Революция отнеслась к офицерам жестоко. Тот, кто уже может рассматривать этот факт в перспективе, быть может, найдет в нем известные исторические оправдания.

Но мы, с первых дней революции и до конца ее объявленные врагами народа, которым нет места в строительстве новой России, не могли ни думать, ни рассуждать спокойно.

Во главе всех контрреволюционных групп, поднявших оружие против большевиков, встали офицеры, предводительствуемые своими вождями. Уже в начале 1918 года в Москве и по всей России шла вербовка офицеров, отправлявшихся на Юг или в Сибирь для формирования армий Корнилова и Колчака.

Когда стало ясно, что импотентная демократическая середина не способна увлечь за собой Россию и массы от нее отходят, наступила пора действовать тем, кто стоял на флангах. Эти фланги все чувствовали и все переживали сильнее. И ненавидели они сильнее. Те, кто шли к власти, испытали долгие годы гонений и закалились в борьбе. Те, кто потеряли власть, испытывали теперь всю тяжесть гонений, и язык оружия был привычным и единственно понятным им языком.

Так началась война сторон, где каждая была сильна волей и ненавистью. Отсутствие рутины, оригинальность мысли, ясное сознание поставленной цели давали большевикам огромное преимущество.

Офицеры знали солдата, ими воспитанного и дисциплинированного, и его любили.

Но суровые стены казармы допускали откровенность и даже нежность отношений лишь в определенных рамках, и очень редки бывали случаи, чтобы солдаты делились с офицерами своими затаенными крестьянскими думами о земле, о своей бедности, о разрухе крестьянского хозяйства, о вековых обидах на помещиков, о тяжелых и несправедливых условиях наемного и фабричного труда.

Да это было и невозможно. Офицер, увлекшийся подобными разговорами, немедленно навлек бы на себя неудовольствие начальства.

Офицеры знали солдата и его не знали. И хотя солдаты, с которыми они занимались, были самый подлинный рабоче-крестьянский русский народ, - они не знали народа.

В борьбе, начатой офицерами, они сами оказались трагически одиноки.

130 тысяч помещиков, желавших властвовать над 130 миллионами крестьян, и те сословия, составлявшие поверхностный слой в государстве, которым жилось хорошо при старом режиме, сделали их оружием в своих руках и повели на борьбу с народом. Рабочие, крестьяне, вся эта далекая от них, глухо и давно волнующаяся масса сермяжной Руси, 95% русского народа со всеми его затаенными желаниями и веками накопленной обидой были для них неведомы.

Всем своим воспитанием, скудным, односторонним образованием они подготавливались к определенной роли. Круг их понятий и представлений приковывал их к блестящей нищете. Им многое запрещалось делать, о многом они не смели говорить, от многого они были ограждены высокой стеной условностей. Большинство офицеров, конечно, не были врагами народа, какими их объявила революция. Напротив, офицеры, не колеблясь, жертвовали жизнью для счастья этого народа, но это счастье они понимали по-своему, а главное, они не задавались вопросами, совпадает ли их туманное представление о счастье народа с желанием самого народа. Любили ли мы Россию? Настоящую, живую? Я думаю, что мы любили свое представление о ней.

Но поскольку офицерский корпус в целом был оружием в руках правящей аристократической группы, которая хотела, чтобы армия защищала интересы их класса, и поскольку интересы этого класса были противоположны и враждебны этому народу, офицеры оказались врагами народа.

В этой искусственной оторванности от народа, в исключительности их понятий и представлений, привитых воспитанием, прошел первый, еще не сознаваемый ими, акт офицерской трагедии. Верные себе, они пошли в белые армии умирать за сказку, за мираж, который казался им действительностью, пошли умирать за старые и отжившие фетиши, которые группа политических дельцов, напудрив и подкрасив, подсовывала им, за фетиши вредные и не нужные ни русскому народу, ни самим офицерам.

Ошеломленные громкими криками и приказами, науськиваемые и натравливаемые спрятавшейся за их спиной кучкой купцов, помещиков и бюрократов, они ошиблись, принимая их вопли за голос России. Непосредственные, наивные, привычно дисциплинированные, они повсюду составляли наиболее крепкую опору Белого движения, ибо против решительных и реальных действий большевиков они одни могли противопоставить реальную же силу.

Вокруг крепкого офицерского ядра, привычно и быстро начавшего формировать дисциплинированные воинские части, стала группироваться штатская масса людей, оставшаяся без дела, потерявшая влияние, престиж, богатства, разношерстная по своему составу, одержимая страстным желанием вернуть утерянные привилегии.

Преступление Врангеля перед офицерами заключалось в том, что он сознавал безнадежность начатого им дела и после эвакуации подтвердил, что в Крыму он гальванизировал труп, но сколько тысяч молодых офицерских жизней было принесено в жертву этой гальванизации.

Впрочем, и сами вожди белых армий признали узкоклассовый, а не всенародный характер возглавлявшегося ими Белого движения. В своих воспоминаниях генерал Деникин говорит: "Армия в самом зародыше таила глубокий органический недостаток, приобретая характер классовый, офицерский". Деникин видел глубокую ненависть к ней народных масс. "Было ясно, что Добровольческая армия выполнить своей задачи во всероссийском масштабе не сможет". Несмотря на это, Деникин и Врангель устилали Россию офицерскими телами за дело, в торжество которого они сами не верили.

Впоследствии Деникин, несмотря на избыток офицеров, отказал Колчаку в его просьбе прислать офицеров, в которых сибирская армия чувствовала острый недостаток. Не имея надежды на успех, он в то же время боялся конкуренции другого такого же обреченного.

Во главе контрреволюционных армий встали выдвинутые великой войной генералы, концентрировавшие в себе все специфические качества офицерского корпуса, политическое мировоззрение которого прошло через фильтр кадетских корпусов, военных училищ, и долгие годы военной службы.

Немудрено, что в зависимости от того или иного случайного окружения, личного влияния и талантливости лиц, советников военных вождей создавалась и обнародовалась та случайная политическая программа, за которую шли умирать русские офицеры и увлекаемые ими массы уже совсем не рассуждавших дисциплинированных солдат.

Если в тылу армий Юга России и шла политическая борьба, то она шла между политическими группами, объединившимися вокруг Деникина, Донского Круга и Кубанской Рады.

Офицеры в ней участия не принимали.

В Крыму сильнее заговорили и подняли голову оправившиеся от испуга старые бюрократы, воинствующие священники, помещики и жандармы. Снова они делали политику, а офицеры утверждали ее своими телами.

И до самого конца офицерская масса, непривычная к политике, не умевшая и не желавшая разбираться в политических программах, по привычке покорная и дисциплинированная, шла на убой, твердо веря, что начальство все разберет и устроит и что политика их не касается. Вот почему от республиканца Корнилова, когда корниловский полк пел "Царь нам не кумир", и до монархиста Врангеля командующие белыми армиями спокойно, в зависимости от обстановки и окружения, меняли свои политические программы с полной уверенностью, что это не вызовет никаких волнений в армии.

Вот почему те же самые войска, которые при Деникине вешали каждого, кто был против "единой неделимой России", спокойно признали при Врангеле казачье-украинскую ситуацию и в своих федеративно-показных стремлениях дошли до признания своим желанным союзником (презиравшего нас, как и поляки) не признававшего никакой государственности разбойника Махно.

Под покровительством и поддержкой французов в самый разгар их симпатий, закончившихся признанием Крыма, вырастала и крепла германская дружба. Был сформирован под руководством немецких офицеров особый конный дивизион из немцев-колонистов. Но, боясь охлаждения и подозрений официальных покровителей-французов и рассчитывая в будущем на немцев, Врангель 10 июля 1920 года разослал в высшие штабы секретную инструкцию, в которой предупреждал начальников о необходимости соблюдать полную осторожность в выражении своих симпатий к немцам, так как "внимательное ознакомление с современным положением Германии показывает, что ждать от нее помощи в ближайшее время нельзя. Между тем снабжение армии и Крыма всецело зависит сейчас от отношения к нам Франции".

Под влиянием этих неожиданных и разнообразных политических комбинаций в головах офицеров царил полный сумбур. В результате эта покорная, дисциплинированная масса, у которой "служба в кость въелась", из приказов и газет и по собственному первому опыту революции знала только одно: там, по ту сторону фронта, их и их семьи ждут оскорбления, а может быть, смерть. Здесь они - люди, пользующиеся всеми человеческими правами, вздохнувшие свободно от вечного ужаса ожидания тюрьмы и расстрела.

Они, наконец, успокоились. Их окружила привычная обстановка. Выбитые из колеи революцией, беспомощно и тоскливо озиравшиеся вокруг, травимые и брошенные всеми, они снова нашли свое место. Измученные и несчастные, они пошли за теми, кто понял их душевное состояние и их приласкал. И вместе с надетыми снова погонами они приняли на себя тяжкое обязательство - защищать своей кровью врагов народа, авантюристов и проходимцев. Этим начался второй акт их офицерской трагедии.

Я не хочу сказать, что офицеры ровно ничего не понимали в происходящих событиях, как тот исторический китаец, который, будучи взят в плен, перед расстрелом на вопрос, за что он сражался, ответил: "За родную Кубань".

Но в их понимании своей политической программы, туманного "счастья народа", за которое они отдавали жизнь, было много китайского.

Вот характерный случай, происшедший в штабе Добровольческого корпуса: на одной из станций, к югу от Ростова, уже при отходе армии к Новороссийску в вагоне столовой штаба Добровольческого корпуса по какому-то случаю был товарищеский ужин чинов штаба. Полковник генерального штаба Александрович громко заявил, что "Единая Неделимая Россия" умерла. Будущее принадлежит Федеративной России - и предложил тост за будущую Федеративную Россию. Тост был встречен молчанием и недоумением. Слово "федеративная" у нас почти запрещалось к произношению. Это слово имелось в официальном названии государства у большевиков.

Дня через два телеграммой начальника штаба Главнокомандующего полковник Александрович был объявлен неблагонадежным, взят под надзор и откомандирован в резерв. А еще через два месяца, в Крыму, в том же штабе Главнокомандующего уже имелся генерал Кирей, специально ведавший вопросами сношений с Украиной (слово, которое тоже не произносилось при Деникине), с которой мы добивались союза и налаживали добрые союзнические отношения с самостийным Петлюрой, казачьими государствами, всевозможными разбойничьими атаманами, кишевшими в Днепровских плавнях и на Украине, ставившими главным условием союза с нами "деньги и автономию".

Полковник Александрович снова был призван к деятельности и разыскал в плавнях и на Украине много старинных друзей Врангеля, а слова "федеративная" и "Украина" получили гражданство, так же, как и "Родная Кубань".

А умиравшие два месяца тому назад офицеры и солдаты за "Единую, Неделимую" теперь умирали за "Федеративную" и за "Хозяина".

Как быстро менялись политические настроения на верхах в зависимости от того, крепло или ослабевало наше положение, и какое было отсутствие и там ясного и определенного понимания поставления себе целей, рисует хотя бы следующий факт, рассказанный мне в Екатеринодаре полковником генерального штаба Дрейлингом.

"Еще в начале революции я написал одну книгу, - говорит Дрейлинг, - и предложил ее издать ставке генерала Корнилова. Мне вернули ее с указанием, что книга напечатана не будет, как очень правого направления. Прождав некоторое время, когда во главе армии стал Деникин, я снова явился в штаб с просьбой издать мою книгу. Через несколько дней мне снова вернули рукопись, но уже с указанием, что книга издана не будет, как слишком левого направления". Так книга издана и не была, ибо в быстрой смене настроений верхов Добровольческой армии полковник Дрейлинг пропустил момент, удобный для напечатания книги.

Несмотря на быструю смену настроений на верхах, несмотря на чехарду политических программ и общее к ним пренебрежение, одно оставалось всегда неизменным, не ослабевало в верхах и подогревалось и культивировалось в низах - это ненависть, глубокая ненависть ко всем, кто так или иначе явился виновником революции или сочувствовал и содействовал ей.

Сражаясь с большевиками, армия боролась не только против них, она боролась против всех так называемых завоеваний революции, неприемлемых для нее, и против большевиков, потому что они сейчас были у власти.

Керенский с его реформами в армии, соц. демократы, соц. революционеры, лидеры демократической части Государственной Думы, сочувствовавшие революции, Временное правительство, одним словом, все, кто своими речами и действиями подготовил и сочувствовал революции в России, были их заклятыми врагами. Ненавидели Милюкова, ненавидели и травили разъезжавшего с армией Родзянко и мечтали о том, как расправиться с ним, когда с революцией будет покончено.

Их ненавидели так же, как и большевиков, а может быть, сильнее. Это отношение ко всем зачинщикам революции все крепло по мере того, как правела армия, проходя свой путь от Корнилова к Врангелю. Большевики были определенные люди, и их приход к власти многим казался даже желанным.

Неоднократно приходилось слышать, еще до Октябрьской революции, выражение желания, чтобы большевики захватили власть в России. Казалось, что большевизм с его крайностями продержится недолго, и тогда будет найдена наконец та равнодействующая, тот политический и государственный строй, который, устранив увлечения революцией, вернет России ее утерянное величие и офицерам - их старое, почетное место в государственной армии.

Большинство не сомневалось в том, что это будет монархия.

Правда, первый Главнокомандующий Добровольческой армии был республиканец. Но республиканские течения как дань времени быстро испарились из армии. Корнилову прощали его "свободомыслие", но вспоминать об этом как-то стеснялись и не хотели.

На публичном собрании в день годовщины смерти Корнилова Деникин произнес речь: "Пройдут года, и к высокому берегу Кубани придут поклониться его друзья, придут и его палачи. И он простит им, темным, заблудившимся людям. Но одним не простит он - прелюбодеям мысли и слова, разрушившим государство и армию..."

Когда мы выходили из собрания, генерал, шедший со мной, неожиданно сказал: "Да, Керенского; Милюкова и Родзянко я повесил бы сам собственноручно".

Вспоминаю характерный для настроения восставшего офицерства рассказ генерала Кутепова из первых времен существования Добровольческой армии, который он любил повторять и который всегда неизменно вызывал общее сочувствие слушающих. "Однажды, - рассказывал Кутепов, - ко мне в штаб явился молодой офицер, который весьма развязно сообщил мне, что приехал в Добровольческую армию сражаться с большевиками "за свободу народа", которую большевики попирают. Я спросил его, где он был до сих пор и что делал. Офицер сказал мне, что был одним из первых "борцов за свободу народа" и что в Петрограде он принимал деятельное участие в революции, выступив одним из первых против старого режима.

Когда офицер хотел уйти, я приказал ему остаться и, вызвав дежурного офицера, послал за нарядом.

Молодой офицер заволновался, побледнел и стал спрашивать, почему я его задерживаю. Сейчас увидите, сказал я, и когда наряд пришел, я приказал немедленно расстрелять этого "борца за свободу".

Конечно, по необходимости диктаторствующие круги Добровольческой армии объединялись иногда для сотрудничества даже с представителями социалистических партий против общего в этот момент врага - большевиков, но это был союз не по любви, а по расчету и на время. Каждый в глубине души сознавал это и чувствовал, что объединяется с врагом, никто не сомневался в том, что после победы над большевиками предстоит такая же упорная и жестокая борьба со своими временными союзниками. Я не отрицаю того, что в армии были и искренние друзья социалистов. Таковые были даже и среди генералов, занимавших ответственные посты в армии. Но это были редкие, случайне единицы, и масса не разделяла их убеждений.

Очень хорошо испытали на себе истинное отношение армии такие "борцы за свободу народа", как Гучков и Родзянко, несмотря на постоянное и, наверное, искреннее желание быть ей полезными.

Постоянно приходилось мне слышать мнения, высказываемые самыми различными людьми, что хорошо бы повесить Керенского за то, что разложил армию, Милюкова за то, что подготовил революцию, Гессена за то, что пачкает Белое дело жидовскими руками, Винавера за то, что жид и хотел отделить Крым от России, и т. д.

Я нисколько не сомневаюсь, что, если бы победили добровольцы, всех "повешенных" демократических друзей Врангеля ожидала бы участь Набокова. Рано или поздно.

За что же, в конце концов, боролись офицеры? Какою представлялась им будущая освобожденная от большевиков Россия? В общем они не хотели того, что только что пережили со времени начала гонений на офицеров. Какой это будет государственный строй, который вернет им старое положение в государстве и в армии и обеспечит уважение к их человеческому достоинству - они не знали. Многим казалось, что это будет монархия, но мирились также и с республикой.

Главная масса офицеров по-прежнему проявляла полную безучастность к тому, что будет с другими сословиями в государстве. Вопросы рабочий, крестьянский представляли решать начальству, об этом вообще было мало разговоров.

Знали твердо одно. Хотелось отдохнуть и жить спокойно после стольких лет войны. Наш старый дом, конечно, нуждался в ремонте, все это сознавали, но офицеры хотели жить в старом, отремонтированном доме, таком спокойном и уютном, где каждая вещь была давно знакома и занимала свое место. Большевики хотели сломать этот дом, построить свой новый и заставить нас жить в нем. Этого офицеры не хотели и боялись, и дальше этих больше сердцем, чем умом переживаемых стремлений их желания пока не шли.

Но и эти неоформленные мечты умирали по пути от Орла к Новороссийску и были окончательно похоронены в Крыму.

Ответ на то, за что фактически умирали русские офицеры в рядах Добровольческой армии, дают деникинский Юг и, в особенности, врангелевский Крым, "образцовая ферма", "прообраз будущей России" с его кошмарным воровством, и взяточничеством, и расстрелами, пытками и тюрьмами, с его убогим крестьянским и рабочим законодательством, с его выжившими из ума губернаторами, воинствующими попами, контрразведками, публичными казнями женщин и подростков, грабежами и насилием и нескрываемым, рвущимся наружу, несмотря на массовые казни и переполненные тюрьмы, негодованием распинаемого народа. Вот тот строй, "прообраз будущей России", за который фактически боролись и умирали офицеры.

Несмотря на громкие приказы и демократические выкрики, было совершенно ясно, что "крымская ферма" есть полная реставрация старой России, где введено было лишь военное положение, где весь народ был взят под подозрение и рассматривался как обвиняемый.

Это была старая полицейская Россия, и выразителем ее идеологии были Кривошеин, епископ Вениамин и специалист жандармского сыска сенатор Климович.

Полусумасшедшие фанатики-попы, грабители всех чинов и рангов, мстители из рядов привилегированных сословии, потерявшие с началом революции все прежние привилегии, исступленно мечтавшие о расправах с "бунтовщиками", контрразведчики, сделавшие убийство своей профессией, начальники всех степеней, опьяненные безнаказанностью и безграничной властью над населением, садисты и психопаты, получившие возможность свободно проявлять свои инстинкты и покровительствуемые начальством, тысячи жуликов, спекулянтов, темных дельцов, старавшихся урвать что-нибудь в общей неразберихе, - все это сплелось в кошмарный кровавый клубок, намотавшийся вокруг армии и катившийся вместе с ней от донских степей до Орла и до врангелевской западни в Крыму.

И тысячи русских офицеров, составляющих основу белых армий, покорные, привыкшие к повиновению, никогда не думавшие и считавшие предосудительным думать о политике, совершенно не разбиравшиеся и не хотевшие разбираться ни в каких политических программах, не понимавшие и не способные понять глубокого значения происходящих событий, шли по российским полям, слепые, как святой Денис, неся на руках свою ничего не видящую голову.

Конечно, те верхушки старого государства, которым во что бы то ни стало хотелось сохранить прежний государственный порядок, увлекавшие офицеров на войну с народом, отлично понимали цели борьбы, но в массе белых офицеров этого отчетливого понимания не было. Здесь был и инстинкт самосохранения и инерция долгого одностороннего воспитания и дисциплины. Белой мечты как ясного представления о лучшем для России социальном строе, за который нужно бороться, в массе офицеров не было. Об этом никто не говорил. Это предоставлялось потом решить начальству.

Все это вместе, трагическое и сумбурное, называемое Белым движением, было плодом обиды, мести, эгоизма, корысти и недоумения.

И меньше всего в нем было государственного, и белая мечта казалась так туманно-неясна или так цинично-эгоистична, что за все время Гражданской войны верхи белых армий не могли и не хотели определенно ее сформулировать, а она была простая и ясная: "Верните нам нашу власть, наши прежние привилегии, наши состояния и наши убытки".

И повсюду на огромных развалинах России от Орла до Новороссийска и на крошечной территории Крыма картина была одна и та же.

Впереди шла армия, насаждавшая ненавистный народу старый порядок, около армии, цепляясь за нее, беснуясь, проклиная революцию и сводя старые счеты, праздновали свою победу все те гонимые революцией классы, которым не было места по ту сторону фронта.

За ними шла густая масса спекулирующих и беспринципных людей, которым было все равно, кого грабить. Это были люди, пользовавшиеся моментом. И на все это смотрел, волнуясь, ворча, протирая глаза и окончательно просыпаясь, народ занимаемых территорий, который по мере продвижения вперед белых армий все больше и сильнее склонялся в своих симпатиях к большевикам.

Офицеры исполнили взятое на себя тяжкое обязательство и во славу идиота-царя, купцов, помещиков, попов и жандармов, во славу мошенников, спекулянтов и эксплуататоров рабочего народа десятками тысяч офицерских могил покрыли Россию от Орла до Черного моря и от Урала до Владивостока.

Бездарная политика и стратегия белых вождей удесятеряла их жертвы...

Революция разрушила армию. Обе стороны стали создавать ее заново. Сначала это была импровизация. На стороне большевиков был энтузиазм революционного народа, обширная территория с громадным источником людского пополнения, большие запасы, оставшиеся от войны, склады обмундирования и оружия, фабрики и заводы.

На стороне добровольцев был мозг армии, многочисленное офицерство с его организаторским опытом и военными знаниями. Потом к этому присоединилась помощь Антанты в виде вооружения (оружие, пушки, танки, аэропланы), снаряжения и военной техники.

В этот первый период борьбы белые армии были и лучше управляемы, и сильнее армий красных.

Когда армия Деникина подошла к Орлу, а армия Колчака владела Сибирью, исчезло неравенство в отношении источников пополнения армии людьми, уголь, хлеб оказались в руках белых и было явное превосходство в источниках конского пополнения и в технике. Наше военное творчество не было стеснено ни в чем. Положение большевиков было критическое, и все же белые армии в результате оказались разбитыми и у Орла, и в Сибири, и в Крыму. Каковы же причины этого повсеместного разгрома белых? Они крылись не только в одном сочувствии революционно настроенных масс к большевикам. Их было много. Я, укажу на те, которые, по моему мнению, играли главную роль в нашем военном поражении.

Изучая Красную армию на поле сражения (не по советским источникам, а по личным наблюдениям), я могу отметить три периода ее организации.

В первые месяцы Гражданской войны это были вооруженные толпы людей, многочисленные, но недисциплинированные, не объединенные единым командованием, действовавшие вразброд, управляемые начальниками почти без военных знаний и военного опыта. Эти толпы легко разбивались белыми, полки которых имели не только командный состав, но и в рядах простых бойцов много офицеров.

Этот период сравнительно легких побед над неорганизованной Красной армией и явился одной из причин будущих поражений белых. Он создал в войсках Южной армии особую тактику Гражданской войны - презрение к противнику и карьера молодых офицеров, без знания и опыта, но отличавшихся большой личной храбростью и умением увлекать за собой людей в этой партизанской войне. Добровольческая тактика заслонила собой настоящее военное искусство, а перед огромным самомнением молодых и невежественных командиров, ослепленные их успехами и отчасти терроризированные ими, принуждены были капитулировать командные верхи. Молодые офицеры быстро делали карьеру, на все ответственные посты продвигались эти вундеркинды, и лица, участвовавшие в 1-м Кубанском походе, считались способными занять любое ответственное место в армии.

Старые офицеры, имевшие боевой опыт и знание, постепенно оставались не у дел. По мере продвижения вперед и расширения территории и увеличивалась армия, формировались новые части, но это была все та же Добровольческая армия 1-го Кубанского похода, где бывшие взводные командиры командовали полками, ротные командиры сделались начальниками дивизий, командиры полков командовали корпусами. Да, рядовая масса полков поблекла, посерела и стала более безразличой и беспринципной. И, подойдя к Орлу, Белая армия жила все тем же опытом Кубанского похода, той же тактикой, с той же системой комплектования и назначения командного состава.

К этому времени в Красной армии произошли большие изменения. Там шла напряженная организационная работа. Большевистский штаб оказался на месте. Он проявил недюжинный и гибкий талант. Из первых опытов борьбы ему стала ясна необходимость немедленного создания регулярной армии, и он сумел заставить офицеров работать для создания этой армии. Поняв огромное значение конницы в Гражданской войне, он лихорадочно и быстро начал создавать ее. У Орла мы наконец встретились с регулярной и стойкой красной пехотой, правда, составленной пока из чужестранцев, послуживших ядром, опираясь на которое можно было проводить регуляторство в войсках. Но главная заслуга большевиков заключалась в преодолении анархических и своевольных течений в Красной армии, внедрении порядка и дисциплины в ту вольницу, которую она собой представляла, в укреплении власти командного состава и внедрении в рядовую массу бойцов и командного состава стремления к совершенствованию.

Белое командование проглядело этот процесс в армии противника и не придало ему того значения, которого он заслуживал. В этот период, не понимая того, что латыши и китайцы лишь первый шаг к формированию регулярной армии, лишь средство, чтобы ее взять в руки и, опираясь на прочную силу, установить порядок, дисциплину и регулярство в Красной армии, не понимая того, что инородческие части и коммунистические ячейки в полках сыграли ту же роль, что и офицерские роты в полках Добровольческой армии, белые тупо кричали о жестокости китайцев и латышей и о страданиях русского народа, отданного во власть инородцам. Этому факту огромной важности в деле совершенствования Красной армии было придано иное значение. Он был истолкован как самозащита народных комиссаров против русского народа, который за ними не идет, и у Орла, несмотря на огромную и богатую территорию в тылу, заключавшую в себе все необходимое для формирования крепкой и сильной армии, несмотря на многочисленное превосходство в технике, несмотря на угнетенное настроение беспрерывно отступавших красных, несмотря, наконец, на полную свободу для нашего военного творчества, мы проиграли кампанию, столкнувшись с регулярными частями Красной армии и, главное, с лучшим, чем у нас, руководством войсками и лучшей стратегией.

Вытянутое в одну сплошную нитку одинаковой силы по всему фронту, наше боевое расположение носило на себе все тот же характер сумбурной неразберихи, отсутствия ясного, определенно выраженного плана действий, как и все политические устремления и идеология белых вождей. Полное отсутствие резервов, несмотря на громадное число шатающихся в тылу и что-то формирующих офицеров, избравших себе это специальностью, превращало операцию в авантюру и отражало в себе все то же непонимание обстановки, непонимание противника, огромную самоуверенность и легковесность мысли на что-то надеющихся белых руководителей. Сражение у Орла отмечает собой второй период в развитии Красной армии, сделавшей громадные успехи с начала войны, и отмечает с нашей стороны все ту же тактику и окаменелость мозга командования Южной армии, которое ничему не научилось и ничего не хотело понять. Наше командование никак не могло уяснить того, что причиной наших успехов были не наши совершенства, а больше недостатки в организации, обучении и командовании красных и что теперь эти недостатки постепенно устраняются.

Поражение у Орла огорчило, но не переубедило нас. По-прежнему наш командный состав выше всего ставил свой собственный боевой опыт Гражданской войны, да многие из нашего состава и не имели другого опыта.

Но время шло, и обстановка менялась. У красных появился командный состав, и части стали насыщаться коммунистами. У нас шло обратное явление: процент офицеров в частях с развертыванием армии все уменьшался и их постепенно выбивали.

В Крым отошли Добровольческий корпус и те казачьи части, которым оказалось место на пароходах. Офицеры, составлявшие по-прежнему душу армии, и казаки, эвакуировавшиеся в Крым, отлично понимали, что ожесточенный противник будет беспощаден, и потому дрались в Крыму с решимостью отчаяния. И пока протяжение фронта армии соответствовало нашим силам и против нас еще не было большого превосходства, мы снова одержали ряд блестящих пирровых побед. Этому помогло еще то обстоятельство, что красное командование, считая Крым второстепенным участком, бросило свои лучшие части для преследования армии Деникина на Кубань и затем сосредоточило их на польском фронте.

В первый период обороны Крыма наши части маневрировали лучше стоящих перед нами красных. Мы были богаче их техникой, и нашими победами мы были обязаны отчаянной храбрости офицеров и казаков, считавших свое положение почти безвыходным. Но в области тактики и обучения войск мы трагически застряли на опыте 1-го Кубанского похода, а в области стратегии мы шагнули еще дальше назад.

Несмотря на громкие призывы о реорганизации армии и критику Деникина, Врангель, надев поднесенный ему корниловцами мундир, вполне примирился с вундеркиндами и признал существующий порядок.

В течение второго периода борьбы, на полях Северной Таврии, у Каховки и на перешейках, мы увидели новую Красную армию, еще более совершенную, чем та, с которой мы расстались у Новороссийска. В деле обучения бойцов и искусстве маневрировать, она значительно продвинулась вперед. Мы увидели перед собой уже не латышские и китайские части, мы увидели отличные русские дивизии. 51-я пехотная дивизия и огневая бригада поразили нас своей выучкой, умением наступать и обороняться, стойкостью и дисциплиной. Это было неожиданно. Начальник одной белой дивизии доносил, как трудно и непривычно бороться с 51-й дивизией, которая, будучи обойдена со своих флангов, не отступает, а дерется. Мы находили прекрасно устроенные, примененные к местности и оборудованные окопы, с хорошо продуманным перекрестным обстрелом, с отмеченными дистанциями огня и т. д. Каховский плацдарм был укреплен образцово.

Красные полки научились бороться с танками, и при атаке Каховского плацдарма почти все наши танки остались в плену у большевиков. Красная армия вырастала на наших глазах и перегнала нас в своем росте.

И это несмотря на то, что у нас даже в рядах простых бойцов служили офицеры, несмотря на полную свободу военного творчества, на большое количество офицеров генерального штаба и специалистов всякого рода.

Но и тогда еще не все поняли, что в Красной армии, где командный состав постепенно занимал подобающее ему место, шла упорная и успешная работа, давшая прекрасные результаты. Было ясно, что вместо прежних толп появились почти регулярные войска и что в глубоком тылу у большевиков сформировались части, воспитываемые и обучаемые на опыте большой войны.

В Северной Таврии мы увидели применение в красных полках пулеметных групп в наступлении, в полках - команды гренадер и огнеметы, и в Крыму они победили нас не столько своим численным превосходством, сколько выучкой, организацией и лучшим нашего управлением войсками.

А мы по-прежнему, несмотря на перемену названия, топтались на месте и все еще считали свои части более совершенными. Не потому ли, что мы были загипнотизированы мыслью о несовместимости свободного военного творчества с большевистским режимом, не потому ли, что на нашей стороне было больше офицеров и были танки и аэропланы, которых не было у большевиков? Конец Крыма отмечает третий период развития Красной армии, в эпоху Гражданской войны все более и более совершенствующейся.

А наша военная мысль и в Крыму работала по-прежнему вяло, а чаще не работала вовсе, и наши первоначальные победы мы покупали не уменьем, а ценой офицерских жизней, заменить которые нам было нечем.

Решив покончить с армией Врангеля, красное командование, укрепив Каховский плацдарм и отбив наши атаки, стало сосредоточивать под прикрытием его сильную ударную группу. Нам были хорошо известны состав и численность группирующихся там частей. Благодаря неосторожности красных, плохо зашифровывавших свои радиограммы, мы могли ежедневно следить за движением к Каховке частей конной армии Буденного еще с тех пор, когда его дивизии располагались в районе Александрии. План красного командования был прост и ясен: увлекая наши силы все далее и далее на северо-восток, нанести удар собранным в Каховке кулаком по кратчайшему и важнейшему направлению на Перекоп и, отрезав нашу армию от перешейков, одним ударом ликвидировать крымский фронт.

Что же делает Врангель? Несмотря на то что главные и лучшие силы противника сосредоточиваются в Каховке, в трех переходах от Перекопа, то есть от самого убойного для нас места, он оставляет против Каховской группы слабый небоеспособный корпус Витковского, растягивает свой фронт почти на 500 верст и лучшие и боеспособные части, Добровольческий корпус и донцов сосредоточивает на второстепенном, потерявшем для нас всякое значение правом фланге в 150 верстах от Перекопа, то есть в 7-8 переходах. Мало того, с каждым днем эта растяжка все увеличивается. Было ли это проявление свободного творчества или просто глупость, мы не знаем, но результат получился известный.

В косности и окаменелости военной мысли и в быстром совершенствовании Красной армии отразилась вся сущность боровшихся обеих сторон. Одной, боровшейся за старое, всем складом своего ума боявшейся всякой новизны и неспособной к резким переменам, и другой, для которой в новых достижениях была цель и смысл существования, не боявшейся никакой ломки, не связанной никакими традициями, никакой рутиной.

И своевольное, дерзкое, новое, быстро меняющееся и быстро приспосабливающееся, смело и решительно отбрасывающее все, что проявило себя негодным, победило традицию, косность и рутинерство.

Так было, так будет!

Изгнанием начался третий и последний акт офицерской драмы. Их поношенные офицерские погоны и дырявые мундиры, их раны и ордена, их заслуги перед союзниками в Мировую войну, их галлиполийское сидение и тяжелые каторжные работы в рудниках, в шахтах, на железных дорогах - заграница не оценила.

За границей ценят доллар и не любят тех, кто садится на шею, кто сбивает заработную плату. И постепенно, все больше расходясь с живою Россией, забывая в тяжелой борьбе свои военные познания, стала опускаться и редеть офицерская масса.

Но это же изгнание многому нас научило. Мы, бывшие русские генералы и офицеры, разбросанные по всему миру (ибо у нас есть единомышленники везде), видели и поняли многое. Мы косили сено во Фракии, мы убирали хлеб в Болгарии, мы строили железные дороги в Сербии, мы копали землю в Польше и Венгрии, работали у фабричных станков в Германии и во Франции. Мы расчищали виноградники, добывали в шахтах уголь, были сапожниками, слесарями, плотниками, портными и повсюду соприкасались с рабочим людом всех стран, мы видели одну общую, роднящую их печаль. И везде мы видели одно и то же горе, ту же нужду, те же надежды, ту же отчаянную эксплуатацию труда.

И перед нами постепенно исчезали границы; но у рабочих станков мы не смели говорить о своем прошлом. Тем, кто питался и питается подачками из Парижа, Мюнхена, от Хорти, от католических кругов Франции, от Пилсудского и других - не понять нас.

И когда нищими, плохо одетыми эмигрантами мы разбрелись по всему миру, стали искать работу, повсюду нас встречали с самым нескрываемым презрением, с нами не хотели разговаривать, нас отсылали ждать в передней и изредка, в знак особой милости, нам подавали два пальца. Нас повсюду, пользуясь нашей беспомощностью и нашим несчастьем, нашей беззащитностью, эксплуатировали, как рабов. Нам не платили заработанное скудное жалование, нас обсчитывали, увольняли без объяснения причин. В лучших случаях за каторжный труд мы получали половину того, что платили местным рабочим, так как их предприниматели боялись. Мы нигде не могли найти себе защиты, а наши посланники и консулы, сохранившиеся от старого времени, презирали нас так же, если не больше. Некоторым повезло, но масса эмиграции опускалась все ниже и ниже, стала заниматься спекуляцией и темными делами.

Помню характерный разговор двух старых полковников, уже откомандовавших полками, бывших рабочими в группе, где я был за старшего. Один рассказывал другому впечатления о визите к третьему, тоже полковнику, товарищу по полку, служившему кухонным мужиком в одном богатом доме. Он был в восторге от этого посещения: "Живет отлично, - рассказывал он о жизни товарища, - пища хорошая, на кухне за перегородкой у него кровать, ест, сколько хочет, хозяева не стесняют. Когда я сидел у него, пришла барыня (так и сказал: "барыня"), ничего, не рассердилась, даже велела мне дать тарелку макарон. Хорошо устроился человек!"

Государственный строй, который мы защищали своей кровью, жестоко мстил нам за это. Мы не пойдем теперь в Россию защищать и восстанавливать этот строй...

В истории России были войны, когда офицеры и солдаты вдохновлялись на бой сознанием, что они идут выручать и спасать какой-нибудь маленький, обижаемый кем-нибудь народ. Это был благородный порыв. Теперь задачи России шире, они необъятны. Россия идет в первых рядах человечества, освобождая его, творя величайший подвиг, и мы, пробывшие долго в самой гуще рабоче-крестьянской международной массы, мы чувствовали и видели, как к ней, великой красной России, устремлены теперь все надежды и взоры веками страдающей, веками обиженной рабочей человеческой массы.

Какое счастье чувствовать теперь себя русским, какое счастье слиться опять со своим народом в одном бескорыстном и чистом порыве!

В темную ночь перед страшной битвой Геракл молил богов о том, чтобы поскорее наступил рассвет. Он хотел видеть лицо своих врагов, чтобы быть уверенным в победе. Солнце уже взошло над Россией, и русский народ видит лица врагов и друзей. Мы не сомневаемся в его победе.

И мы не боимся белого террора. Мы сами отчаянные. Мы сами прошли через горнило долгой Гражданской войны. Во всеоружии ее опыта, в случае повторения иностранных интервенций, хотя бы и одобренных "патриотическим" врангелевским штабом, встанут в тылу иностранных армий организованные, смелые, многочисленные и неуловимые партизаны, сводя на нет могущество иностранной техники, отвлекая войска с фронта, заставляя охранять каждый клочок занятой русской территории, уничтожая связь, разрушая сообщения, наводя ужас и панику в тылах неприятеля, вырезая проволоку, вражеских вождей и штабы. В этой грядущей последней, отчаянной борьбе русские офицеры, разбросанные по всему миру, снова сольются с родным народом в одном великом порыве, и те, кому суждено будет погибнуть, умрут со счастливым сознанием до конца исполненного долга перед родиной и народом. И снова между искалеченной искусственно привитыми традициями отжившего мира офицерской средой, ничего общего с белым тылом не имеющей, и новой, но родной и близкой советской Россией, установится живая, кровная, неразрывная навеки связь.