрасно, но до определенного предела, но мне было и так хорошо. Спустя месяца два-три, зимой, она как-то пригласила меня в квартиру родителей на Университетском проспекте, чтобы я ей помог с заданиями, там она познакомила меня с новоиспеченным мужем. Я был "в шоке", как тогда говорили. Оказалось, она только что вышла замуж, как я узнал впоследствии, это было сюрпризом не только для меня, но для нескольких других, также считавших ее своей девушкой! Если я тратил на нее все время, и нас было несколько - не мудрено, что у нее были академические провалы. Ее замужество было нокдауном, с этого вечера я не видел ее полгода.

После весенней сессии мамочка хотела ехать со мной в экспедицию под Минск. В конце июня Полковник позвонила, радостно щебетала о прошлом, хотела встретиться, оказалось, что она уже развелась, сказала, что едет отдыхать в Дубулты на Рижское взморье. Любовь еще не угасла в моей душе, рана кровоточила. Из Минска мамочка отпускала меня на машине в одиночное путешествие в Крым, где отдыхал Коля Кабачник, я решил, что "по пути" смогу заехать за Полковником на Рижское взморье.

Наша "Победа" была в неидеальном состоянии. Весенним днем во время сессии ее увели от Главного здания МГУ и "раздели" - негодяи сняли все колеса и разные ручечки и бросили бедную машину в Зюзинском овраге. Пришлось бегать по автопаркам - искать диски, шины и разную мелочь: все было в дефиците, купить новую резину было также сложно, как и новую машину - только по годовой записи. Кое-как диски и четыре на половину изношенные покрышки нашли, а запаски - не было, были только две камеры и набор заплаток для вулканизации. Диски, приобретенные по случаю, были разного цвета, мне пришлось их отдраить наждачной бумагой и окрасить во дворе с помощью пылесоса нитроэмалью, получилось очень прилично.

В первых числах июля мы с мамочкой отправились в ее экспедицию, место было выбрано очень красивое - песчаные холмы, поросшие соснами, черничники и большое чистое озеро. Через неделю мамочка меня отпустила в Крым. Дорога была достаточно долгой - надо было ехать в Киев, а затем мимо Полтавы через Украину на Харьков выбираться на трассу Москва - Симферополь. Я решил, что выкрою день - другой, чтобы съездить на Рижское взморье, благо было не очень далеко. Помахав мамочке ручкой, я вместо Крыма помчался в противоположную сторону - в Ригу. Было солнечно, тепло, машин мало, ветерок ласково задувал в открытое окно, ехать было - одно удовольствие. Через двести километров за Паневежисом я обнаружил, что не работает сцепление - двигатель не отсоединяется от трансмиссии, возникла проблема с переключением передач и, особенно, с троганием с места. Я съехал с дороги и обнаружил, что включить и первую передачу при работающем двигателе совершенно невозможно, выжатое сцепление не давало никакого эффекта, спина неприятно похолодела от предстоящего крупного ремонта, буксировки неизвестно куда и неизбежных объяснений. К счастью, в машине был новый аккумулятор и свечи, двигатель заводился с пол-оборота. Обочина была с уклоном, я попробовал завести двигатель с включенной передачей, получилось! Я медленно ехал вперед. Поиграв педалью газа, мне удалось подобрать режим с нулевой нагрузкой и выключить передачу, а затем включить вторую и потом - третью. Через полчаса я достаточно натренировался ездить без сцепления по шоссе, благо машин было мало, но впереди были города! В Шауляе я ездил так, чтобы подъезжать к светофорам на зеленый, не останавливаясь. Нужно было искать ремонтную мастерскую, я нашел ее только в Елгаве, было воскресенье, все закрыто. К этому времени я настолько освоился с ездой без сцепления, и так мне хотелось увидеть милого Полковника, что я помчался дальше в Дубулты через Ригу. Судьба простирала надо мной свои божественные крылья, к вечеру я нашел Полковника в обществе ее пожилых еврейских теток, мне нашли ночлег и приют.

На следующий день я вернулся в Елгаву, помочь никто не хотел, единственно, что нашлось - это гараж с ямой. Пришлось самому снимать лючок на полу кузова, отсоединять карданный вал, снимать коробку передач, снимать и разбирать весь узел сцепления. Оказалось, что из-за отсутствия шплинта один из трех валиков, в которые упираются отжимающие рычажки, вышел из паза, и диск отжимался не полностью, ремонт не занял и пяти минут!

День или два я ездил с Полковником по Юрмале, валялся с ней в песчаных дюнах, прячась от холодного северного ветра, пахло соснами, море было холодным, купаться было невозможно, мы шлепали по холодной воде, высоко задирая ноги и держась за руки. Ветер заносил брызги на меня и Полковника, кожа ее блестела на солнце, ветер развевал ее вьющиеся волосы, она мне счастливо улыбалась. Время шло, родители могли скоро впасть в беспокойство, переходящее в панику, пора было двигаться на Юг. На следующий день после обеда, распрощавшись с тетками, мы отчалили. Я надеялся покрыть достаточное расстояние, но не тут то было. Мы ехали красивыми местами, холмы, сосновые перелески, предвечернее золотистое невысокое солнце, Полковник попросила остановиться и съехать к небольшому пустынному озерцу, она уже все решила. К часам десяти утра мы кое-как отлипли друг от друга, я беспокоился о скорейшем прибытии в Крым, но у Полковника были другие виды, через каждые двести - триста километров она начинала ощущать беспокойство, и мы надолго останавливались. Неделю спустя после моего бегства из Минска мы еще ехали по Украине вблизи Полтавы, там, в открытом поле у меня спустило колесо, при этом повредилась покрышка. Вставив новую камеру, я стал накачивать зловредное колесо, как вдруг дырка в корде разошлась, оттуда появился резиновый пузырь, с треском тут же лопнувший! Я остался на трех колесах! На вторые сутки какой-то харьковчанин, проезжавший несколько раз мимо нас, сжалился и отдал мне свою запаску от ГАЗ-69, она не подходила по размерам, дифференциал постоянно был загружен, но ехать не быстро было можно. Через три дня мы, изможденные и голодные, въехали в Москву, задний мост уже стучал, мне было как-то не до него.

Наша любовь продолжалась еще год, мы проводили вместе все время, благо мамочка долго еще была в экспедиции, потом Полковник стала говорить о кольце, меня это смущало, у меня не было ни квартиры, ни денег, ни положения, ни еврейских родителей, но еще больше стали смущать частые исчезновения Полковника, случавшиеся ближе к ночи. Как оказалось, она была ненасытна и не могла пропустить ни одного предложения. Не знаю, по какой причине она как-то назначила свидание одновременно мне и другому своему любовнику, старше меня лет на пятнадцать, было очень неприятно, пока я не понял. Бедного Володю Рубашова она так задвинула, что я его больше не видел. "Она плохая", - сказала высоко добродетельная Сашкина Нина, но была не права, просто Полковник была такой, немногие женщины способны устоять перед искушением, Полковник была очень симпатичной, предложений со всех сторон поступало много, а инстинкт непреодолим.

Последние курсы не оставили сильного впечатления, многие спецкурсы были просто слабы. Из лекторов запомнился академик Лев Андреевич Арцимович, читавший атомную физику, занимавшийся тогда термоядом, и Давыдов, читавший кванты. После экзамена по атомной физике мы решили выпить в аудитории шампанского и пригласили Льва Андреевича, он согласился. Бутылка была спрятана в ящик преподавательского стола, замок заел. Мы пыхтели, краснели, но замок не поддавался, конфуз! "Мальчишки!" - пришпилил нас Лев Андреевич, достал из заднего кармана финку и профессионально вскрыл ящик! Говорили, что он был беспризорником. Арцимович отличался демократизмом, он вместе со студентами посещал лекции по программированию в кодах по первичным и полулегальным материалам разработчика Шуры-Буры, никаких печатных материалов не было. Арцимович с удовольствием сидел на наших семинарах, кибернетика была у него любовницей, а термояд - женой. После третьего курса, мы стали ходить на семинары в ФИАН, ядерщики перебрались в Дубну, посещение лекций стало не обязательным, но мы, наоборот, ходили не только на свои курсы, но и на параллельные, наиболее интересные.

Начиная с Целины, я сблизился с Колей Кабачником и его семейством и стал часто бывать у них, несколько раз я даже оставался у них ночевать. Это было добрейшее семейство. Мы ходили с ним на все концерты и выставки, а летом несколько лет подряд не без приключений отдыхали на Черном море.

До начала шестидесятых общественность резко возражала, если кто-нибудь в Крыму появлялся в шортах, я был пионером этой моды, и мне доставалось. Общественность со злобными лицами набрасывалась на меня, особенно в транспорте, обвиняя меня в "эксбиционализме", слова этого она не знала, кричала, что у меня "все висит", хотя, конечно, ничего не висело, я всегда был в плавках, а общественность куда надо не заглядывала.

Тем летом в Гурзуфе проводилась международная математическая школа, в которой принимал участие академик Лаврентьев. Он тоже ходил в шортах, милиция проявила бдительность и заловила академика, был жуткий скандал с фельетоном Лиходеева в "Правде", начинавшимся словами: "Председатель горсовета был сер, как булыжник" (15), то есть "возникло мнение", что шорты носить можно. В Ялте и Гурзуфе милиция не приставала, но в рестораны не пускали. Чтобы пообедать, Коля старательно загораживал меня от швейцара, а я стремительно влетал в зал и устраивался где-нибудь в уголке, спрятав коленки под скатертью, чтобы не отсвечивать. У нас не было постоянного жилья, вещи мы держали в камере хранения в Алуште или в Ялте, а сами путешествовали налегке по побережью с маленьким рюкзачком. Мы были пионерами ныряния, по началу пытались сделать маски самостоятельно, потом они появились в продаже. В рюкзачке были маски, ласты, маленькая надувная детская лодочка для транспортировки груза вплавь, два тоненьких тюремных байковых одеяльца, заимствованных где-то, зубные щетки, полотенца и большой казан, притороченный сверху.

В прелестном местечке "Кучук Ламбат" с восточной стороне горы Аю-Даг, куда мы добрались где пешком, где вплавь из Алушты, мы решили провести день. В Кучук Ламбате останавливаться было нельзя, комнат не сдавали, мы решили устроиться на берегу. Пляж был пустынным, сам залив был превосходен с огромными камнями и проходами под ними, много водорослей, среди которых шныряли зеленухи, лобаны были крайне осторожны и не подпускали, но нам они и не были нужны. Мы ныряли в расходящихся снопом лучах солнца и медленно всплывали вместе с серебряными пузырями в виде летающих тарелок, старались добыть крупных крабов, клешни которых болтались у нас на шее. От многочасовых купаний есть хотелось ужасно, но столовой, как и отдыхающих в поселке не было. В магазинчике удалось купить килограмм макарон и две банки тушенки. Я решил, что сумею сварить макароны и как-то слить воду, чтобы не получился макаронный суп. На пляже из камней был устроен очаг, и мы стали варить обед из одного блюда. Макароны оказались невысокого качества и моментально разварились, заполнив весь объем, сливать было нечего. Я был совершенно уверен, что весь казан съесть было просто невозможно, и сожалел, что вбухал обе банки, но, как ни странно, минут через десять мы уже стучали ложками по дну. Отвалившись, мы уснули, подложив под голову ласты, утром на розовом восходе нас разбудили дельфины, развлекавшиеся у берега, и хруст шагов пограничника по пляжу, но ему, к счастью, мы были не нужны, враги этой ночью также не высаживались. Следующую ночь мы решили провести около Гурзуфа, перебравшись по воде вокруг горы.

Места для ночлега мы не нашли и решили отправиться на камни слева от городского пляжа, оказалось, что мы не одиноки: там уже расположилась компания у костра из девушек и ребят из Питера (16) , вместе с ними были две полные девицы определенного вида с чемоданами, всем надо отдыхать. Компания была уже хороша, мы внесли свою долю, у нас было, нас приняли как родных, накормили, довели до кондиции, полная луна сияла, было светло, как днем, к десяти вечера всякое беспокойство пропало, мы были уже одной обнимающейся кучей и готовы на все. Когда мы собрались купаться, появились какие-то люди с повязками, оказалось - дружинники. Побережье считалось пограничной зоной, ночью на берегу находиться запрещалось, бдительные пограничники светили в море прожекторами, чтобы шпионам было невозможно выбраться на наш мирный берег. Дружинников мы облобызали, пригласили, но они отказались, мы их, естественно, послали, как не наших. Они были некоммуникабельны и пригрозили, что вернутся и не одни, и, действительно, через полчаса вокруг нас засверкали фонарики, взвод бравых пограничников с собаками пришел защищать Родину. Нас повели куда-то высоко-высоко вверх в горы, где располагалась застава, у всех смотрели документы, но когда дошла очередь до нас с Колей, паспортов у нас не оказалось, начальник жутко кричал, грозил "послать по команде", такого ругательства мы еще не слышали. К часу ночи нас все-таки отпустили, сказав "Идите!", и показали куда-то еще выше. Мы с Колей, как истинные джентльмены, тащили огромнейшие чемоданы девиц с рабочей одеждой и сильно притомились. Поселок, наконец, кончился, луна зашла, мы нашли пустырь, на ощупь расстелили наши одеяла, и вся компания устроилась на ночлег, прижавшись друг к другу, чем-то неприятно пахло, и что-то колкое было на земле под одеялом. Кипарисы темнели вдоль дороги, огромная пухлая горячая грудь, лежавшей рядом девицы, не давала покоя. "Спать, спать!" - приказала она, я все-таки уснул, уткнувшись по-детски в прелестную ложбинку. Утром при розовом свете восходящего из-за моря солнца мы не без интереса обнаружили, что провели ночь на городской свалке.

Следующий день мы провели в Форосе, побережье от Ялты до Симеиза и Алупки было непроходимым, там были правительственные дачи и дворцы, которые мы оплывали на катере. Там также было все переполнено, пляж замусорен, мы отошли подальше на запад, где было дико и безлюдно. В ста метрах от берега в воде были скалы, заселенные мидиями. Чтобы не очень замерзать, мы плавали в тельняшках, подпоясавшись ремнем. На скалах мы отковыривали мидии, набивали ими тельняшки так, что с трудом выбирались на берег. В Крыму всюду продавалось некондиционное шампанское или рислинг стаканами через автоматы по цене газировки, так что наш обед состоял из жареных мидий в собственном соку с белым хлебом и белым вином, жемчуг хрустел на зубах. К вечеру купаться было невозможно, мы решили отправиться в кино - открытую площадку, окруженную забором, а рюкзак спрятали в кустах. Сеанс начался, когда достаточно стемнело, и можно было что-то разобрать на экране, мы сидели обгоревшие, измученные солнцем, в середине сеанса поднялся ветер, небо заволокло. После сеанса все нормальные люди шли в свои теплые светлые дома, а нам пришлось брести куда-то в темень и холод, искать свои рюкзачки и ночевать под кустом, перспектива не поманивала. С трудом отыскав в кромешной тьме вещички, мы нашли более или менее ровную площадку и моментально уснули, прижавшись спинами, на одном одеяле и укрывшись другим. Ночью что-то стало тихонько барабанить по одеялу, открыть глаза сил не было, что-то холодное пробиралось по земле. Рассвет был сер и неприветлив, оказалось, что мы спим в большой луже. Утром, когда мы, наконец, встали, наш вид вызывал пересуды и немалое удивление у буржуазных отдыхающих: мы были как Арлекины: один бок у нас был совершенно мокрый - темный, а другой - сухой, светлый, нужно было ехать в Алушту переодеваться.

В Алушту мы прибыли поздно, камера хранения уже закрылась, паспорта и деньги мы не получили. Есть хотелось ужасно, и мы решили пойти в ресторан. Взглянув на меню, стало ясно, что нужно или вставать и уходить, или сначала что-нибудь съесть, а потом уж пусть разбираются с нами, мы выбрали последнее. Полная, средних лет, симпатичная официантка была просто ошарашена, когда выяснилось, что приличным мальчикам нечем платить. "Какие дурачки! - сказала она, - вы бы мне объяснили, я бы вас и так накормила!". Подвела отчетность - наш счет она записала на бланке и пробила через кассу, мы оставили в залог часы, она пристроила нас на ночь, а утром накормила. Днем мы притащили деньги, прекрасно пообедали на кухне ресторана и были счастливы, найдя такую добрую женщину.

На пятом курсе в конце октября в учебном процессе было окно, и нам с Колей удалось совершить небольшую кругосветку по маршруту Москва - Минск - Каунас - Рига - Таллинн - Новгород - Москва.

Стояла теплая сухая солнечная осень, мы проработали маршрут, составив план осмотра достопримечательностей, Коля запасся рекомендательными письмами в Ригу, гостиницы в Советское время всегда и безнадежно были переполнены, и мы отправились. Спали в машине, выбирая красивое уединенное место вдали от городов.

Каунас после Москвы и Минска для нас был Западом, дома девятнадцатого века, ухоженные чистенькие многочисленные кафе со взбитыми сливками и хорошим кофе и, конечно, музей Чюрлениса, мода на которого в Москве тогда опять возникла. Мы были единственными посетителями, внимательная и дружелюбная дама для нас открывала занавески на пастелях, показывала рисунки, терпеливо ждала, пока мы не переходили к следующему, повела слушать музыку, это было непривычно, в России мы с трудом выцарапывали любую информацию, а об индивидуальных экскурсиях и говорить не приходилось.

В Риге у Колиной мамы была подруга, на которую мы сильно рассчитывали. Добравшись к ночи до Риги и позвонив по автомату, мы обнаружили, что подруги не оказалось, была только ее дочь - Алла, которую мы не знали, но она объяснила, как нам доехать и пригласила в дом.

Дорога утомила нас, мы были голодны и грязны. Алла, как Алиса из "Буратино", запустила нас в ванную. Отмывшись, сидя за столом, мы так стучали ложками, что западная Алла сделала нам замечание, "Так не ведут за столом!". Положила она нас на одном диване, я ужасно испугался, когда мощный и здоровый Коля полез ко мне под одеяло, но все обошлось. Утром мы еще спали, когда Аллочка ушла на работу, мы просили ее освободить несколько дней, пока мы будем в Риге. Нас разбудил телефонный звонок, встревоженный мужской голос пытался выяснить, кто мы такие, а Коля своим низким недетским баритоном объяснял, запинаясь, что "мы дети подруги Аллиной мамы", это было слишком сложно для понимания, мужчина бросил трубку. Через минуту позвонила Аллочка за объяснениями, что мы наговорили ее дяде, а через десять минут все явились с инспекцией: ночующие мужчины в доме молодой девушки из приличной семьи - это было неприемлемо.

Мы знали, что русских не любят в Прибалтике, поэтому говорили исключительно по-английски или отвечали: "Ya, ya!" на латвийском, часто невпопад.

Утром, когда Аллочка еще устраивала свои дела, мы отправились бриться в какой-то торговый центр. Лифтер спросил что-то, мы дружно ответили: "Ya, ya!", так, соглашаясь со всем, мы попали в парикмахерскую, но там нас постригли и облили невыносимым одеколоном вместо бритья!

Вечером мы с Аллой попали в загородный ресторан "Дзинтарс" на взморье, там было уютно и вкусно, но танцевать с нами Аллочка отказалась, Коля и я были по ее меркам слишком длинны для нее, ее лицо приходилось бы на нашу грудь, а "это неприлично". Два дня мы катались по пригородам и взморью, кувыркаясь с дюн и бегая между сосен. Аллочка с удовольствием показывала нам красивые и ухоженные пригороды с хорошим асфальтом, застроенные нестандартными и уютными коттеджами. Один из вечеров мы провели в Домском соборе, играли популярные произведения Баха, мощь органа и особенно чистые низкие ноты вызывали дрожь и восторг, волосики шевелились. Зимой мы несколько раз ездили в Ригу на один день без ночевки на органные вечера.

Следующим после дружелюбной и приветливой Риги был Таллинн. Серые средневековые стены, красные черепичные крыши, дым, поднимающийся из многочисленных труб, трубочисты в черном с золотыми пуговицами и в черных цилиндрах, дружелюбные служители с нескончаемыми байками, открывавшие нам церкви и позволявшие там фотографировать за ничтожную плату: все так завлекало, что до самого позднего вечера мы и не вспомнили о ночлеге. Спать нам было негде, в конце концов, мы долго плутали в темноте по населенным пригородам в поисках уединенного места для ночлега. Погода переменилась, стало холодно и дождливо, под утро все замерзло, ночью мы тоже жутко замерзли, все было в инее, мыться стало негде, пора домой.

Поразило пересечение Нарвы: из ухоженной и чистой Прибалтики мы возвращались в грязную и неустроенную Россию, к убогим хатам, покосившимся заборам и разрухе.

Так мы отдыхали, билет в Симферополь на ТУ-104 стоил 14 рублей, - дешевле, чем на поезде, но судьба уже кое-что готовила для меня.