1824 года 10-го апреля в селе Ромашково случилось немаловажное событие: у диакона родился третий по порядку сын.

Ромашково - такая глушь, каких немного во всей Черниговской губернии. Село лежит от уездного города Новгород-Северска в шестидесяти верстах, а этот край вдается углом в Орловскую губернию (совр. Сумская область, Украина, здесь и далее прим. СБД, 2006 г.). В шести верстах уже начинается Орловская губерния (Брянская область, Россия), и Севск, уездный город Орловской губернии, находится в двадцати пяти верстах.

Глушь непроглядная, много лесов дровяных, строевых - очень мало. Множество винокуренных мелких заводов - винниц служили, по-видимому, к истреблению лесов. Леса принадлежали частным владельцам, но, помню, всякий рубил беззапретно. Мужичек за десять верст в местечко Середина-Буда (Украина) везет воз, едва кляча тащит за 50 и даже за 30 копеек ассигнациями. Тогда счету на серебро не было, серебряный рубль ходил за 4 рубля. Были, помнится, какие-то синенькие бумажки, красненькие и беленькие. Синенькие похожи на верхнюю оберточную бумагу Жуковского табаку, а красненькие - на внутреннюю. Помню, отец мой, бывая в гостях у помещиков, наберет табачных оберток, сам он не курил, а нюхал, нарежет их наподобие кредитных и носит в бумажнике и под веселую руку хвастается перед мужиками деньгами.

Раз, как теперь вижу, у мужика на свадьбе за столом, когда горилка уже порядочно разобрала всех, отец вынимает из кармана своего замасленного кафтана, в это время он уже был священником, галган, набитый бумажками, из коих одна - только верхняя была настоящая, и говорит: "Я всех вас могу купить", а мужики то были крепостные. Я, как сын батюшки, сидел около него на почетном месте. Как дитя в простоте сердечной, я и бух: "Да это табачные бумажки, которые вы вчера резали, а не настоящие". Отец не потерялся, он очень находчив был, вытащил настоящую и показал, говоря: "Разве я дурак какой, что детям буду показывать деньги? Когда подбежал ко мне этот поросенок, в то время когда я пересчитывал деньги и сводил счет, я и сказал ему, что режу бумажки". Таким образом, отец удачно вывернулся, а мне после задал трепку, чтобы не совался не в свое дело, а сидел бы тихо да ел побольше. Замечательная и редкая личность - отец мой, но об этом после, возвращусь назад.

Под старость воспоминания детства становятся как-то яснее и отчетливее, все припоминается до мельчайших подробностей. О чем давно забыто, чему более пятидесяти лет прошло, и что казалось таким мелочным, теперь воскресает в моей памяти в самых живых красках и, если успею изложить их, то детьми моими перечтутся не без удовольствия. Не знаю, выполню ли я свое желание. В голове так много картин, что решительно теряюсь, как выставить их на показ. И картины то рисуются в голове моей свежими красками.

Итак, начнем сначала. Село расположено на речонке, разделяющей его на две части, обе части довольно длинные, каждая версты по две, если не больше. В конце правой стороны - деревенская убогая церковь.

Никогда не изгладится в моей памяти торжественная встреча святого Воскресенья Христова. В этом селе кроме крепостных были и казаки. Перед заутреней, когда обойдут с плащаницей церковь и запоют: "Христос воскресе!", загремят выстрелами из мащеров. Мащер - род маленькой пушечки, вершка 3 - 4 длиной, у запаянного конца маленькая дырочка. Эту пушечку наполняют до половины порохом, его потом плотно заколачивают клинышком, ставят на доски и в маленькую протравку поджигают фитилем на шесте. Выстрел необыкновенно громкий, и тут то у нас детей восторг был! Пальба продолжалась до конца заутрени, и детишкам не до моления было. Сидя на кирпичиках, просиживали мы часы, следя за приготовлениями и выстрелами.

Много особенностей было в богослужении этого захолустья, казачество выказывалось во многом. Левая сторона села называлась "тот бок", совершенно отделялась широким прудом и островом. Река или скорее пруд между селом была широка и во многих местах глубока, берега заросли очиром и камышом. На ней было три мельницы. Раков было множество! Сядешь, бывало, в лодку, возьмешь длинную палку, расщепишь ее в одном конце и как клещами таскаешь раков из воды. Плотвы, окуней, линей, карасей и щук была бездна, бывали такие большие, каких в последствии и не случалось мне видеть. Под Алексея, 17-го марта, под свет, непременно, было, выезжали на реку с сетью.

Отец мой ловил щук, он верил, что в это время особенный лов их. И действительно, за несколько часов наловят их столько, что нужно было ехать на телеге за рыбой. Он был страстный охотник до рыбной ловли, сам плел сети - крилачи, вентири и другие снасти. Расставит их, бывало, на реке, а я - мальчонка лет восьми - десяти сажусь в лодку и отправляюсь вытаскивать рыбу из "крилачей" и натаскаешь ее, бывало, столько, что не под силу нести.

Давно это было, лет пятьдесят назад, теперь реку эту почти затянуло, и рыбы вовсе нет. Вверх и вниз от села река эта течет узкими извилистыми ручьями, называемыми "стрижень", по сторонам ее луга и леса. В каждом селе, через которое протекал, ручей этот превращался в широкую реку с мельницами и плотинами. Прелесть, что за речонка, так она нравится мне!

За ней наш большой луг. Косить траву отец собирает "толоку", то есть приготовит угощение и соберет мужиков. "Толока" эта, для нас - детей, составляла большой праздник. Мужики, выпивши, борются, бросают один другого в стрижень, ловят рыбу, бьют гадюк, а их в кустах - пропасть, да такие страшные и ядовитые! Был один казак, обойдет он кругом куст несколько раз и из этого круга уже никогда не выйдет. Начнут ее выгонять, а она подползет к кругу, поднимет голову, да и назад! Тут то смеху, а он важничает, я, мол, - знахарь, знай наших! Я после узнал, что мужик этот натрет себе сапоги старым салом, да по траве и смыжит ими, змея как подползет до этого сала, так и назад, не любит, значит, сала.

Была у нас собака Жучек, не любила гадюк, как только найдет в кусте гадючью нору, разроет всегда куст. Роет иногда дня два-три, а все-таки дороется до нее. Тут пойдет война! Жучек схватит ее зубами и ну мотать и рвать, а затем упьется в нее зубами. Наконец, оставшись победителем, с распухшей шеей и головой удаляется, бедненький, тихим шагом, с унылым взглядом и опустивши хвост, в лес и пропадает там несколько дней, не показываясь на глаза, пока не выздоровеет. Все какую-то траву ест.

Были в селе и знахарки, которые вылечивали скот от укуса гадюк. Мой отец умел заговаривать кровь, отрубит ли кто руку, палец, ногу, или у скотины от каких либо поражений идет кровь, поговорит, бывало, отец что-то, и кровь сейчас перестает течь.

Я в институте был, когда отец мой умер. Он умер на шестьдесят втором году, по его здоровью еще молодой и крепкий, никогда не лечился, он и умер от горячки неожиданно, вот поэтому не успел передать никому из нас тайну свою.

Вечером, когда голова толока едет из луга, по всему селу праздник: песни, звуки кос и каких то казацких свистелок раздаются по всему селу. Народ гуляет до света. Дня через три-четыре после покоса собираются девки и бабы грести сено, разряженные, но такие красивые, что аж теперь, когда мне стукнуло шестьдесят лет, слюнки текут. И тут стрижень играет большую роль, парень девку бросает в воду, девка парня тащит, а мы детишки только прыгаем около них да подтравливаем. Работу можно бы сделать десяти-двадцати рабочим, а соберется человек сорок, ну как тут не поиграть! Да, прошло безвозвратно счастливое время! В куске хлеба с салом и кашей и в стакане горилки не вели расчетов, а теперь и крошка хлеба в счету.

С благоговением вспоминаю, как мать моя угощает, бывало, нищих, которые, впрочем, встречались редко. Мать моя не выпустит их из дома, пока не накормит. Если нет горячего, сделает им холодец, поставит на стол творогу, сметаны, молока - ешь, сколько хочешь.

В Ромашкове было много помещиков и почти все мелкопоместные, больше двухсот душ ни у кого не было. В то время имения считались не десятинами земли, а душами.

Лазаревич, мой отец крестный, я его почти не помню, он умер. Его жена и три дочери считались аристократками и держали себя не так, как другие, жили они в хуторе, версты за три от села.

Дергуновы, у них, кажется, было больше всех крестьян, и крестьяне их жили богаче других, наезжали только в Ромашково, а жили в другом имении.

Новиков, из них Демьян-Хромой, бедовый был господин, держал множество охотничьих собак и хороших лошадей, любил женский пол, и никогда хорошенькая девка не миновала его рук. Жена его, прекрасная кроткая барыня и красива собой, много терпела от этого кутилы.

Крелевецкий Иван, старый холостяк и очень странный, вроде помешанный. Запряжет, было, в особого формата бричку лошадь и вола на пристяжку и направляется в гости. Жарко, на вола нападут оводы и мухи, и он бричку с барином, лошадью и кучером втащит в реку. Народу соберется пропасть выручать барина, а он сидит себе да сапог чинит. Ужасный чудак был. Другой Крелевецкий - Иосиф, - был победнее, господин умный, по тогдашнему образованный, сначала служил в военной службе, а потом - по откупу. У него было два сына и две дочери. Сыновья учились в кадетском корпусе, Старший - Дмитрий, был потом комендантом Бобруйской крепости, а младший - Василий, служил на Кавказе, дослужил до капитана и вышел в отставку, приехал в Ромашково, года два кутил и прокутил все имение. Кроме этих сыновей у Крелевецкого было две дочери: Елизавета - мать моя, и Мария, вышедшая замуж за купца Зуева из Севска.

Иосиф Крелевецкий был человек в высшей степени честный и неподкупный. Раз отправился по откупам на ревизию, заночевал в шинке, утром нашли его в колодце утопленным. Мать моя говорила, что жиды утопили, следствия никакого не было. Суд решил, что сам утопился, тем дело и покончено. Осталась вдова Крелевецкая с двумя дочерьми. Через несколько, не помню, через сколько, именно, лет сгорело дотла все имущество бедной вдовы, и осталась она без всяких средств. Кое-как сбилась на одну хату и амбар, который заменял им летнее помещение. Эту то хату и этот летний приют я хорошо помню. Как хата, так и амбар, или лучше сказать кладовая, - в такой чистоте, полы, столы и лавки так всегда вымыты, что аж любо войти туда. Вдова с двумя дочерьми жили бедненько, перебиваясь с куска на кусок из одной земли. Крестьян у них было мало, да и те не слушались ее.

Наконец, в Ромашково жил еще казак Кузьма Липа, крестьян у него не было, а была только земля.

О самом большом помещике - Соколике и забыл, было, сказать. У него больше всех было крестьян, жил он богаче всех и дом у него был барский, даже лучше, чем у Новиковых. Прелесть, что за усадьба! Над рекой большой винокуренный завод, лучше, чем у других. Нужно заметить, что почти у всех помещиков были винокуренные заводы, даже у Липы был винокуренный заводишко. Вверх за винокуренным - громадный двор и в саду большой барский дом. Как теперь помню, жена его такая важная и приятная дама, что и теперь с удовольствием припоминаю ее. У них было две дочери, всегда одевали их как куколок, и держали себя Соколиковы далеко от других. Отец Соколиковых с Липой дружил.

Липа служил тысяцким начальником. Жена его, Евдокия, моя бабушка, была высокая женщина, простая, я помню ее, когда она жила у моего отца, когда он был священником, и была слепа. Женщина крепкая, веселая и любила компанию. У них было пять сыновей, старший - Федор, мой отец, сделавшийся в последствии священником, остальные четверо - Есип, Елисей, Иван и Антон были причетниками в соседних селах. Есип в Ромашкове при моем отце. Его сын Иван окончил Черниговскую семинарию первым и был священником в Каменске. Елисей - в Черняцком (совр., Чернацком) бездетно, Иван - в Юрьевке дьячком, тоже бездетный, и последний Антон - пономарем в Черняцком селе. От него остались дети, учились в семинарии и теперь священниками. Антон был какой-то заморенный и глуповат, но жена у него была проворная баба и дельная, кажется из духовного звания. Есип был глухой, и отец мой, когда рассердится, частенько, бывало, за неисправность его по церкви кричал на него: "глухая тетеря". Мужчина здоровый, плечистый и довольно высокий ростом, больше всех братьев. Не могу не сказать несколько слов об Иване, который жил в Юрьевке, высокий, несколько сутуловатый, здоровый, но смирный донельзя, зато жена его, кацапка из Севска, дочь священника, бедовая была баба и скупая до невероятности, но зато любила угощать.

Юрьевка лежала на дороге в уездный город Новгород-Северский, где мы учились сначала, в пятнадцати верстах от Ромашково. Вот, бывало, после каникул выезжали мы из дома так, чтобы ночевать в Юрьевке у дяди. Врезалось в память мою особенно то, что у него была пропасть курей, и вот он, чтобы не видела тетка, из под сарая, где куры неслись в разных местах в кошелках, повытаскивает нам целую коробку яиц, а из амбара сала, круп, ветчины и что попадет под руку и уставит все в телегу. У него детей не было, и он любил нас, особенно среднего моего брата Ивана, который и ростом и характером был очень похож на него, и, удивительно, у этого также не было детей. И приезду дяди Ивана к нам мы были рады больше других. Человек необыкновенной доброты и ничем невозмутимый. Жена его, бывало, начнет грызть, а он ни слова, молчалив, но находчив и остряк.

Отец их Кузьма Липа после одного, не помню какого, похода оставил службу военную и в Ромашкове поступил в священники, так как он грамотный был и любил на клиросе в мирное время петь и читать. Сделавшись священником, он совершенно отстал от военной службы. Об образовании детей никогда не заботился, "будут хороши, - говаривал он, - и без ученья выйдут в люди".

Когда вышло высочайшее повеление записаться помещикам в родословные книги в поветах, Козьма Липа не поехал в повет: "на що мне то дворянство, - говорил он, - я соби заслужил, нехай и сыны мои заслуживают соби". Казацкая ли гордость, упрямство или лень и были причиной, что дети его, а вмести и мы остались незаписанными в родостовную дворянскую книгу. При отце моем, я чуть помню, находились люди, которые брались вписать его в родословную, но за это требовали более ста карбованцев, но как отец не имел их и не находил нужным, то так дворянство наше и ушло. Да, правду сказать, и отец мой не гнался за дворянством и не много заботился об нас, благо в семинарии даром учили нас, да еще готовили в священники, вот ему лучшего для детей и не желалось.

Кузьму Липу, деда моего, я знаю по рассказам моей покойной матери. Человек был строгий, любил хозяйство и всегда ходил с палкой и при всяком удобном случае применял ее к делу. Не только прислуга, но, частенько, и жена его испытывала ее прелесть, вообще любил поколотить, не стеснялся никем и ничем. Имел свою небольшую винницу, то есть винокурню, я только помню остатки ее, небольшое здание, чаны, кубики и другие принадлежности винокурения. Отец мой уже не курил водки. Дед мой накурит, бывало, горилки сколько нужно на несколько дней или недель, потом и приостановит курение, пропьет все с казаками и опять начинает курить. Кутили, говаривала мать, напропалую, о детях заботиться некогда было.

Старшего сына Федора, отца моего, выучил читать и кое-как писать дьячок. Сам приготовил его, заставляя петь и читать на клиросе, к церковной службе, потом женил его и сделал при себе диаконом.

Когда дед мой Липа сделался священником, в консистории его переменили на Липский, чем я теперь очень не доволен, я гордился фамилией Липа.

"Попович Федор был известен на все село, - рассказывала мать. - Уже слышно, как попович идет: на все село гуло, балабайка так и разливается. На вечерницах попович первый и скакать (плясать), и играть, и спивать, и на все руки мастер, я его боялась и не только не любила, но и терпеть не могла".

Отец мой был росту более среднего, хорошо сложен, волосы русые, проворный, с большими бровями. От природы был умен, находчив и остряк. Нигде (…) здоровья не тратил, был крепок, никогда не болел, разве только после похмелья голова поболит, бывало. А здорово пивал он, когда уже был священником с Соколиком, да и всякого другого случая не пропускал, любил компанию, но по шинкам не ходил.

Вот этот Федор Кузьмич, первенец Кузьмы Липы, и рос себе на полной свободе, мужал и крепился. Сначала при отце считался дьячком, за него на клиросе читал, пел и все дьячковские должности исполнял.

Швец (сапожник) Гаврило Чемерик, крестьянин Соколика, мужчина здоровенного росту, широк в плечах, сутуловатый, все лицо заросло волосами, руки всегда в черной смоле, изрезаны дратвой. Громадный басина был, умел петь на разные напевы, без него обедня не в обедню. Я помню его глубоким стариком, лет около сотни, если не больше. Когда отец мой был уже священником и когда уже не правил дьячковской должности, то на клиросе певал, а я с ним и несколько других, не моложе его, с дребезжащими голосами, казаков и дворовых.

Вырос Федор, выучился от четерика петь и читать на клиросе и задумал отец Кузьма женить своего сынка.

У вдовы Крелевецкой были две дочери, как я сказал прежде, сама вдова свыклась со своим горем, любила компанию и не прочь выпить рюмочку другую горилки и дворянская спесь уже поубавилась. Вот в один из веселых вечерков посватались они со священником Кузьмой. Вдова Крелевецкая объявляет старшей дочери, что она уже просватала ее за поповича Федора, та в слезы и на отрез отказала матери. Мать, недолго думая, схватила ее за косы и до тех пор таскала, пока бедная девочка не дала своего согласия. Лиза была девочка скромная, послушная и в высшей степени богомольная, поэтому матери не трудно было уговорить ее выйти замуж за поповича, хотя он и не нравился ей за свою молодецкую жизнь и происходил не из дворянского сословия. А Крелевецкие были знатные господа. Чудак Крелевецкий Иван, дядя их, не принимал в них никакого участия. Другой, Василий Васильевич, жил в местечке Середина-Буда большим барином, имел свое большое семейство и был под башмаком у умной и, по-тогдашнему, очень образованной жены. Я чуть-чуть помню их, мы иногда бывали у них. Он старик приземистый такой, весь седой, а она такой казалась мне важной барыней, что я считал ее выше Соколиковой и Новиковой, хозяйка и всем управляла она. Василий Крелевецкий унаследовал все большое имение в Середине-Буде, а Иван-чудак и Иосиф, отец моей матери, в Ромашкове получили небольшое имение, тогда родители давали детям не поровну, а кому сколько вздумается. За Василия засватали знатную барышню с тем, что наобещали отдать ей все имение в Середине-Буде, что, конечно, и исполнено свято.

После смерти Иосифа Крелевецкого, что утоплен был в колодце, осталась вдова в Ромашкове с двумя дочерьми и двумя сыновьями, беспомощная. Сыновей взяли в кадетский корпус, а дочери остались на ее руках. Вот старшую и посватал за сына своего Федора отец Кузьма, и в скорости повенчали их 1817 года января 24-го, и Федора сделали диаконом. Так как у отца Кузьмы остались еще четыре сына и дочь - девушка, которая, впрочем, скоро умерла, то молодых на житье поселили у тещи, к тому же молодая ни за что не хотела расставаться с матерью и меньшей сестрой.

Через восемь лет после свадьбы, когда я уже родился, умер отец Кузьма. Соколик поехал шестериком с форейтором в губернию, к архиерею, просит сделать диакона Федора, вместо умершего отца его, священником. Таким образом, попович Федор сделался священником 1825 года 20-го августа, получив образование у Гаврилы Чемерика, певца. Перебрался в отцовский дом, распределил братьев по приходам и остался полным владельцем отцовского имущества.

В проулке, идущем из села к реке, не менее как на полверсты, с левой стороны, почти посредине его стоит большой двор с массивными тесовыми воротами и с калиткой, с вырезанным над воротами навесом. Внутри двора, налево от ворот комнаты очень незатейливые. Из крыльца входишь в большие сени, из этих сеней совершенно противоположно первому входу выход в сад, который идет до самого села, здесь пасека была и огороды. Заберешься, бывало, на самую макушку высокой вишни, сидишь себе там с подвязанным фартуком и собираешь черные сочные вишни, а ветер так и качает тебя. Да, любил я лазать по вишням, яблокам и грушам! На сливы нельзя лазать - очень хрупкие, зато вишня в дуги согнется, а не сломается. Я с детства любил возиться в саду, вот и пришлось мне учиться агрономии, но об это потом.

Из сеней налево большая кухня. Дым из печки выходил в сени, в отверстие, сделанное в стене. Над этим дымом всегда висело несколько окороков, колбас, свиных подребрин и гусей. Ветчина была всегда такая вкусная, какой я после нигде не ел, да и нельзя ей быть невкусной, свиньи выкармливались чистым хлебом, окорока выкапчивались исподволь на чистом воздухе, всегда свежие, а колбасы копченые еще вкуснее ветчины. Я в Воронеже делал хохлатские колбасы только не копченые, и гости с особенным удовольствием ели их. Перед Рождеством убивал кабана и из свежего мяса этого кабана делали колбасы, что доставляло детям моим большое удовольствие. С удовольствием, бывало, гляжу, как они копошатся с ножами около кабана. Кто отрезывает кусок мяса, кто крошит его, кто солит и посыпает перцем, а кто чинит. В Питере не будешь чинить колбасы!

Отец мой любил водить пчел, и, странно, почти никогда не надевал на лицо сетки, когда что-нибудь делал с ними, то есть или рой убирал или подчищал в ульях, или мед подрезал, его как-то не кусали, а, если какая укусит, то он только скажет, бывало,: "вот, дурная", вынет жало и опухоли никакой. Как теперь вижу: отправится отец подрезать мед, возьмет с собой курушку, рачные ножи, лоток, корзину и прочее, мы - дети у реки за кустом спрячемся и, как меленькие птички, выглядываем из-за куста и ждем подачи. Первый сот отец, бывало, принесет нам, чистенький, тепленький, насквозь так и сквозит, а мед, как янтарь, так и капает с него. Почуяв свежий запах меда, залетит, бывало, в куст шальная пчелка, тут то между нами поднимется крик и писк, а она завязнет в волосенках, да и пищит себе, а кричим, пока кто не вытащит ее. Меду мы ели много, в особенности в постные дни, нам в посты и в постные дни не давали скоромного, да мы и сами ни за что не стали бы есть скоромное, мать, в этом случае, служила нам прекрасным примером. Отец не любил мясного, он в скоромные дни предпочитал рыбу, особенно соленую.

Мать любила читать акафисты и каноны, и я по ее примеру почти каждый день читал на молитве какой-нибудь акафист, ужасно богомолен был и постник. Меду, говорю, ели много, и никаких золотух.

Направо из сеней три комнаты, из них две большие, а третья - поменьше, без передней, сени служили передней. Комнаты отапливались одной большущей печью, топка из сеней и таким большим и длинным, аршином на четыре, отверстием, что, согнувшись, можно было идти в этом ходе в печь, дрова клались в печь большими бревнами, как на винокуренном заводе.

На дворе кроме сараев, амбаров было множество разного скота. За двором шел до самой реки большой огород, который засевался коноплей. Что за пенька получалась из этой конопли, просто шелк! Ростом конопля более трех аршин, четверти две-три - головки.

В верстах четырех от села была деревня Шалимовка, где жили достаточные мужики Неплюева. В великий пост мужики и бабы приходят говеть, поселяются у нас на всю неделю, и в это время идет обработка вымоченной осенью конопли. Коноплю, когда созреет в конце августа, выбирают, связывают около корней и головок в двух местах в снопы, на особых козлах отрезают головки, когда они высыхают, потом головки колотят, а стебли большими плотами мочат в реке. В этой местности вместо табака занимались коноплей по примеру кацапов - жителей Орловской губернии. Из семян выделывали масло. И что за масло получалось! Зеленоватое, чистое, прозрачное и с особым приятным запахом, мы любили его. В пост, бывало, на завтраки наше любимое блюдо - тюря: в чашку нальют воды, накрошат хлеба, посолят и вольют ложки три масла, и мы уписываем себе. Или посолишь скибку хлеба, польешь маслом и ешь на здоровье. Покорми теперешних детей этим кушаньем, наверно, живот заболел бы, и тошнота явилась бы и катары в желудке, а мы - ничего этого не знали. Поешь, бывало, хлеба с маслом, закусишь хлебом с салом или медом и здоровы себе. Свежие огурцы с медом - лакомство, так как и початки, просто и говорить нечего.

Убьют, бывало, кабана, около реки смолят его, то есть обжигают соломой шерсть, обмывают, обскабливают ножами и когда совсем обчистят, то шкурка станет чистая, поджаренная, и как только привезут в дом разбирать, мы сейчас за шкурку, оторвешь кусок самой поджаренной, посолишь и ешь на здоровье, да и вкусна эта свежая шкурка! Сало с кабана снимается большими полосами, солится или в кадке или в сальнике и через несколько дней оно готово. О сале не могу равнодушно говорить, без сала ни борща хорошего не сделать, ни кашы не сварить, ни блинов поесть. На свежем сале какие-то варгуны моя мать делала, что-то вроде пирожного, прелесть, что за кушанье, вроде хворосту! Варгуны к чаю подавались с медом или вареньем, ели и так, как лакомство. Когда, бывало, отправляли нас в семинарию, вот тут то мать выкажет свое искусство, громадный ящик или корзину наделает этих варгунов или всяких сластей.

Отец мой любил хозяйство: поправить телегу, починить соху, выдолбить улей и подобное было делом его рук, что отчасти и я унаследовал, а от меня и сын мой Владимир. У отца были и топоры, и бурава, и стамески, пилки и все, что нужно для столяра. Если отец не на требах или не в гостях, то непременно что-нибудь строгал в особом сарае. Любил хозяйничать, зато любил и выпить. По выпивке ни один из нас не удался в него. Но его любили помещики прихода, компания не обходилась без него, особенно дружил он с Григорием Герасимовичем Соколиком.

У Соколика было два сына, которых я чуть-чуть помню, а что с ними случилось после, кажется, умерли, не знаю, и две дочери - Татьяна и Варвара. Мы - дети попа не знались с этими детьми, их слишком далеко держали от поповичей. В церкви поласкает, бывало, нас Соколикова, когда мать наша подведет к ней, то за счастье считала мать. Миленькие панночки были, но ни они у нас, ни мы у них не бывали. Церковь от Соколиковых была недалеко, но они приезжали к обедне всегда цугом с форейтором, и на запятках лакей, дворни было пропасть.

Нас одевали по недостатку средств довольно бедно, значит возиться с такими панночками и нельзя было. Дети Соколика всегда одеты были как куколки, и без горничной, гувернантки и лакея ни на шаг.

Удивительно, как судьба людей переменчива! Одни опускаются, другие поднимаются, и круговорот этот идет вечно. Я был уже в Воронеже, обзавелся уже семейством и при мне жила мать моя, в одно прекрасное время являются ко мне две престарелые девушки - это дочери Соколика. Этому лет двадцать назад, в начале шестидесятых годов, как они оказались в Воронеже и как поселились здесь - не припомню. Детство припоминается как нельзя лучше, все как на ладоньке, вижу. Соколиковы часто стали бывать у нас и я, попович, стал в помощь им, таким изнеженным и воспитанным барышням. Что, если бы покойной Соколиковой, когда она ласкала меня, то есть гладила по голове, сказали тогда, что попович этот будет помогать ее дочечкам, будет поить и кормить их! Такого унижения она не перенесла бы. Спустя немного и отца своего, Григория Герасимовича, эти девы перетащили в Воронеж и жили втроем в бедной квартире и в недостатках. Старшая Татьяна была ровесницей моего брата Ивана, а младшая Варвара - однолеток мне. Сам Соколик был глубокий старик, далеко старше моего отца, но пережил его, ему было лет за восемьдесят. Придет, бывало, этот Соколик к нам, а покойная мать моя и скажет: "Надоив мне сий Соколик, он всю жизнь надоедал мне". Бедовый был пан Соколик. У него была небольшая верховая лошадка, вот он, как только подопьет, садится на нее верхом и мчится к нам, верхом въедет в комнаты и гарцует, побьет посуду, какая попадается на глаза, возьмет отца, и закутят дня на два на три, вот за это то мать моя и не любила его: "Ну его, Соколика! Он в печенках сидит у меня, старого моего распаивал". Но, несмотря на нелюбовь, все-таки накормит его, напоит и еще на дорогу даст ему сала, круп, булки и прочего. Больше всего не нравилось матери, когда он остается ночевать. Как в молодости был беспокойный, так и остался в старости: ляжет с вечера, выспится, а потом всю ночь и таскается по комнатам, а маменька сердится. Царство небесное обоим!

У Соколика была большая, самого простого устройства винница - винокурня. Ведро водки стоило от 25 до 30 копеек, а водка чисто хлебная, с букетом. За количеством выхода водки из хлеба не гнались, а один перед другим старались только о том, чтобы крепче и поароматней выгнать водку. Верстах в семи от Ромашково - граница Орловской губернии. У нас, у хохлов, продажа водки была вольная, кто, сколько хотел, как хотел и по какой цене хотел, так и продавал, никаких акцизов и налогов не было. В Орловской губернии был откуп, по все границе кордоны пешие и конные, никак нельзя проносить водку через границу. Как только какой большой праздник, так к Соколику ночью и тянется обоз от десяти до двадцати подвод с бочками за водкой. Кацапы ужасно любили хохлацкую водку, и нельзя ее не любить! Я в 1853 году, когда ехал на службу в Воронеж почтовыми, тогда железных дорог не было, остановясь на одной станции в Орловской губернии, выпил рюмку водки, она так дурна была, что меня вырвало. Вот обоз этот, около каждой бочки человек пять с топорами, дубьем и косами и останавливается в лесу около Ромашкова, к ним Соколик и привозит водку, из завода нельзя выдавать. Как только обоз двинется за водкой, объездчики и кордонщики дают знать в контору откупа, и в это место стягивается кордон. И как только обоз с водкой переваливает через границу, начинается страшная баталия, кордонщики с ружьями, мужики с дубьем, топорами и косами и пошла кровопролитная! Никогда не обходилось без жертв, человек десять и более лежат на месте, а гораздо большее число повезут еле живых. Одолеет кордон, и тогда беда мужикам, большой штраф платили за каждое ведро, а об убитых и раненных на другой же день забывали, никаких следствий и расследований. Этими штрафами, откупами здорово наживались. Если кордонные заберут водку, то тогда достанется и продавцу, что-то много должен платить штрафу и продавец, вот поэтому то и продавали водку в лесу. Попавшийся ни за что, бывало, не выдаст продавца: "В лесу брал водку, а от кого, не знаю", вот и весь ответ. Зато помещик продаст, было, бочек десять по двадцать пять копеек за ведро, да бочку разопьют даром в угощение, как же после этого выдавать помещика? Случалось, что и помещик вышлет на подмогу обозу человек пятьдесят, а то и больше из самых отборных, тогда достанется кордону! Пятьдесят лет назад творились чудеса! Помещики до смерти засекали крестьян, учителя - учеников, отцы убивали детей, и все это сходило с рук! Горилку отпускали за кордон таким образом не один Соколик, но и прочие помещики.

Соколик промотал имение, и пришлось ему под старость с детьми жить в бедности и умереть в Воронеже, так далеко от родины. У кутилы Соколика была родня - Закоморная, некрасивая и не молодая барыня из фамилии известной в Черниговской губернии, Забелла. Муж ее был довольно красивый и молодой господин. Закоморная любила мать мою, а еще больше любила винить. Как теперь вижу, сидит у нас за столом барыня в чепце с кружевами и куликает горилку. "Ну, Сашечка, еще попотчуй нас. Мы с тобой як рыба с водой, рыба на дно, а мы в мол". Это была любимая ее поговорка. Гостинится, бывало, до того, что едва под руки поднимут ее с места и отведут домой. Принесет, бывало, с собой водок, наливок, закусок и куликает. Мать моя не любила пить, и посещения Закоморной были в тягость ей, она болела после них, но нельзя было отказываться. Сначала две девки, которые приведут ее, стоят у порога, а под конец и им пойдет угощение, каждую по очереди заставляют подносить, она любила всех крестьянок. У Закоморных было два сына, Иван и Андрей, с ними мы вели знакомство, так как были уже большие, учились в семинарии, а они в гимназии. Частенько на их лошадях, прекрасная тройка вороных, коренник - цыган, пресердитая лошадь, ездили на каникулы домой. Славные ребята. Андрей, меньший, умер, он служил в военной службе, а Иван продал имение и где-то женился и теперь жив.

Кроме своих помещиков, отца моего любили и соседние. Кутежи были часто, а на требах у крестьян нельзя было отказаться от рюмочки, мужички уважали и любили его, чем более хотели выказать любовь, тем усерднее угощали, редко когда возвращался из требы домой трезвый. В светлое воскресение, когда ходят с крестом, у нас с образами не ходят, это русский обычай, а не наш, то каждый хозяин хочет угостить попа, и, хочешь - не хочешь, пей и ешь, иначе обидишь его. Меня и Ивана, брата, брал, бывало, с собой. Угощали нас и медом, и колбасками, и разными жареньями, и яичницами, а яиц крашенных столько, бывало, соберешь, это ужас! Яйцам в то время и цены не было, за копейку ассигнациями - десяток, и то напросится, у каждого своих множество.

Вот при такой то обстановке, в такой глуши родился я. Первый потомок у моих родителей была дочь, она умерла маленькой, а до меня - старший брат, Василий, родился 1819 года марта 22-го, детства его я не помню. Ивана больше помню: это смирный и кроткий был мальчик, здоровее и крупнее всех, любил петь и плясать, за это больше всех любил его отец, звали его Ванюта.

Самый меньший брат был Дмитрий - Митя. Я и Митя поссоримся, бывало, за что-нибудь с Ванютой, палки в руки и за ним, а он - трус, скорее за ворота, стоит там и плачет, пока мы не угомонимся, или мать увидит. Он такой здоровенький мальчик был, что с нами мог сделать что угодно, но по трусости боялся нас. Как отдали его в Новгород-Северское духовное училище - не помню.

Помнится пресмешной случай. Отец и мы, Иван и я, возимся на гумне за селом, приходит дьячок, незабвенный Заяц, жалуется отцу, что Ванюта ушел из школы и не выучил урока. Отец, не долго думая, завязал вокруг Ивана веревочку, и дьячок повел его в школу на веревочке. Отец никогда не бил нас, а какую либо насмешку сейчас состряпает, с тех пор перестал малый убегать из школы.

Василий, Иван и я родились, когда отец еще был дьяконом и жил у тещи, на "том боку", так называлась другая сторона деревни. Когда отец сделался священником и перебрался в отцовский дом, я все-таки остался на "том боку" у тетеньки, сестры моей матери, Марии Иосифовны. Я очень был дружен с кузиной Варечкой, тетиной дочкой от Григория Васильевича Зуева, купца из Севска, горького пьяницы. Мать моя рассказывала, что меня едва приучили к новому месту, так я привязался к Варечке, долго скучал по ней.

Помню, был я уже порядочный мальчик, лет восьми или около этого, мать моя нальет, бывало, кувшин молока, завяжет в салфетку съестного чего-нибудь, и Сашечка марш на "тот бок". У отца было в достатке всего: и несколько дойных коров, и свиньи с поросятами, и разная птица, а у тетки - бедность, вот я и исправлял должность кучера между сестрами. Сухим путем через гребень до тетки нужно было идти версты две с половиной, а через реку на лодке около версты, вот я , бывало, поставлю все припасы в лодочку и марш. Лодка у нас была такая славная плоскодонная. что никогда не перевертывалась, припасы ставил в нос, а сам садился на корму на дощечку. Стоймя в лодке катишь, бывало, и ничего не боишься. Дорогой посмотришь папенькины крылачи, наберешь рыбки, да также везешь ее тете с Варечкой.

Да, славное времечко было! С удовольствием вспоминаю о нем. Зарежут кабана или барана, мать, преимущественно, когда отца дома нет, или в праздник утречком, сейчас ко мне: "Сашечка, отомчи тетке!", я готов. До сих пор не знаю, почему я между сестрами был посредник, а не другой кто? Правда, я был маменькин сынок, слабенький, хиленький, обо мне больше всех кручинилась мать, я был тупенький мальчик, но зато был ей послушен, больше всех во всем помогал ей. Летнею порой, когда все в поле, я и коров пригоню, и скот загоню, и курей накормлю, и даже найду, где они несутся, и какая несется. Утром взабудит меня рано-рано, и я со слезами гоню скот в стадо. Утро холодное, а я - босой, на ногах цыпки от росы "счипят", плачу, а гоню. Одна корова, рыжая, была такая проворная, что гоняешься за ней по огородам, гоняешься, да плачешь, через плетни так и прыгает, как серна. Пуще коров приходилось с лошадьми, заберешь уздечки и пойдешь искать и ловить своих лошадей. Жара нестерпимая, оводы и крючки одолевают, особенно проклятые крючки, так укусят лошадь за морду, что та, бедная, не знает, куда и морду прятать. Случалось так ударит тебя мордой, что отлетишь на несколько шагов. Наплачешься, бывало, пока распутаешь их, соберешь и вскарабкаешься на спину той, которая посмирней, тогда вздохнешь уже поотрадней и мчишься во всю прыть. Я без седла ездил превосходно, почти вырос на лошади, с ребятишками любил ездить в ночную, что дозволялось, впрочем, редко. Стоя на лошади ездил вскачь. Очень любил лошадей, и лошади такого малютку знали и слушали, стоит, бедняжка, и даже голову, бывало, повесит, пока я взберусь ей сперва на шею, а затем на спину.

Отец мой любил хозяйничать, частенько сам сеял, непосредственно наблюдал за молотьбой и сам, бывало, молотит с батраками, стоги мечет, меня всегда брал на работы с собой. Он сеет, а я бороную, старшие братья учились, а я был еще дома, тех, в особенности старшего, во время каникул и не заставляли работать, я и отдувался за всех.

Грамоте учила меня больше сама мать, а во время каникул - старший брат Василий. Дьячок - Заяц мало учил меня, до двенадцати лет держали меня дома. Я был довольно туп, но, скорее, не успели учить меня, отец хотел оставить меня дьячком при себе, и года два я уже считался дьячком. Голоса у меня не было, и покойная мать моя все молила сладкопевца Романа, чтобы дал мне голос. Крестным отцом моим был Лазаревич. Мать моя рассказывала, что этот Лазаревич, когда принял меня от купели, сказал: "Этот у вас будет великим человеком!". Вот, по понятиям покойной моей матери, я и действительно сделался великим - профессором семинарии. Профессор семинарии - попросту учитель, для родных моих - великий человек. И, действительно, от пономаря, каким я чуть-чуть не сделался, до учителя семинарии и при этом кадетского корпуса и гимназии - большое расстояние. А чтобы покойница сказала теперь! Директор и его превосходительство, о такой чести ее Санечки она и мечтать положительно не могла. Богослов - великое дело, мать гордилась своими сыновьями - богословами.

Я, действительно, был мальчик слабенький, нежный, часто болеющий, если я вынес бурсу и достиг теперешнего положения и лет, то единственно молитвами моей матери, она святая женщина. Мужички, особенно бабы, любили ее, как нельзя больше. Большой праздник на селе был, когда матушка ходила за льноваленым, то есть собирала холст, коноплю, лен, бабы за ней гурьбой, и в каждом доме угощение. Не припомню ни одного случая, чтобы она с кем-нибудь побранилась или поссорилась, любящая, снисходительная, сострадательная, со всеми ласковая и всепрощающая. Отцу много прощала слабостей. Раз, отца за какие-то проказы засадили в монастырь на два месяца, в это время сильно заболела она кровотечением, я чуть помню это, сама она рассказывала, докторов никаких. Доходило до того, что она готовилась умереть, в это время хотелось ей взять палач и перерезать ночью всех детей, чтобы не оставить нас на мучения без нее, так она любила нас! Кто-то посоветовал пережечь пшена и пить, это средство и помогло ей.

За мной следовал Дмитрий, славный мальчик, бойкий и способный. Мать говорила, что лучше меня уже читал. За ним, только двумя годами моложе сестра Таня, Татьяна. Митя умер девяти лет, в то время в селе была повальная горячка. Во всем селе в двух только домах остались все живы, один или двое в каждом семействе умерло. Говорили, какая-то лисица по дворам бегала и, в какой дом забегала, там, непременно, умирал кто-нибудь. В нашем доме первым заболел я, болел я долго, не сколько не помню, лежу, раз, и смотрю: отец с детьми завтракает селедочку с конопляным маслом, захотелось и мне этой селедочки, мать дала, после этого у меня открылся понос, с тех пор я и начал поправляться. За мной заболел Митя, а потом и Таня. Все трое лежали на одной большой кровати. У Мити большой жар, бред и страшное затвердение желудка, ему не могли дать слабительного, сцепит зубы, и ничего не поделаешь. Скоро он и умер. Я начал поправляться и уже начал ходить, а тут заболевают мать и отец, вот страшно было! Я еще слабый, да старуха кухарка ухаживала за больными, никакой ни откуда помощи. Господь и ангел хранитель спасли для нас родителей, кроме Мити все выздоровели, а старшие братья Василий и Иван были в училище.

Эти обстоятельства так сильно врезались в моей памяти, что теперь все так ясно вижу, как будто бы все это было вчера: место, кто где лежал, вижу Митю в бреду, все куда-то собирался и куда-то шел, почему и предсказали неминуемую смерть.

Много помнится и приятных и тяжелых событий из моего детства, но всего не запишешь, резче всего выделяется празднование престольного праздника и посещение благочинного. На Покров, это престольный праздник, из соседнего местечка, это торговый и богатый городок ближе к Севску, приезжают в Ромашково мелкие торговцы, около церкви разбивают палатки, и чего только в этих палатках не было! Там и пряники, там и орехи, там и ленточки и крестики и коники с зелеными головками, там и ситцы и коленкоры. Словом, мы, дети, были уверены, что нигде на свете большего богатства не было. Отец даст нам по гривне, и мы всего-всего накупим себе. Мать, бедная, дня два в хлопотах, все приготовляет к празднику. Гостей понаедет много: и дядя Иван, и дядя Елисей, и дядя Антон, да все с семействами, соседние помещики и священники, и идет кутеж дня три. Варенухи и пуншев напьют пропасть. Один благочинный, думается мне, выпьет ведра три, здоровый толстый поп и здорово пил. Поставит, было, нас в ряд и ну экзаменовать, а у самого язык лыка не вяжет. Каторга, когда он приедет, целый день просидит за водкой, и отец пей с ним, а мать угощай.

Да, дела минувших лет! Подобно ли теперешнему? Ничего нет, рюмку водки выпил и уже пьян, а от второй заболел. От пунша, наверно, отправился бы к праотцам, а родители наши десятками стаканов тянули пунш, а барыни - чашками варенуху, и никогда не болели.

Если буду так размазывать всякие мелочи, то наверно в год не окончить мне своей биографии, она еще и не начиналась, а приятно вспомнить старину. С каким удовольствием поехал бы в Ромашково, ведь я там не был лет около сорока.

Таню выдали за священника Василия Самбурского в маленькое село Горки за Новгород-Северском. Вскоре, должно быть в 1849 году, отец и мать переехали в эти Горки, а свое место уступили им. С тех пор я и не был в Ромашкове. Я на пять лет был старше Тани, но был дружен с ней и ухаживал за ней, как нельзя больше. Если мать за какие-либо шалости захочет постигать ее, то я никогда, бывало, не дам, скорее себя подставлю, а ее защищу. С Чернигова, когда уже был порядочным малым, всегда навезу ей и бус, и лент, и перчаток, и разных мелочей. Сам терплю нужду, а для нее копейку сберегу, и Митечку также не забывал, я был для них каким то ментором. Меня слушались и любили больше всех.

В 1845 году приезжает в Ромашково студент семинарии Василий Самбурский со своим зятем, управляющим имением Толстой, свататься за Таню, меня уже не было. Ей в то время было только пятнадцать с половиной лет, она была стройненькая, собой хорошенькая т от природы умненькая и бойкая. Образования не получила, но читать и кое-как писать умела, читала много, но все пустяки. Новиков присылал ей книги, мать боялась этого волокиты, что, главным образом, и послужило поводом, что ее, бедненькую, отдали за Самбурского.

Самбурский был бы красив, если бы не был одноглазый, изнеженный и болезненный, он имел уже за собой священническое место в Горках. Тане не понравился он, как нельзя больше. Свату отказали под тем предлогом, что она еще молода, и что к свадьбе ничто не приготовлено, но они не уезжают, живут день, другой, третий. Сват такой ловкий господин, что успевает склонить на свою сторону и мать и тетю, а в таком захолустном месте, как Ромашково, женихи - редкость, тем более студент семинарии, у которого есть уже и священническое место, и который решительно ничего не спрашивает в приданное, лишь бы отдали ее, хоть даже без платья, так она понравилась ему. Начали приходить знакомые и соседки и, ну, бедняжку, уговаривать. Я тоже тянул на маменькину сторону, более всего пугал нас Новиков, и конце концов уговорили бедняжку, меня более других послушалась она. До сих пор меня тяготит несчастие замужества ее! 1845 года 11 февраля вышла она замуж, а в 1851 году 8-го апреля осталась молодой вдовой с двумя детьми, с сыном Павликом, десяти месяцев, и дочерью Меланией, двух лет. До 1854 года маялась бедная сестра по чужим углам, 12 июня выдала дочь Малашу за студента Василия Ивановича Смоленского, занявшего священническое место в городе Кролевце, после умершего в этом же году 21 мая брата Ивана. Бог не долго привел ей наслаждаться счастьем своей дочери, в 1869 году 15 января она умерла. В 1879, если не в 78 году, умер и Василий Иванович Смоленский, оставив дочь моей сестры с семью детишками. В замужестве и в детях сестра моя Таня - несчастлива. Из сына ее, Павлика, ничего не вышло хорошего: служил в Киеве и квартальным, и чиновником в банке. Связался с какой-то дрянью и для покрытия непутевых расходов позаимствовал в банке по чьему-то векселю несколько тысчонок, за что и был переселен не в столь отдаленные места.

Пишу все урывками, поэтому и ничего не выходит связанного. Итак, я рос совершенно, как деревенский мальчик, от всех братьев отличался хилостью. Мать моя особенно боялась за меня, я был у нее по хозяйству правая рука и всегда был около нее.