ПЯТЫЙ курс стремительно приближался к весне, присутственных лекционных дней стало немного, нам оформили секретный допуск и распределили по институтам, где мы должны были выполнять дипломы, я попал в ФИАН им. П.Н. Лебедева в группу Любимовой.

ФИАН занимал огромную территорию между Ленинским проспектом и улицей им. С.И. Вавилова, был огорожен мощной чугунной решеткой и поразил меня своей секретностью. Главное четырехэтажное здание с колоннадой и портиком в стиле сталинского классицизма в форме большого рака, если смотреть сверху, отгораживалось от проспекта густыми липами, въезд на территорию был запрещен. Пропуск выдавался только с разрешения Первого отдела, документы в котором проверялись больше месяца. Даже получив пропуск, я мог пройти только в часть Главного здания с актовым залом и администрацией и к лаборатории Любимовой. На всех этажах и в коридорах стояли крепкие молодые люди в штатском с кобурой под пиджаком, проверяли и пропускали только тех, кому было положено. В пропуске стояли специальные значки, указывающие, куда меня можно пускать. У особо важных персон стоял "вездеход", перед ними стояли на вытяжку. Отделами руководили академики или член - корреспонденты, иногда академики числились простыми старшими научными сотрудниками, это было удивительно. Семинары также поражали, была полнейшая демократия, метры были друг с другом "на ты", обращались просто: "Яша или Леня, ты что, сбрендил? Сечение упругого рассеяния всегда больше сечения любой реакции!", во время докладов говорили вроде бы по-русски, но уловить смысл фразы было невозможно - театр абсурда, голова шла кругом, а уши горели. На территории располагалось еще несколько зданий со странными названиями - "шестигранник", "питомник", к которым и подойти было невозможно, а также несколько типовых школьных зданий, в которых, как я узнал позже, располагались инженерные и конструкторские службы и производственные мастерские.

Темой дипломной работы был Черенковский телескоп для регистрации первичных космических частиц с энергиями свыше 1013 эВ, который предполагалось впоследствии разместить на спутнике. Космические лучи для физиков и астрономов представляют особый интерес, потому что в них встречаются частицы с энергиями до 10 20 эВ - десятки Эрг в одной частице, по кинетической энергии - как маленькая мышь! К большому сожалению вряд ли когда-нибудь удастся исследовать взаимодействия при таких уникальных энергиях, скрывающих великие тайны структуры кварков и неоткрытых еще нурков, такие энергии на земле недостижимы. Радиус кривизны траектории этих частиц в межзвездном поле больше диаметра Галактики, а время жизни из-за потерь на тормозное излучение и на рассеяние на фотонах невелико - всего несколько лет, то есть они возникают вблизи нас, но как - до сих пор неясно. Попадая в атмосферу земли, они рождают миллиарды миллиардов вторичных частиц, образуя "широкие атмосферные ливни" из мюонов и других частиц, покрывающие площадь в несколько квадратных километров. Может быть, именно такой ливень, являясь искрой Божьей, вызвал мутации у Евы и породил Человека Разумного. Скорость первичных частиц настолько высока, что разряженная атмосфера для них является достаточно плотной средой, они двигаются в ней со скоростью выше скорости света в среде и генерируют черенковское излучение. К тому времени англичанами был выполнен эксперимент по регистрации черенковского излучения в атмосфере, они использовали установленные рядом два прожекторных зеркала, в фокусе каждого помещался хороший малошумящий ФЭУ (1) фирмы Eni, отбирались одновременные световые импульсы. Зеркала направлялись в различных направлениях целью поиска галактических источников, но ничего определенного не получилось: частицы с рекордными энергиями крайне редки, вспышки регистрировались, но какой-либо анизотропии или привязки к галактическим координатам не получалось. Космические лучи солнечного происхождения имеют на много порядков более низкую энергию.

У меня, конечно, были свои теории по поводу космических укорителей, но что-либо просчитать или составить какую-либо модель было невозможно: все теоретики в те времена занимались лишь доступными задачами для аналитического решения, а мои модели касались трехмерных динамических процессов, численно рассчитать которые тогда было просто невозможно. Например, парные пятна на Солнце естественно наводили на мысль, что они имеют общее магнитное поле в виде трубы, что в последствии подтвердилось. Эта труба могла быть ловушкой для горячей плазмы, а вращение пятен могло приводить из-за неустойчивости системы к образованию жгутов из горячей плазмы и магнитных силовых линий, которые могли бы, затем отрываться, частично раскручиваться в местах малых концентраций частиц, разгоняя их до больших энергий и вызывать реакции синтеза на поверхности. Оторвавшиеся жгуты могли бы, затем, частично выпрямляться, образуя устойчивые цилиндрические плазменные образования, обвитые вокруг двойным скрещенным магнитным полем, такие образования, по-видимому, наблюдаются вблизи пульсара в Крабовидной туманности. То же, наверно, происходит и на поверхности Солнца, на которой термоядерные реакции были впоследствии открыты. Такая модель могла бы работать в пульсарах и в магнитосфере Земли, но до численных методов моделирования было еще тридцать лет. Занимала меня также возможность существования восьмимерного мира, тогда бы решилась проблема симметрии электрических и магнитных полей, магнитного монополя, перемещений в пространстве и многого другого, но, увы! Не хватало ни умения, ни квалификации! Власов со своими метриками не давал покоя.

Микрошеф Фрадкин предполагал вынести телескоп на орбиту - то есть сделать на орбите заполненный газом цилиндр метров в пять с зеркалом в торце, в фокусе которого помещалась бы связка из семи небольших ФЭУ, работающих параллельно для отбора одновременных событий. Попадая с торца, космическая частица порождала бы световой импульс, видимый всем семи ФЭУ одновременно. Кроме чужой идеи у него не было никаких расчетов относительно чувствительности и шумов в ФЭУ, что получится - было неясно, а денег в ФИАН не считали.

Руководитель лаборатории - Евгения Александровна Любимова, по слухам бывшая жена С.И. Вавилова, производила впечатление: молодым сотрудникам приходилось мотаться часто и внезапно в Химки на завод им. С.А. Лавочкина и в другие космические фирмы, где я впоследствии неоднократно проводил сутки, это было далеко. Любимова для оперативности с легкостью отдавала сотрудникам для этих поездок свою новую "Волгу", дело прежде всего, она постоянно требовала от сотрудников статьи, особенно к концу квартала и к юбилейным сборникам, от имени всех их писал старший научный сотрудник Разоренов.

Работа в лаборатории не нормировалась, работали, пока не отваливались. Моей задачей было разработать электрическую схему телескопа, позволявшую отбирать события на фоне интенсивных шумов в пакете из семи умножителей, за "событие" принималось совпадение импульсов в них по времени и интенсивности. Полупроводников, тем более микросхем тогда не было, так что вся электроника разрабатывалась на радиолампах и имела внушительные объемы. Импульсы были достаточно короткими - наносекунды, так что пришлось учитывать времена распространения в кабелях и в цепях. Я не знал, с чего начать, опыта кроме радиопрактикума и военной кафедры у меня не было, я чувствовал, что нужно какое-то согласование входного импеданса с волновым сопротивлением кабелей для подавления отражений и прочие "не мелочи" из области комплектации и изготовления. Приятели, делавшие дипломы на Физфаке, собирали необходимые детали на свалке за Большой физической аудиторией во дворе Физфака, куда богатые НИИ привозили свои нереализованные проекты в виде лома.

Фрадкин мало интересовался работой, я потел в одиночестве, обставленный осциллографами, генераторами импульсов, источниками питания, благо, стоило мне только захотеть что-либо, оно тут же возникало на следующий день. Через месяц схема стала вырисовываться, "репа" непрерывно зудела от постоянного чесания: для синхронного амплитудного анализа импульсов от семи умножителей и схем совпадения нужны были десятки ламп, как это сделать? Мэтр - электронщик, сидевший в соседнем закутке, сжалившись, сказал: "Нарисуй!". "Что нарисовать? Чертить?", - спросил я, с ужасом представляя предстоящую ужасную работу и ответственность. "Просто, нарисуй!" - сказал мэтр и сунул мне простой листик бумажки. Я нарисовал на ней схему согласователя с параметрами импульсов, а на другом листке нарисовал ящик с семью входами и одним выходом и примерный эскиз тракта. Я даже и не предполагал, что этого достаточно! Через две недели из инженерных цехов мне принесли готовые смонтированные схемы с кабелями и разъемами для испытания! Никогда впоследствии я не получал такого обслуживания, впоследствии любая работа сопровождалась огромными трудностями по добыванию компонентов во всевозможных местах, включая свалки, и изготовлению приборов, макеты поливались огромным количеством спирта, благоухали французскими духами, которые были жутким дефицитом, моим потом и требовали собственных денег, заработанных на учениках. Работа никогда не кормила, а была, скорее, престижным развлечением.

"Иностранная Литература" (2) печатала тогда "Закон Паркинсона" Норткота С. Паркинсона и "Принципы Чизхолма" Чизхолма, которые пользовались бешеным успехом, чтобы журналы не утащили из ящика, мы специально отслеживали почту. В дополнение к Принципам Чизхолма: "Все, что может портиться - портится" и "Все, что не может портиться - портится также" я бы добавил свой: "Все, что должно работать - при первом включении никогда и ни за что не работает". Для запуска схем совпадений я использовал "блокинг-генератор", вырабатывающий короткие импульсы, мне нравилось это название, но получить хоть какой-нибудь импульс мне не удавалось, я просто мучался, чуть ли не до слез! Я сопел и ерзал на стуле, не решаясь попросить у кого-нибудь помощи. Шум, вероятно, был такой, что мэтр - электронщик, наконец, сжалился, подошел и переключил частотный диапазон на осциллографе с 1 МГц на 100 МГц, и импульс появился! Как все просто, он был слишком короток для данной развертки! А сколько мук принесли мне "ждущие мультивибраторы", триггеры, логические схемы на лампах и амплитудные дискриминаторы, просто вспоминать неприятно, паяешь, паяешь, ничего не работает! Мы всегда руководствовались принципами из фильма "Девять дней одного года", что "физики могут все", тем более паять. Когда жить уже совсем не хотелось, судьба кисло улыбалась, и схема начинала работать, даже на тихую радость сил уже не было. К счастью, к весне двухканальный макет стал более или менее работать, можно было изготавливать полномасштабную схему на семь каналов, неясно было, сможет ли она вообще работать из-за больших шумов выбранных шефом ФЭУ.

Семья наша к этому времени совершенно рассеялась, Папочка вил новое гнездышко для Евгении Николаевны, Володя уехал со Светланой в новую купленную для них квартиру на улице Гарибальди, а мы с мамочкой остались на проспекте Мира, отношения наши не складывались. Мамочка, раскрасневшись, с упоением, слушала речи Н.С. Хрущева, с обещаниями догнать и перегнать, что "нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме", что мы "опережаем по темпам", а я ехидно замечал: "А как по абсолютному приросту?". Я слушал "Голос Америки" (VOA), а она Московское радио, пропаганда в СССР была крайне убогой. Подливал масло в огонь Сашка Ливеровский, любитель формальной логики, он приводил Мамочку к противоречиям, что в те напряженные времена было нетрудно: она была государственником, интересы страны - превыше всего и логики, в том числе. Дискуссии выводили ее из себя, она даже отказала ему в доме. Уезжая в командировку, Мамочка тщательно старалась сделать большую комнату нашей квартиры нежилой: закрывала всю мебель чехлами, составляла цветы на пол, зачем - не знаю, разъехаться - об этом и речи не было.

Питались мы раздельно, терпенья для кулинарии у Мамочки не хватало, а есть ее угольки без критики я не хотел. У меня было несколько быстрых блюд, простых и вкусных. Одно из них: брался квадратный кусок десять на десять сантиметров мороженого филе трески, солился и перчился, на него резался лук кружочками, сверху клался второй такой же кусок, густо лился майонез, и все это помещалось на сковороду под крышку. Десять минут - и все готово! В качестве гарнира применялись болгарские помидорчики, которые тогда было в избытке на каждом углу.

У меня было несколько проверенных мест, где было можно хорошо и недорого поесть, одно из них - таксистское кафе в Малом Ржевском переулке у Большой Никитской, там всегда было шумно и многолюдно, работало круглосуточно, давали огромный кусок натурального мяса на сковородке, залитый яйцом, и всего за три рубля! Мы часто, когда были деньги, ходили в Шашлычные на Арбате и у Никитских ворот или в знаменитый "Арагви". Там было и мясо, и настоящее, ныне утерянное, грузинское вино, и зелень. Мы их обожали, водку мы пили очень, очень редко после мороза и никогда, как и наши девушки, не курили. Целовать пепельницу было неприятно, всегда. В подвальчике в Судаке при входе вязью на стене было написано: "У нас не курят потому, что табачный дым убивает вкусовые рецепторы, и вы не сможете во всей полноте прочувствовать все великолепие букета наших вин!", - это абсолютная истина!

Грузинские вина мы знали все, наилучшим из них присваивались номера. В начале шли сухие вина: № 1 - светло соломенное с прозеленью, слегка кисловатое с горчинкой, прекрасное в жару со свежим вкусом Цинандали, красное столовое Телиани (№ 2) и Напареули, соломенное легчайшее Гурджаани (№ 3). Под адыгейский сыр с помидорами, зеленью и белым хлебом оно было великолепно, вдвоем за беседой мы незаметно для себя уписывали четыре бутылки. Жаренное мясо, люля-кебаб, шашлык или купаты и грузинская кухня расцветали, если удавалось заполучить густое и насыщенное по вкусу красное Мукузани (№ 4) или красное с прекрасным своеобразным ароматом виноградной плесени Саперави (№ 5). Любой обед украшали простые и чистые Столовое вино (№ 6, 10 и 23), белое Цоликаури (№ 7). Терпкие, приготовленные из винограда вместе с мездрой и гребнями Тибаани, цвета чая, и Кахетинское (№ 8), а также красные Чхавери (№ 11) и Кварели особенно подходили для шашлыка. Светлые несложные с пикантной горчинкой полусладкие Твиши (№ 19), Вазисубани и Тетра были хороши для бесед, гостей и встреч без всякого повода. Наконец, предел всех мечтаний, праздник души и вкуса - редчайшие полусладкие красные Хванчкара (№ 20), Усахелаури (№ 21), Киндзмараули (№ 22), Оджалеши (№ 24), белое Ахмета и гранатовое с слегка вяжущим вкусом Ахашени, которое мне особенно нравилось. Вина были исключительно сезонным продуктом, со строгими правилами хранения (+2 0С и не больше!), важно было уловить начало сезона, когда вина только что поступили в торговую сеть, и магазины не успели их испортить неправильным хранением. Нужно было встряхнуть бутылку и смотреть, насколько пена устойчива: если она оставалась слишком долго - вино могло быть испорчено и закиснуть. В ноябре мы обегали самые лучшие магазины в поисках божественных напитков. И.Сталин любил Киндзмараули, а Черчилль - армянский коньяк, но его мы пили немного. Как красивы были стеклянные бокалы с вином при свечах! Совершенно непонятно, как теперь грузинские вина продаются круглогодично в теплых условиях, вкус - не тот, и не ясно, что это за вино. Будучи в Ялте, мы никогда не пропускали возможность расширить свои познания в дегустационном зале Массандры на набережной, там прекрасно все объясняли, указывая на тончайшие тона и переходы послевкусья. Хорошие марочные грузинские вина стоили три рубля, алкоголики всегда давились в винных отделах за водкой или "портишком" (3), а покупавших Ахашени - уважали, как блаженных на Руси, не понимая, и всегда пропускали без очереди. Кругом толпились сгоравшие от жажды, но безденежные алкоголики, они за участие сдавали на прокат "балдометры" (4) желающим (5). Были также прекрасные ординарные сухие вина по 90 копеек за бутылку 0,8 литра (!) - молдавское ординарное Каберне и сухие белые вина из Абрау-Дюрсо или из Крыма.

Когда уже совсем не хватало денег, а до вспомоществования было далеко, я составлял расписание посещения знакомых девушек, которые всегда были рады накормить. Расписание было необходимо: чистые источники свято оберегались и излишне не эксплуатировались.

Кабачники переехали из своей старой квартиры недалеко от Курского вокзала в новый дом рядом с ФИАН, я часто заходил к этим добрейшим людям, которые искренне меня привечали. Хозяйка дома - милейшая Екатерина Сергеевна Шепелева (6) была очень добра ко мне, я не знаю, в какой мере она была в курсе наших домашних дел, но она всегда старалась меня накормить и часто предлагала остаться, так как домой мне было ехать довольно далеко. Она, как и Мартин Израилевич, была химиком, занималась добавками к смазкам, обеспечивающим долгую жизнь двигателям. Мартин Израилевич работал в Институте элементоорганических соединений им. А.Н. Несмеянова, занимался жуткими ядами - фосфорорганическими соединениями. Он редко бывал дома, приходил около десяти вечера, пил кефир, разговаривал с нами на какую-нибудь отвлеченную тему, типа происхождения слова "гнет" ("гнетьмя гнетет", В. Даль), открывая при этом Большую Советскую энциклопедию и вычитывая все статьи на эту тему. После часового общения он отправлялся к себе в кабинет, наполовину уставленный книжными полками с химическими журналами, там он и жил. Говорили, что утешала его секретарша, неизменная спутница. Утром около восьми Мартин Израилевич отправлялся на работу, и в субботу и в воскресенье.

У Кабачников принципиально не было телевизора, только приемник "Фестиваль" высшего класса с дистанционным управлением по кабелю и хорошим звуком. Хозяйство вела тетя Поля, ей была выделена отдельная маленькая темная комнатка при кухне. Коля жил в небольшой комнате, в которой помещался диванчик, раскладываемый на ночь, письменный стол, книжные полки и кресло, в комнатке чуть побольше жила Екатерина Сергеевна с дочкой Машей, которая была на четыре года младше нас. Как очень мелкая, как теперь говорят, Маша была задвинута суровым старшим братом и в наших играх участия не принимала. Возвращаясь из школы, а потом и из Университета, она сладко спала всю вторую половину дня, появляясь к ужину раскрасневшейся и слегка припухшей. Машенька тихо расцветала под непроницаемыми лопухами старшего брата.

Сладкий послеобеденный сон и строгая тетя Поля сыграли свою роковую роль. Екатерина Сергеевна и мамочка, по-видимому, строили относительно нас с Машей определенные планы, мамочка даже познакомилась с Екатериной Сергеевной, когда мы проезжали на машине мимо Нежина, где отдыхали Екатерина Сергеевна с Машей. Весной я как-то забежал к Кабачникам, надеясь утащить с собой Машу в балет, но тетя Поля не пустила меня к спящей Маше, и наш роман не состоялся. Тогда общественность рвалась в театр на классику и на балеты не ходила, а посмотреть было что! "Рапсодия на тему Паганини", "Весна священная", "Испанское каприччио", "Болеро", "Петрушка", "Шопениана", можно было свободно купить билеты на лучшие места. Музыка, балет, снег, вечерняя Москва и легкий морозец сыграли бы свое дело. Спустя несколько лет Маша горько плакала, прощаясь со мной и сидя у меня на коленях в день своей свадьбы. "Счастье было так возможно, так близко!".

Первомайские праздники я проводил у Кабачников, было весело, тепло и уютно, очень не хотелось уезжать поздно вечером в дождь и холод. Я был на нашей "Победе", которую к этому времени переписали на меня, для тепла я включил отопление, дворники отчаянно разгребали потоки воды. Около Метрополя я стоял в левом ряду, ожидая "зеленый", по пути вверх к Детскому Миру над подземным переходом меня справа обогнала коричневая "Волга", сверкнув стоп-сигналами, а из-за нее прямо передо мной выскочила скрюченная фигура. Человек перевалился через капот присевшей от резкого торможения машины, ударился о козырек отопления и проскользил по мокрому асфальту к обочине, обогнавшие меня машины умчались вперед, я остался один, от ужаса едва соображая, что же делать. Человек был плох, я втащил вонючее и пахнущее перегаром грязное тело на переднее сиденье, нога была сломана выше щиколотки, я даже подумал, не оторвать ли ее. Что было мочи, я помчался по Сретенке к Склифу, сигналя почти непрерывно, чтобы никто не выскочил на дорогу, одного мне уже хватало, наискосок пересек Садовую и влетел к Приемному отделению.

Потом целую ночь я сидел в милиции, совершенно ошалевший, и с трудом соображая, что же произошло. В те времена пунктом 4 Правил дорожного движения устанавливалось, что водитель несет ответственность даже в случае непредвиденных и опасных действий других лиц, а как владелец средства повышенной опасности я еще нес и материальную ответственность за любой ущерб. Владелец отвечал материально за ущерб, причиненный даже его угнанной машиной. Жизнь заканчивалась так внезапно и нелепо, грязный, весь в крови я под утро явился домой к испуганной до смерти мамочке. От ужаса я даже не заметил, как перевернулись и уплыли куда-то вверх и вбок диплом, аспирантура, карьера, Маша и устоявшийся уклад, началась чреда мучительных ожиданий, вынужденных действий и немотивированных поступков.

Пострадавший оказался охранником в какой-то тюрьме, а его брат - прокурором. Они, будучи сильно навеселе возвращались домой на машине из гостей, на площади Дзержинского налетели на парапет, от удара с колеса слетел колпак и укатился куда-то в ночи. Вся компания разбрелась по мостовой в поисках колпака и не сразу заметила, что их товарищ попал в беду. Их машины я не видел. Через адвокатов стало ясно, что пострадавший и его родственники предполагают получить солидную компенсацию: они требовали от папочки признать солидарную ответственность, но он отказался, в тот момент собственником машины был я, а папочка должен был купить новую "Волгу". Конечно, хуже всех было пострадавшему: ногу пришили, а от удара о козырек был пробит череп, он возвращался к нормальной жизни с трудом. Мои трудности были преходящи, а его могли остаться навсегда, меня мучило ужасно, что я был причиной тяжелого ранения другого человека. Назначались экспертизы, доказать наличие соседних машин справа и тем более найти их - не удалось. Эксперты были совершенно безграмотны или недобросовестны, формулы равнозамедленного движения, согласно которым я двигался и физически не мог затормозить, даже если бы машин справа не было бы, ими не применялись, они откровенно подгоняли свои рассуждения под заданный результат. Ужасное чувство кролика, неотвратимость Судьбы и полное бессилие перед надвигающимся на тебя танком.

В те времена боролись со стилягами, вышел короткометражный простенький фильм "На папиной победе" с Олегом Анофриевым и Тамара Макаровна Носовой в главных ролях, тоненький, с усиками Анофриев и пухлая губастая Носова поднимали, вызывали естественное негодование и мобилизовывали, по органолептическим данным я подпадал под кампанию. Работа пошла кувырком из-за ежедневных дерганий и суеты. Тетки, дядьки, неизвестные люди, бесполезные адвокаты, рекомендованные по знакомству, переговоры, страхи и запугивания - все смешалось в круговерти, лето прошло, мамочка в командировке, папочка - со своей женой, я был один, тоска одолевала, искал утешения где мог, не видя ничего светлого впереди. Я лежал на диване не в силах что-либо делать, не ходил ни в ФИАН, ни в МГУ, не пошел на распределение. К ноябрю, когда у всех уже диплом был готов, я решил, что что-то все же нужно сделать, и попытался подсчитать, какая же ожидается чувствительность у моего несчастного телескопа и ее пространственное распределение. Аналитического решения не было, нужно было вычислять не берущиеся пространственные интегралы, без ЭВМ было не обойтись. Единственный из моих друзей, кто реально умел программировать и использовал ЭВМ, был Коля Кабачник.

Программирование в те времена производилось в кодах в действительных адресах, это была ювелирная работа, где экономилась каждая ячейка памяти и каждая команда. Опытнейшие системные программисты, писавшие служебные программы, создавали по десять кодов в день! Литературы по программированию не было, все пользовались подпольно переснятыми на фотобумаге руководствами для лучшей тогда трехадресной ЭВМ М-20 с системами команд, мало, что объяснявших и заполненных весьма туманными терминами: "цикл по РА", "КОП", "АВОСТ", "сдвиг по адресу", "рабочее поле", "сдвиг по мантиссе (7)", "циклическое сложение", "циклический сдвиг" и т.д. М-20 выполняла около 20 тысяч операций в секунду, а память - "куб" имела всего 4096 ячеек.

При нажатии клавиши "Пуск" управление передавалось в ячейку 0000, куда нужно было записать команду безусловного перехода на начало программы, далее шли константы - 0, 1, 2, 3, 5, 10, 360, ?, е, далее шли коды программы. Верхнюю часть памяти занимали коды обращения к служебным программам - вычисление простых функций, которые вызывались на "рабочее поле" с барабанов. Знания по программированию передавались изустно добрыми сказителями, которым для меня был Коля, он помог мне написать программу и написал тщательную инструкцию по пунктами, что, где и когда нажимать. Но действительность была ошеломляющей. С набитой колодой перфокарт я отправился искать ЭВМ на территории ФИАН, мне указали на типовое школьное здание, а там - на верхний этаж, несостоявшийся спортзал. Поднимаясь, я слышал нарастающие гудение станочного цеха, которое несколько озадачивало. Войдя в зал, я был поражен: посредине в ряд стояли огромные многометровые металлические шкафы со стеклянными дверцами, за которыми светились сотни электронных ламп. Рядом стояли ящики на колесиках с наваленными радиолампами и огромные тумбы с электромоторами, крутившими закрытые кожухами цилиндры - "барабаны" размером с промышленную стиральную машину, а памяти на каждом из них было всего 4096 ячеек по 48 бит! Обслуживали машину сразу несколько инженеров, ответственных за отдельные устройства. Рядом с основным шкафом стояли еще две тумбы: с читающим и печатающим устройством, которое иногда стучало, как пулемет, и из него выползала серая бумажная лента с колонкой цифр. В зале стоял еще пульт размером с президентский стол с вертикальной панелью, на поверхности пульта было более 300 разноцветных клавиш, объединенных в группы, столько же лампочек и авиационные часы с быстро бегущей секундной стрелкой, отсчитывающей бесценное ускользающее время отладки. Все дневное время было расписано буквально по минутам. На отладку каждому давались одна - две минутки, за которые нужно было успеть ввести программу, запустить ее, при АВОСТЕ - успеть считать адрес, где программа зависла, распечатать какие-нибудь данные командами с пульта. Времени совершенно не хватало, держа инструкцию в руке, я с трудом находил не без помощи окружающих нужные кнопки, считывал с пульта восьмеричные коды. Опытные товарищи под шумок подводили часы назад, так что к концу отладочного времени они показывали что-то близкое к гринвичу, иногда дело доходило до драк. Самое ужасное было, когда читающее устройство, с лязгом поглощающее твою драгоценную колоду, вдруг с визгом останавливалось - это означало гибель какой-то перфокарты! Подскакивали сменные инженеры, лихо разбирали и за несколько минут восстанавливали устройство, но время и не только мое было потеряно, тут то и возникали стычки, кто следующий имел право начинать отладку? Нужно было восстанавливать утраченную перфокарту, пользователи имели две или три идентичные колоды, чтобы можно было быстро повторить ввод. Опытные программисты при отладке играли на пульте, как пианисты, запуская отдельные части программы и распечатывая результат, они в уме могли перевести восьмерично-десятичные коды на пульте в реальные числа!

Через неделю основные ошибки были выловлены, программа что-то считала, но что? Руководства предлагали вручную сосчитать хотя бы одну точку численным методом, я, конечно, это сделал, но результат с ЭВМ не совпадал! Я бегал, как режиссер из мультфильма "Фильм, фильм, фильм!", между ФИАН, Дубной, где сидел Коля, и МГУ, красный и возбужденный, Колю в ФИАН не пускали, так что бороться с ЭВМ мне нужно было одному. В конце концов, я вычислил все вручную, оказалось, что телескоп из-за шумов вообще не мог работать! Оставалась неделя до защиты, черновик текста с рекомендациями и новым решением я накатал за сутки, но нужны были рисунки, в этом помог папочка, он заказал их картографам со своего факультета. Рисунки вышли потрясающие - как физические карты из хорошего атласа, с красивыми подписями и цифрами. Текст под диктовку напечатала профессиональная пухленькая папина машинистка на "Оптиме" (8) из Президиума АН, она была поражена, что это - только диплом, сто страниц текста, масса формул, прекрасные иллюстрации, все было на месте, не хватало изюминки. Я попросил ее на машинке с типографским шрифтом на отдельном листе отличной мелованной академической белой бумаги напечатать эпиграф: "Se non e vero, e ben trovato!" (9) - изречение Джордано Бруно, гореть, так гореть, но эффектно!

Свое выступление на защите я написал заранее и выучил его наизусть, как У.Черчиль, проверив время на текст и аплодисменты. Начиналось выступление вполне подобающе: "Глубокоуважаемый Председатель комиссии, Глубокоуважаемые члены!!!", заканчивал я благодарностями, Фрадкин шел на первом месте. Члены, уставшие от предыдущих выступлений, сидели с отпавшей челюстью, после окончания речи, один тихо спросил, что же означает эпиграф? Темные люди, уставшие от семейной трясины! Как вредно не ходить в оперу с любимыми и не иметь любовниц! Я не стал переводить точно и туманно размазал, что дипломник не может быть до конца уверен в результате, не подтвердив его экспериментально.

Мнения членов разделились, оппонент Разоренов настаивал, чтобы меня оставили в аспирантуре, а красный и злой Фрадкин хотел, чтобы мне поставили "уд" в назидание и за отсутствие в ФИАН, мои проблемы его не интересовали, не уверен, что он о них что-либо знал. Через несколько лет я видел мой черенковский телескоп на заводе "Южный" в Днепропетровске, подготовленный к полету, было приятно, что в нем учли мои рекомендации.

Вместо аспирантуры меня ожидало совсем другое.

Новый 1964 год наступал, как всегда, совершенно нежданно, мамочка уехала в гости, я пригласил знакомых, среди которых была Валентина Семченко из нашей группы.

Предупреждала ведь она меня, что "От этого будет плохо!", но я не устоял, "Страсть Морозова схватила своей мозолистой рукой!". К утру стало ясно, что мое будущее сгустилось во что-то матримониальное, я стал числиться женихом. Это, безусловно, была отдушина, суета, ежедневные вечерние поездки для встречи Валентины у МЭИ в Лефортово, где она работала, свадебные хлопоты, забота милейшей Веры Алексеевны, будущей тещи, помогали дышать и как-то отшкалить от надвигающихся и гнетущих проблем.

Валентина привела меня в театр МГУ, который занимал тогда помещение церкви Святой Татьяны на Моховой, она была там осветителем. Помещения театра завораживали, в целях экономии они не освещались, горели только отдельные редкие и тусклые дежурные лампочки. Все было черно, неповторимо пахло пылью кулис, сваленные у стены декорации мешали, а потом внезапный выход на сцену с падающим столбом света от дежурного прожектора, в котором стояла молодая тогда еще Ия Савина, повторяющая своим безжизненным голосом одну и ту же фразу. Молодой Марк Захаров стоял перед ней, добиваясь нужного ему звучания, он был вторым режиссером в театре.

Главным режиссером считался Сергей Юткевич, легендарная фигура, друг Пикассо, Маяковского и Лили Брик. Однажды втеатр пришла сухонькая старушка, спросившая кого-то: "А где Сережа?", все опешили, не зная, что ответить, это была Лиля, а искала она Юткевича. Марку Захарову удалось поставить в театре несколько пьес: "А если это любовь?", "Двое на качелях", "Добрый человек из Сезуана" (10), каждая из которых вызывала бурную реакцию. Спектакли ставились с трудом, у актеров - любителей не хватало ни темперамента, ни голоса, Марк Захаров буквально натаскивал каждого, повторяя ним по несколько раз каждую фразу. Вершиной репертуара стал "Дракон" Евгения Шварца. В Питере эта пьеса была сведена к безобидной сказочке так, чтобы, не дай бог, не возникло никаких ассоциаций, в Доме ученых "Дракон" был вплоть до костюма и прически калькой с Гитлера, а у Захарова! Каждая фраза шла "на ура", дух захватывало от ясных параллелей и прямых аналогий. Текст работал на воображение, так же как музыка. Спектакль вызвал ужасный шум, предстояло обсуждение. Мы собрались в тесном подвальном репетиционном помещении театра с низкими сводами и толстенными стенами, пришли актеры "Современника" и люди в серых габардиновых костюмах. Козаков и Вертинская шумно аплодировали Захарову, находясь под впечатлением увиденного, но обсуждения не получилось, встал "человек в сером" и односложно сказал, что спектакль надо снять. Сняли и другие спектакли, а вместо студенческого театра возникла театр-студия Марка Розовского с его балаганом.

Собственная свадьба произвела на меня самое тягостное впечатление, на процедуре присутствовал Папочка с Евгенией Николаевной, а на банкете - Мамочка, Володя вообще не присутствовал и не принимал участия. Застолье проходило в ресторане "София" на площади Маяковского, много гостей, включая А.Н. Тихонова, которого Коля Кабачник обозвал "свадебным генералом", я ужасно замучился, чувствовал, что подхваченный потоком чужой воли лечу куда-то в пустоту, но изменить или поправить что-либо было уже невозможно: Tutto e perduto (11). Верее, я как-то смутно надеялся, что это - так, потом все будет лучше, как надо, но это "потом" никогда не наступало, все, что случилось - это навсегда, и ничего исправить уже невозможно. Никогда! Всю жизнь призраки прошлого постоянно всплывали в самых неожиданных местах и моментах: в официальных анкетах, документах, встречах или в ситуациях, как кровь на ключах в "Синей бороде", ничто не исчезает! Папочка часто повторял мне: "Не теряй времени!", но это было не то. Я воспринимал это, как "Не бездельничай!", сам папочка проводил часы за пианино, получая от этого несравненное удовольствие. Его совет не разъяснял мои муки.

Никто не напился, драк не было, Серж Красильников и Андрюша Розанов на выходе, уже на улице так качественно изображали шпану, приседая друг перед другом и выкидывая руку вперед со словом "Ша!", что их забрали, хотели завести дело. Чтобы как-то придти в себя, мы с Валентиной уехали на такси в пансионат на Клязьме и там провели три дня. Вообще жить нам было негде, родители были заняты своими делами и никак не заботились о нашем будущем: ни квартиры, ни комнаты, ни хозяйства, мы сняли комнату неподалеку от папочки. Хорошей семьи не получалось, мы были зарегистрированными любовниками, случайно брошенными судьбой в объятия друг другу. Были разными, Валентина хотела вить гнездо с преуспевающим мужем, а я не хотел уже ничего, меня тошнило от слов "Карьера" и "Успех", совсем, как у Селинджера (12). В гостях Валентина, вызывая досаду, шокировала меня своим напором и манерами. У меня от ужаса и безысходности краснели уши, а лицо пылало. Спустя несколько лет наши различия уже проявлялись в полной мере. У великих людей ошибки также велики, как и результаты ошибок, вспомним, например, И.П. Павлова с его отрицанием психологии, так что в результате у меня появилась великолепная доченька, о которой речь еще впереди.

Через несколько дней после свадьбы начинался суд.

"Судилище", как об этом выразился Саша Успенский спустя пятьдесят лет, проходило в районном суде на Малой Дмитровке. Серое официальное здание, выкрашенное внутри темно-синей масляной краской. Огромные хлопающие крашенные коричневые двери с белесыми разводами "под дуб" с железными ручками, изъеденными п?том холодных рук, тусклые запыленные окна, истертый от постоянного шарканья паркет, зеленые лица снующих людей с бумагами и папками с напечатанными крупными витиеватыми буквами "Дело", неприятный специфический запах пыли, мышей, пота и спертого воздуха.

Процесс имел резонанс и обещал быть долгим, темный зал был переполнен, узкий проход разделял враждебные стороны - поборников пешеходов, которых давит золотая молодежь на папиных победах, и апологетов ясных формул равнопеременного движения, борцов с пьянством на проезжей части.

После формального выяснения, что я - это я, стали выступать свидетели и эксперты. Наглая недобросовестность и ложь экспертов возбудили правильную половину зала, ставшую на защиту формул из школьного учебника Мамочка пригласила академика Исаака Константиновича Кикоина, с которым была близко знакома по совместной работе в МИФИ, МГУ и Академии. Выступление эксперта вызвало такой взрыв эмоций в зале, что судья, долго звеня колокольчиком, пригрозила публике удалением. Физики подпрыгивали и топали ногами, но это не помогло. Дискуссии с экспертами не получилось, Мамочке судья-женщина вынесла частное определение о неправомерном привлечении известных ученых с целью давления на суд, а мне за то, что я использовал свои знания и способности для их запутывания и дискредитации, эффект получился обратный. Первый день ничем не закончился, но, чтобы не повадно было, решили мне изменить меру пресечения, явились два милиционера, предложили "Руки за спину!", и я отправился в потусторонние помещения судебной машины. Меня поместили в "пенал" - пространство, не больше стенного шкафа без окон, где можно было сидеть, свет был.

В конце дня приехал "воронок" (13), собиравший таких же, как я, по судам. Это был серый металлический фургон без окон, выкрашенный внутри черной краской и разделенный надвое решеткой, там нас сопровождали уже автоматчики - двое в кузове и один - в кабине. Воронок ездил по судам и собирал "контингент", которого набилось довольно много - человек двадцать, было тесно, народ сидел на полу или стоял согнувшись. Куда нас везут - было неизвестно, а разговаривать особо не хотелось. Часа через два машина остановилась, послышался шум открывающихся ворот, как оказалось, мы въехали в предбанник - небольшой дворик с высокими, метров шесть, серыми стенами из наляпанного цемента. Конвой выкрикивал фамилию, выходили по одному, я посмотрел вверх на кусочек серого неба и увидел широкую башню, это был Бутырский замок, который с детства вызывала у меня любопытство и страх.

После проверки личности и отсиживания в промежуточном пенале меня провели в зал, стены и пол которого были покрыты старинной зеленовато-черной кафельной плиткой, под потолком висели яркие лампы с широкими абажурами. По стоявшему в нем ни с чем не сравнимому горьковато-кислому запаху немытых человеческих тел было ясно, что через него прошли миллионы, среди которых был и Семен Сергеевич Ляпидевский, протоиерей Симеон, и генерал-лейтенант Евгений Исаакиевич Достовалов, чего, правда, я тогда не знал. Служащий в синем халате, надетом поверх формы, и в хромовых сапогах велел полностью раздеться, прощупал всю одежду, тщательно осмотрел меня, заглянув во все места, заставил даже присесть, а потом взялся за машинку. Мне, по наивности, это было странно, к тому времени я уже знал, что вследствие "действия непреодолимой силы" я никак не мог затормозить, и все, что произошло - было лишь "несчастным случаем", я сказал ему, что здесь ненадолго, что меня выдернули из брачного ложа в медовый месяц, он лишь усмехнулся. Меня остригли наголо, сфотографировали анфас и в профиль, составив из букв фамилию и номер, и отправили наверх.

Внутренние помещения того отделения, куда я попал, совпадало с виденным в фильмах о проклятом царизме, это был СИЗО (14). Здание имело внутренний крытый двор - атриум, со стеклянной непрозрачной крышей. Стены были выкрашены в темно синий цвет, металлические решетки и двери - в черный, пол был выложен старым кафелем, по виду дореволюционным. В каждой двери был закрывающийся глазок для наблюдения и откидывающаяся дверца для передачи пищи. Было мрачно, чисто, но специфически пахло столетним потом. Вдоль стен, в которых были двери в камеры, шли балконы с металлическими решетчатыми ограждениями, из любой точки можно было видеть все. Этажи соединялись чугунными лестницами с решетчатыми проницаемыми ступенями. Все этажи и лестницы отделялись вертикальными частыми решетками с дверьми из прутьев, у каждой из которых стоял страж в черной форме с огромными ключами на цепочке на черном кожаном ремне. Всюду нужно было останавливаться для проверки. Если конвой вел кого-нибудь навстречу, тут же командовали: "Лицом к стене!", чтобы избежать каких либо контактов.

Меня привели в небольшую четырехместную камеру, в которой уже было трое.

Разговор не клеился, люди явно меня опасались, принимая за "стукача". Я им рассказал про свои неприятности, а они - про свои, наперегонки говорили, что сидят здесь по ошибке, ни в чем не виноваты, ничего не знают, хотя провели здесь не один месяц. У них были схожие истории: по их словам привезли они какие-то овощи или фрукты, которые были или без документов, или испортились, а теперь им приходится за них отвечать. В камере было четыре железных кровати, грубо сваренных из полос, вделанных в стену, дали тощий матрасик и серое байковое одеяло. Окно под потолком бело зарешечено, дополнительно имело частую сетку и было закрыто непрозрачным небьющимся стеклом, у двери горела яркая лампа без абажура. В шесть вечера принесли ужин - жидкое пюре с куском селедки, действительно ржавой. Откуда ее только взяли? В магазинах такой я никогда не видел! Туалета в камере не было, три раза в день нас выводили в общий туалет с очками и оббитой раковиной. В десять - отбой, когда разрешалось лечь на кровать, а в шесть утра заиграл гимн Советского Союза - с него начинались передачи Первой программы радио.

На втором заседании мой измученный и подавленный вид, стрижка наголо и щетина произвели неприятное впечатление на аудиторию и на заседателей, мне передали кое-какие вещи и книги - здоровенный том по фламандской живописи, малых голландцев с тех пор я знаю достаточно полно, но не люблю. Суд продолжался три дня, мне впаяли четыре с половиной года, которые потом Городской суд скостил до трех, но все равно этого было много.

После оглашения приговора до его вступления в законную силу меня перевели в общую камеру - квадратное помещение, площадью около сорока квадратных метров с двухэтажными нарами, там было больше пятидесяти человек, все очень напоминало сцену из "На дне" Горького. Небритые черные рожи, возбужденные глаза, суета и спертый воздух. Места не хватало, проход был очень узкий, еле разойтись, можно было только сидеть на нарах. Там уже была "параша", отгороженная от помещения невысоким барьером. Около параши помещались зэки, осужденные по плохим статьям, связанным с сексуальными преступлениями относительно малолеток, их ждало невеселое будущее в лагерях. "Тяжеловесов" в камере не было, все, в основном, получили сроки за мелкое воровство, злостное хулиганство, кражу и за автомобильные происшествия. Многие новые, входя в камеру, орали: "Воры есть?", скорее для того, чтобы скрыть свое волнение, рецидивистов не было. Имелась большая разница между воровством, грабежом и хищением социалистической собственности в открытой форме, скрытой форме или с применением средств, в том числе финансовых манипуляций.

Я поместился на втором этаже - привилегированное место, светло и какой-то воздух, с одной стороны был шпаненок татарского типа, а с другой - молоденький мальчик, с большими глазами, симпатичный, с подвижной психикой, он мог по просьбе выдавить из себя слезу, натурально расплакаться, рассмеяться, изобразить любое настроение. Рядом располагались его приятели, им было просто очень скучно в социалистическом обществе, ради развлечения они проникли через ветхий потолок на склад ближайшего гастронома и, увидев массу шоколада, стали его поедать, усевшись кружком, так их и застукали.

Спектр "контингента" был широк, как общество, - от тупого идиота, укравшего у сестры дешевый приемник на водку, до высокопрофессионального карманника, постоянно, как хороший пианист, разминавшего и растиравшего пальцы. Ради развлечения он показывал мне удивительные фокусы с окружающими предметами. Из мякиша он сделал игральную кость и двумя пальцами держал ее передо мной. На ближайшей грани появлялись то шестерка, то единица - любые цифры, как он это делал - непонятно, вероятно, он мог двигать пальцами быстрее, чем это видно глазами. Погубил его алкоголь, нельзя пить на работе (15). В Елисеевском он не удержался, увидев удобно лежащий кошелек в сумке богато одетой дамы, но стоявшие рядом женщины все видели и дико заорали. Шум, крики, милиция. По существующим правилам карманника нужно ловить с поличным, то есть хватать за руку, в которой находится украденная вещь, и в таком положении сопроводить в отделение. Была найдена машина, потерпевшая с криками поместилась спереди, а милиционер с задержанным, держа руку с кошельком, забрался на заднее сидение, туда же влезла возмущенная общественность. От шума и криков болела голова, но неприятность подействовала отрезвляюще: улучив момент, ловким движением безымянного пальца и мизинца мой сокамерник сумел поместить кошелек в карман галифе стража порядка, так и доехали до милиции. Там - конфуз, милиция во взятке не созналась, раскраснелась, стала говорить: "Гражданка, может быть, ошиблись!", опять крики, а улики нет! Так он и получил свои полтора года вместо пяти, в основном за прошлое.

Соседом напротив был молодой человек, выпускник Плехановского института (16), которых вообще много встречалось в тех местах. Он работал товароведом в каком-то гастрономе в отделе "Птица и дичь" и, разъезжая по Москве на фургоне с продуктами, не мог не завозить каждый день домой мамочке свежую тушку. Как можно было учесть недостачу тушки на фоне целой машины? Автомобильные весы существенно грубее, я слышал много рассказов о молоке или сметане. Поставив десятитонную цистерну слегка криво - на кирпичек под колесом, товароведы привозили домой фляжки (20 литров) невылившегоя продукта. Это, конечно, было хищение социалистической собственности, но в пределах естественной усушки и утруски, все было в пределах точности измерений, вероятнее всего сидевшие были козлами отпущения более крупных игроков. Этот товаровед удивительно хорошо играл в шахматы: он ставил мне мат, предупреждая об этом, ходов за пять. Еще лучше играл в шахматы молодой мальчик из далекого Подмосковья, играть с ним было вообще невозможно даже советуясь с остальными, его посадил за полмешка сена председатель колхоза - не заладились отношения с негодяем.

После апелляционного суда и вступления приговора в законную силу меня перевели в другое отделение - в "подработку". Это был отдельный отряд избранных, занятых на обслуживании всего "Бутырского замка". Отдельный светлый коридор с помещением для еды с телевизором, камеры не запирались, стояли цветы в виде невыразительных фикусов, было исключительно чисто, постели были застелены по армейскому образцу, по особой технологии - без складочек и морщин, строго по линейке. Наличие пыли проверялось начальством чистым носовым платком, смущала только тюремная роба и стриженые головы с некрасивыми черепами. При перемещении в "подработку" меня провели через клуб - небольшой зал, на сцене которого хор, сильно поразивший меня, человек в двадцать с сизыми лицами в темных серых робах, нестройными грубыми голосами старательно пел песню "Забота у нас большая, работа - у нас такая!", а потом и про Ангару. Можно было сказать, что там осуществлялась настоящая модель общества будущего: между камерами поддерживалось соперничество с ясными материальными стимулами - первыми в баню, магазин, столовую или в кино, а соседи по камере зорко следили за соблюдением установленного порядка и правил, чтобы преуспеть. "Старший брат" в лице красномордого начальства ходил, самодовольно улыбаясь от сознания собственного могущества, Оруэлл, питавшийся убогими газетными утками, просто отдыхал. У нас была всегда чистая одежда - наши товарищи, работавшие в прачечной, сами стирали и следили за ней, смущали только иногда попадавшиеся расстрельные майки - с аккуратно заштопанными симметричными круглыми дырками на груди и спине. Стреляли, говорили, в подвале, там находился особый коридор для смертников, мне показывали тюремщика с красной круглой мордой, всегда навеселе, якобы выполнявшего обязанности палача, стреляли тогда часто.

Половина контингента - были автомобилисты, мой случай даже как-то мерк по сравнению с остальными. У меня появилось несколько приятелей, сроки у них были больше, а судьба - круче.

Круглолицый здоровый, выше меня, Володя вез на мотоцикле свою девушку, на ухабе она выскочила с заднего седла, сильно ушиблась и сломала руку. Ему дали пять лет, хотя претензий со стороны пассажирки не было. Другой автомобилист, преуспевающий инженер, на Волге попадает на лед, его заносит в кювет, он кувыркается, тяжелая авария, жена, сидевшая рядом, гибнет, его сажают на десять лет, а дома остаются малолетние детки, которых помещают в детдом. Никаких ремней или подушек безопасности тогда не было. Еще хуже было дело у Александра - капитана первого ранга из Генштаба. На зимней подмосковной дороге к нему под колеса падает пьяный человек и погибает, сам он от торможения переворачивается, жена, сидевшая рядом, ломает руку и получает травму головы. Его автоматически выгоняют из партии, сажают до суда, потом выпускают, потом опять сажают, потом опять выпускают - и так несколько раз, потому что у погибшего алкоголика нашлась такая же сестра, пившая вместе с ним, но теперь у нее не стало средств к существованию, адвокаты постарались, возбуждая дело в разных инстанциях. Без алиментов за любимого брата она не может, "А тут ездют всякие и давют простых людей!", спохватилась о брате лишь через месяц после его гибели. Юристы на его процессе изгалялись как могли, запрашивали и метеоцентр о состоянии погоды и снежном покрове, и Московский планетарий о фазах луны и т.п., пока запросы проходили свои инстанции, Саша сидел. Он был отличным инженером-электриком, по квалификации на много превосходившим Главного инженера Бутырки, он взял меня в помощники, я занимался лифтовым хозяйством, был у нас еще механик по лифтам, профессионал, с которым мы оформляли различные рацпредложения. Сашу в тюремной одежонке выпускали с сопровождающим на улицу или даже в энергетические организации для согласования и решения технических вопросов, там его одежда вызывала недоумение: как это работяга разбирается во всяких вопросах.

В отряде попался и сотрудник МГУ- дядя Миша, кузнец из мастерских, он учил меня размахивать кувалдой, а сам небольшим молотком бил в то место, куда я должен был попасть. Я часто мазал, от негодования он поднимал голову, вздыхал после паузы, потраченной на непроизносимые слова, и мы продолжали, штатным помощником у него был Андрей - товаровед из "Дома книги", знавший массу баек, с которыми обсуждали все новинки литературы. Дядя Миша был маленький, сморщенный, улыбчивый с большим ртом, попал по пьянке: дома вышел из туалета, не до конца подняв штанишки, а здесь случились соседка с малолетними детишками. "Ой, что это такое?" - закричали дети радостно, а мамашка завопила, что это разврат, так ему и влепили восемь лет за растление малолетних, хотя тюремное начальство понимало, что это - чепуха, да и смотреть было особо не на что. Был еще директор овощного магазина - Иван, крупный интеллигентный мужчина, театрал и любитель Консерватории. Ему на базе всучили испорченные фрукты в субботу вечером, а составить рекламацию он не успел - выходные, так у него образовалась недостача на несколько тысяч, что подпадало. Был и Миша, тренер сборной СССР по велоспорту, попавший за продажу привезенной им западной радиоаппаратуры и валюты, хотя все возили и продавали.

Среди приятелей был некто Шер, прежде работавший в "Союзмультфильме". В Бутырке он занимался радиосетью и телефоном, с ним случилась просто душещипательная история. У него была отдельная комнатка в рабочем корпусе с окнами на жилое здание, отгораживающее Бутырку от Новослободской улицы. Шер держался замкнуто и всегда был грустен. В начале рабочего дня он открывал окно и высовывал в него руку, в ответ на балкон в доме напротив выходила девушка и махала платочком, расстояние было достаточно большим, так что лица ее не было видно, это была его любимая. В один прекрасный день ее мамашка вернулась домой в самый ответственный момент и застала раздетых влюбленных, нравственность и мораль не позволили молчать, она подняла скандал и бедного Шера обвинили в изнасиловании - тяжелая статья. На суде девушка, как могла, защищала любимого, но не помогло, поверили партийной мамашке, лучше посадить, чем отпустить. Шер получил солидный срок, девушка ушла из дома, и умудрилась найти комнату с видом на любимого.

Еще одним насильником был улыбчивый, худощавый и симпатичный Коля, персональный шофер. Он был самозабвенным бабником, тяжело переживавшим отлучение от дела жизни. Ему нравились полные девушки, особенно "вид снизу", когда они спускались к нему по лестнице или косогору, а их бедра терлись друг о друга. Гуляя как-то раз по Нескучному саду, он познакомился с девушкой-иностранкой, не говорившей по-русски, но это никак не мешало взаимному желанию. Когда они уединились под кустиком, на них набрели пенсионеры, чуть не наступив на лежащую пару. Обнаженные части тела вызывали праведное возмущение, а действия - негодование без предела, крики, шум, милиция. В отделении выяснилось, что девушка - лицо неприкосновенное, дочь дипломата из Швеции, его вызвали. Стало ясно, что она, разумеется, не могла по своей воле заниматься любимым делом неизвестно с кем и где попало, и здесь налицо насилие. Так Коля получил немалый срок, чтобы замять дипломатический скандал и восстановить честь Швеции. Приговор был настолько липовый, что Колю оставили в Бутырке.

Были и адвокаты, самым главным из них был хромой, губастый и оплывший пожилой мужчина, занимавшийся богатой Бутырской библиотекой и переплетавший книги. Он имел все, обращался повелительным тоном к охраннику, и тот вел его прямо в кабинет начальника тюрьмы, где ему накрывали стол из "Арагви" или устраивали свидание с женой. Его профессией были дела в Верховном суде с самыми серьезными приговорами, где денег уже не жалели и не считали, он покупал и судей, и прокуроров, но что-то не сработало. Он взял все на себя, но ему все отмазанные лица были сильно должны и обеспечивали всем.

Тюремное начальство поощряло контингент за трудовые успехи, каждое рацпредложение, учеба и участие в самодеятельности давало право на дополнительную пайку, поэтому все старались. Я организовал викторину типа "Что, где, когда?", сам отвечал на свои вопросы, викторина пользовалась успехом у начальства.

К началу лета меня перевели в лагерь под Зеленоградом - большая прямоугольная территория, окруженная двойным забором с контрольно-следовой полосой между ними. По углам внешнего высоченного сплошного забора стояли вышки с автоматчиками, вспаханная полоса была затянута путанкой - тонкой проволокой, легко затягивающейся на ногах, в конце каждой полосы стоял шест с мишенью для пристрелки, подходить к внутреннему забору запрещалось. Говорили, что зэкам со стажем дружки с воли перебрасывали медицинские грелки с водкой или наркотики, но этого я не видел. С территории была видна насыпь с проходящими электричками.

Каждое утро при свете прожекторов по звону металлической балки нас выстраивали на плацу квадратами для переклички. Начальник отряда, самодовольный, как блин, стоял перед строем и ждал последнего, кто прибежит из казармы, чтобы ему публично врезать или придумать взыскание, а народ злорадно смеялся над несчастным, это было противно. Но все же режим в колонии был мягче, по ночам выключали свет, в шесть утра не играл Гимн СССР, было свободное время, когда можно было погулять на свежем воздухе.

Народу в колонии было намного больше, было все: и полные идиоты, попавшие за пятирублевую кражу ради водки, и очень интересные люди: инженеры, врачи, художники и музыканты. Рецидивистов не было, художники обычно что-нибудь "рисовали", инженеры - налаживали подпольное производство, врачи - незаконно лечили, а музыканты - занимались извращениями. Колония содержала себя сама, половина зарплаты шла государству, половина - на счета сидевших, каждому можно было потратить пять рублей в месяц со своего счета в тюремном магазине, там были сласти - печенье и дешевые конфитюры, предметы гигиены и сигареты "Памир". В колонии выпускали "автозаки" и ширпотреб - алюминиевые гусятницы и утятницы, которые я впоследствии видел в магазинах. Местное самоуправление из заключенных хотело меня пристроить в инженерные службы на должность технолога, но я не разбирался в производстве и попал в литейный цех на финишную обработку посуды. Там было жарко, дымно, но давали молоко. Работа была беспрерывная, труднее всего давалась ночная смена.

У меня появились товарищи: тридцатилетний Саша, хирург-кардиолог из ВКНЦ (17) и высокий худощавый пожилой человек - Леонид Сергеевич Ордынский, потомственный адвокат, бывший князь. Саша попал за криминальный аборт, помогал какой-то несовершеннолетней девушке по просьбе ее мамашки, она его и заложила, обвинив в попытке изнасиловать ее дочь, знающие врачи и эксперты говорили, что это полный нонсенс, однако не помогло. До лагеря он сидел в камерах с тяжеловесами, наезжавшими на него, он отстоял свои права и достоинство своими кулаками. Он был мастером спорта по гимнастике, а его брат - чемпионом СССР. В колонии он пользовал не только заключенных, но и всех надсмотрщиков и их семейства, жизнь у него в лагере была беззаботная.

В свободное время синими вечерами мы часто гуляли втроем, Леонид Сергеевич рассказывал нам много историй из своей жизни, он сидел за взятку в Верховном суде. Как и его отец, он окончил Юридический факультет МГУ, жил в районе Пречистинки, в уплотненной при Советской власти квартире, ревниво считал себя истинным москвичом, относился с высокомерием к петербуржцам. Я мало тогда чего знал о нашей семье и не мог с ним тягаться. Леонид Сергеевич с величайшим пиететом относился к профессиональным качествам своего отца, о котором много рассказывал. Его собственные истории тоже были неплохи, утраченное богатство предков не давало покоя, всю жизнь он хотел заполучить миллион в твердой валюте.

В студенческие годы он был в близких отношениях с артистами МХАТ, в частности с Качаловым. Василий Иванович жил на широкую ногу в необъятной квартире в районе Кузнецкого моста, где собиралась московская богема и общество. У него была потрясающе красивая любовница, Василию Ивановичу приходилось покупать все в двойном размере - жене и ей, жена - тоже святое. В начале ХХ века в обществе возникло сильное увлечение всем русским: народными песнями, историей, музыкой. Качалов откопал народные промыслы, пригласил в Москву художников из Палеха. Были показаны прекрасные работы, устроен грандиозный банкет с метровыми осетрами и бочонками черной икры, где Леониду Сергеевичу и его приятелю по Университету удалось познакомиться с управляющим промысла. Побывав дома у управляющего, имевшего квартиру в Москве, будущие юристы были поражены: в гостиной и кабинете стояли высоченные стеклянные шкафы до потолка, уставленные бесценными шедеврами палехских мастеров. "Вот оно!" - решили студенты, у управляющего была некрасивая дочь на выданье, блестящие молодые люди бросили на пальцах, кому же быть в женихах, выпало Леониду. Бедную девушку московские студенты совершенно закрутили по балам, ресторанам и развлечениям. Все шло к свадьбе, но буквально накануне палехского управляющего задерживают, где-то проворовался, и на его имущество накладывают арест, миллион пролетел, и свадьба, к счастью, тоже!

Второй миллион также был связан с браком. Во времена НЭПа Леониду Сергеевичу попадается дело о наследстве какого-то купца в виде найденного его молодой вдовушкой горшка с драгоценностями, тянувшими на очень солидную сумму. Горшок был реквизирован органами как "вещдок" и предмет интереса возможных наследников. Леонид Сергеевич согласился, выцарапать их из недр НКВД для своей любимой, и все сделал, чтобы вот-вот заполучить его, но, увы! Находится соперник, вдовушка бежит с ним, прихватив добытое!

Уже в наши дни его приятели адвокаты вели спорное дело о наследстве капитана дальнего плавания: роскошной дачи и яхты на Московском море. Родственники не могли мирно поделить богатство. Чтобы как-то разделить материальные ценности адвокаты предлагали сторонам все продать, деньги делить просто. Они нашли и покупателя - Леонида Сергеевича, согласившегося срочно купить спорное имущество, конечно со скидками, за полцены, но, увы, сажают теперь самого Юрия Сергеевича. Ну, не шел миллион в руки!

Во время войны Леонид Сергеевич служил в качестве военного юриста при штабе маршала Ф.И. Толбухина, занимаясь взысканиями или делами по поводу проступков военнослужащих. Однажды, уже в самом конце войны в Австрии ему пришлось разбирать дело двух бравых разведчиков, забравшихся в местный женский монастырь на не освобожденной еще территории. Молодые ребята, вероятно, так "наразведовались" к взаимному удовольствию своему и аборигенок, что провели в обители несколько дней и ночей, попользовавшись всеми монахинями, кроме престарелой настоятельности, что было несправедливо. Чтобы как-то сгладить грех монахинь перед всевышнем, разведчики написали всем справки с обращением к Господу Богу о том, что монахини не виноваты, их принудили. Эти справки, по мнению настоятельницы, и служили главной уликой в деле об изнасиловании ее божьих овечек. Конец войны и отсутствие претензий со стороны самих затворниц избавил разведчиков от неприятностей.

Перед приходом Красной армии в Вене бежавшими австрийцами было брошено много квартир и особняков, в этих домах размещались армейские службы или квартировались высшие офицеры. Сам Леонид Сергеевич, забравшись в роскошный брошенный дом, получил в пользование прекрасный открытый автомобиль, на котором разъезжал по весенней Вене. Порывшись в кабинете, он нашел среди побрякушек какой-то красивый орден, который тут же прицепил на свой китель, этот орден производил магическое действие: австрияки вытягивались по струнке, дамы замирали в восхищении, провожая взглядами бравого высокого красавца Леонида Сергеевича. Так он познакомился с исключительно красивой сорокалетней дамой, оказавшейся звездой австрийского кино - Франческой Гааль, у них закутился стремительный роман с непредсказуемым концом.

К концу войны вся армия обзавелась военными женами, которые в отличие от тыловых, сидевших на аттестатах своих мужей, мужественно переносили вместе со своими войнами все тяготы. Выбирая жену нужно отправиться с ней в трудный поход, сразу все станет ясно. Была военная жена и у пятидесятилетнего Ивана Федоровича Толбухина - молодая, милая и необыкновенно красивая медсестра, беззаветно любившая своего маршала и ждавшая от него ребенка. После окончания войны из Москвы пришел грозный приказ: всех военных жен убрать и принять тыловых, которые собирались ехать к своим мужьям на трофейные коврижки. По этому поводу в армии стоял великий плач, но делать было нечего, за неподчинение ожидались кары в виде отлучения от партии, армии и тому подобное, а разводы тогда не допускались. Толбухин подал всем пример, расстался со своей любимой, насильно заставив сделать ее аборт, все его подчиненные должны были последовать за ним, в том числе и Леонид Сергеевич. Тыловые жены разительно не соответствовали своим мужьям, выросшим и возмужавшим за военные годы, но выхода не было. Много позже уже в Москве, Леонид Сергеевич с женой пошел смотреть трофейный фильм "Петер", увидев на экране свою Франческу, бедный Леонид Сергеевич жутко вздрогнул. "Это она?" - спросила жена, отвечать было ни к чему.

У него, по его словам, был сын - знаменитый пианист Сергей Доренский, который, по-моему, не хотел слышать о своем папочке.

К зиме работать в литейке стало тяжко, очень дымно и темно, мучили ночные смены, мне удалось перейти в художники местной стенной газеты, от прежнего профессионала мне осталась масса графических материалов, заставок, вырезок и картинок к любому случаю. Однажды мне приснился красивый цветной сон: белый освещенный солнцем храм Покрова на Нерли на заснеженных просторах, все считали, что сон этот вещий, так и оказалось. За работой художником меня застало освобождение, дорисовать новогоднюю стенную газету я не успел.: Вера Алексеевна и родители сумели найти дорогу к Председателю Военно-промышленной комиссии - теневому Совету министров советского времени, ее Председатель, Леонид Васильевич Смирнов, учившийся в свое время с Верой Алексеевной, решил, что "Физикам нужно заниматься физикой", так меня и выпустили. Долгое время меня мучили тюремные сны, я просыпался в ужасе, с трудом соображая, где явь и где прошлое. Единственная радость, что я косвенно в какой-то мере способствовал смягчению законодательства по отношению к автомобилистам.

Новый 1965 год я встречал дома.