Лидия Владимировна Барановская (1)

Вот и конец жизни наступает, а мне хотелось еще хоть немного пожить, не для себя лич-но, а посмотреть, как устроится жизнь детей и внуков, да и всех людей. В такое время как-то досадно и обидно умирать, а видно, скоро придется. Врач сказала: «Гипертония, сильное давление крови, свыше 200 и сердце очень слабое, изношенное». Велела 10 дней лежать и не читать и не вышивать. Но ведь так можно с тоски умереть! Я все время одна и так привыкла все время молчать, что теперь ни с кем, кого изредка вижу, не нахожу тем для разговора. Все исполняют скучный долг, навещая меня. Боже мой. Во что я превратилась! Самой на себя и противно и досадно.

А сказать, что у меня совсем опустела голова, я все-таки, не могу. Чаще всех меня посе-щает Олег (2), мой милый, дорогой сын. Он беспокоится обо мне, любит меня, а у меня о нем так болит сердце.

Он такой нервный, что мне за него страшно и всегда мне ужасно жаль его. С его харак-тером ему очень и очень трудно жить. С Асей они совсем разные люди, хотя о ней ниче-го дурного сказать не могу.

Насколько Олег уж чересчур добросовестный в работе, просто уж до крайности, до са-мозабвения, как и моя дорогая Олюша (3), настолько Володя (4) не думает об уроках, лишь бы ему погулять с товарищами и девочками. Очень это жаль, он развитой, умный и сер-дечный мальчик. Жаль и того, что красота его, его испортит.

Ну, теперь хочу вернуться к своим воспоминаниям.

Ко мне, когда я была еще совсем малюткой, приставили не няню, а бонну-швейцарку: Эмма Калям, как ее звали, очень привязалась и баловала меня ужасно, вследствие чего я стала боль-шой капризулей. Упаду, бывало и не встаю. Лежу и реву, чтобы меня Эмма подняла и пожалела, а так как лежать и ждать было скучно, я, лежа, начинала рисовать пальцем по песку, не переставая реветь во весь голос. Благодаря швейцарке-бонне я быстро стала болтать по-французски и так как мы уезжали и жили одно время заграницей, куда отец должен был поехать с одной своей высокопоставленной пациенткой, я в три года еще плохо говорила по-русски и вставляла в русскую речь французские слова.

Когда дожила до школьного возраста, мама стала меня готовить в гимназию.

У мамы (5) были еще дети (6), хозяйство и постоянные беседы об его делах, с отцом (7). Поэтому заня-тия со мною велись очень нерегулярно, с частыми перерывами. Мне хотелось учиться, но бла-годаря такой нерегулярности в занятиях, я, поступив в гимназию, была плохо подготовлена. Училась в младших классах неважно и была так мала, что ученицы старших классов таскали меня на руках, как куклу и забавлялись моим произношением.

С сестрой Марусей (8), я была ближе всех и очень ее любила, что не мешало мне ревновать ее к маме, считая ее любимицей мамы. Маруся была тихая, конфузливая, кроткая девочка, на три года старше меня. Я - напротив, была бойкой, живой и веселой. Помню, я забавляла взрослых и смешила своими выходками, была очень экспансивна. Когда приходили родные (бабушка или тети), я выбегала в переднюю и тут же рассказывала им все новости нашей жизни.

Жили мы, когда мне минуло 6 лет (9), в Мариинской больнице на Литейной, где отцу, как дирек-тору, полагалась казенная, большая (в 12 комнат) квартира.

Я помню, что очень сильно любила маму, а отца боялась, но и гордилась им. Он был очень се-рьезный, строгий и с нами, детьми, мало разговаривал. Все о нас он знал от мамы, а мама была нам очень близка.

Помню до сих пор, как я, лежа в постели, горько плакала при мысли что папа и мама могут умереть. Эта мысль приводила меня в ужас. Вообще я была очень нервной и впечатлительной девочкой и при этом была очень не крепкого здоровья. Меня очень утомляла ходьба в гимна-зию. Учились мы с сестрой в гимназии Стоюнина (10) - очень известного педагога, но когда он умер и начальницей стала его жена, дела в гимназии пошли плохо, учителя манкировали. Отец решил нас перевести в институт, который был против Мариинской больницы. Он хотел, чтобы мы хорошенько усвоили иностранные языки. По-французски и по-немецки мы говорили сво-бодно. В институте мне очень не нравилось, и я тосковала по гимназии.

Училась я неплохо, но сестра училась лучше. Но, переходя в старшие классы, занятия мои шли лучше и лучше. Особенно увлекалась я литературой, читала и классиков и критиков. В инсти-туте мне очень не нравилось то, что нас не только муштровали, но отношения были сухие, хо-лодные, мы были номерами и только. В свою очередь мы сильно недолюбливали «синявок», как мы называли классных дам за их форменные василькового цвета, платья. Скрасили воспо-минания об институте только последние месяцы пребывания там, когда с нами стали считаться как с выпускницами, и учителя и «синявки» меньше придирались.

Выпускные экзамены были обставлены очень торжественно. Восседала начальница за длин-ным столом, покрытым красным сукном, а справа и слева от нее - учителя и целый рой асси-стентов. Нас вызывали по алфавиту, мы подходили к столу, делали глубокий, изящный реве-ранс, брали билет из кучки, лежащей на столе, отходили, пятясь назад на пять шагов, и начина-ли отвечать сначала по билету, а потом отвечали на задаваемые ассистентами и учителями во-просы и все это под строгими взглядами в лорнет, начальницы. Зато, как было весело после экзамена!

После последнего экзамена, все мы сняли форму и оделись в белые платья и шляпки и поехали на молебен в Казанский собор. Было тепло, солнечно, и весело было глядеть на этот рой белых бабочек с сияющими лицами. Все как-то сразу, похорошели. После собора вернулись в инсти-тут и нанесли прощальный визит «maman», выслушали ее скучные наставления и быстро вы-порхнули от нее на волю. Неожиданно для меня весь класс решил побывать у меня. Меня это очень тронуло, и я поспешила домой, чтобы предупредить маму, которая тут же распорядилась приготовить чай и послала горничную за тортами и конфетами. Подруги, как и я все были в сильно приподнятом, веселом настроении, угощались, шутили, смеялись, прощались, обещая не забывать друг друга, поддерживать связь.

Накануне этого дня в институте, в колонном зале для выпускных был устроен парадный обед с учителями. У каждого прибора стояла изящная шелковая бонбоньерка с напечатанными золо-том с боков имени, отчества и фамилии каждой из нас. Рядом - красивая бутоньерка из живых цветов. Это подарки от щедрого старого нашего попечителя - Алексеева.

Обед с тостами прошел очень весело, а после него бал, на котором все мы были в бутоньерках без рукавов и пелеринок, как в бальных платьях. До изнеможения танцевали с приглашенными кавалерами, которых выдавали за братьев и кузенов. От начальницы получили в подарок изящ-ные, в кожаных переплетах, молитвенники и Евангелия с нашими вензелями. Помню до сих пор, как было весело и радостно сознавать, что учение кончилось и мы - «взрослые». Надо от-дать справедливость, что начальство позаботилось о бедных ученицах и о тех, у кого родители были далеко. Всем им выдали целое приданое: пальто, платье шерстяное и легкое, по не-сколько пар белья, башмаки, чулки, шляпы. При этом - все хорошее, и платья – легкие, такие хорошенькие, что они не отличались от нас, дочерей имущих родителей. Всех их устроили сначала в интернат и затем всех, кто оставался в Петербурге, устраивали на работу преподавать детям.



Как я уже писала, с мамой у нас были самые теплые отношения, а отца мы хоть и побаивались, но очень уважали и гордились им.

Все свободное время мы были с мамой. Бывало, кончим уроки и все собираемся у чайного сто-ла, и мама читает нам вслух, а мы что-нибудь вырезаем, клеим или шьем для кукол. Тут же, на столе стояло и угощение: вкусные венские булочки, мятные пряники и кедровые орешки, кото-рые мы очень любили. За месяц до Рождества нам мама покупала цветную бумагу, картинки и разные звездочки, и мы украшали «конфекты», делали хлопушки, золотили орехи. Мама читала нам выходивший тогда очень хороший журнал «Семья и школа» (11), и вечера пролетали так быстро, было так тепло и уютно, и так не хотелось идти спать, но ослушаться мы не смели и с грустью расходились. Когда стали старше, мама по очереди с нами, читала нам и французские книги. Расцеловав маму как можно крепче, мы шли в кабинет, чтобы попрощаться с отцом.

Обедали все вместе, в 6 часов, причем должны были съесть все, что мама положила или налила в тарелку. Я очень не любила борща и щей и всегда делала маме тайные знаки, но она и сама знала, наливала немного. Сказать, что «я не люблю и этого не буду есть», мы не смели. Папа сейчас же строго прикрикнет. После обеда мы подходили к маме и папе и целовали их, благо-дарили. Ко дню маминого рождения всегда были озабочены тем, что подарить маме и подарок делали сообща, обыкновенно по инициативе Вовы (старшего брата) и подносили все вместе. Ко дню именин отца, летом устраивали ему сюрприз: или живые картины или характерные танцы и другие выступления.

Именины отца, 15 июля, проходили очень весело. Съезжались все родные, друзья, а часто и мо-ряки. Адмиралы судов, стоящих на рейде, все знали отца и приезжали со своими адъютантами поздравить отца. Их, конечно, не отпускали, оставляли обедать. Обед, человек на 25-30, был всегда очень оживленный. Все у нас чувствовали себя хорошо, просто.

Отец, когда смеялся, заражал всех своею веселостью. И отец, и мать были очень гостеприимны, и все знакомые и родственники льнули к нашей семье. Родители почти никуда по вечерам не ходили, особенно мама, и вот, когда, однажды, отец уговорил ее поехать с ним к Боткиным (12), у которых были очень интересные «среды», куда собирались и ученые, и литераторы, и художники, и музыканты, мы подняли настоящий бунт. Как это мы весь вечер будем без мамы? Она пообещала нам не поздно вернуться и оставила нам к чаю удвоенную порцию сладкого, что нас хоть немного утешило. Очень мы любили нашу добрую, приветливую и красивую маму. Я была очень ласковая, любила целовать ее руки. Еще маленькой девочкой я как-то очень сильно и глубоко чувствовала всю прелесть и теплоту семейного очага и до болезненности боялась, что что-нибудь может нарушить их.

Окончив институт, я с осени стала чувствовать большую неудовлетворенность, и захотелось опять учиться, и вот кто-то из подруг сказала мне, что при гимназии имени Труба, устраивают-ся курсы литературы, истории и языков и туда набираются желающие. Я немедленно поехала туда и записалась. Лекции я стала, к удивлению других слушательниц, записывать. Но лекции шли с большими пропусками, и к ним относились не серьезно. Все курсистки были из аристо-кратических богатых семей. Приезжали в собственных экипажах с компаньонками или лакея-ми. Почти все между собою были знакомы и говорили о балах, о туалетах, об «one ours nippique», о том, какая лошадь победит. Мне эти разговоры были чужды, и я себя стала чув-ствовать одиноко, а лекции далеко не удовлетворяли. Я сказала об этом отцу, и мы с ним реши-ли, что лучше гораздо, если я хочу учиться серьезно, поступить с осени на Высшие Женские Курсы (13), но туда был объявлен конкурс, и на 200 человек было подано более тысячи прошений. Аттестат из института у меня был с хорошими и очень хорошими оценками, и скоро пришла повестка, что я принята на историко-филологическое отделение.

Я была в восторге, отец тоже был очень доволен, мама - смущена под влиянием моего старшего брата, который считал, что это с моей стороны - «блажь», и что среди курсисток много нежела-тельных элементов, что я легко могу подпасть под их влияние и т.д. и т.д. Но пришла осень, и я поступила на первый курс и очень увлеклась, так как профессора были выдающиеся.

Психологию и логику читал профессор А.И. Введенский (14), историю - профессор Н.И. Кареев (15), профессор Грэвс (16) - введение в историю средних веков, сравнительное языкознание – профессор Н.Н. Булич (17). Лекции я записывала, так мне легче было их усваивать и запоминать. После лекций мы, слушательницы, группами, веселые, оживленные возвращались с Васильевского острова домой. По вечерам я занималась и читала рекомендуемые профессорами, книги. Помню, как мне пришлась по душе книга Ушинского «Человек как предмет воспитания». Книга, эта, приобретенная мною, всегда лежала на моем письменном столе, с которым у меня было связано очень приятное воспоминание. Когда я в первый раз ушла на лекции и вернулась домой, то в своей комнате увидела большой, красивый письменный стол с целым рядом отполированных ящиков. Это отец купил где-то и поставил в моей комнате вместо маленького дамского столика, который подходил больше для «billet-doux» (18), чем для университетских занятий.

Как я полюбила этот удобный, милый моему сердцу стол, и мне казалось - никогда с ним не расстанусь! Возила его с собой и в Елисаветполь (19), и в Эривань, и в Кисловодск, а расстаться с ним все-таки мне пришлось, когда пришла крайняя нужда, и его купил какой-то казак с «Минутки». Я едва не расплакалась, расставаясь со своим любимым столом.

24 мая. Сижу, как всегда, одна. По радио передают «Лунную сонату» Бетховена, которую никогда не могу слушать спокойно. Вот и сегодня она все всколыхнула во мне, и под влиянием этой дивной музыки передо мною прошла в воспоминаниях вся моя долгая жизнь, и я невольно поставила в мыслях параллельно две свои жизни (20). Передо мной, на столе - букет душистых белоснежных ландышей, напомнивших мне раннюю молодость и лета, проведенные в родной семье в Финляндии. Там я их сама набирала в лесу и украшала все столы на даче.

Жилось хорошо, беззаботно и дружно. Затем настала молодость, увлечение занятиями на Бестужевских курсах, которые так нелепо и возмутительно были прерваны на третьем курсе моей болезнью. А как хорошо жилось до этого! Лекции, занятия, частые посещения Александринского театра и французского Михайловского, а по воскресеньям - веселое катанье на коньках в Таврическом саду с целой группой подруг и молодежи. Начались, конечно, ухаживанья, увлечения. Вот всему этому пришел так неожиданно конец. Я заболела.

Сначала врачи не разобрали в чем дело, а когда поняли, что у меня парез лицевых нервов, и когда произошел их паралич - забили тревогу. Ранней весной еще по снегу повезли меня в Финляндию на дачу, надеясь, что воздух с электризацией помогут моему выздоровлению. Помню, как трогательно внимателен был ко мне отец. Чтобы уговорить меня лишний раз покушать, он заявлял, что он голоден и каждые 2-2,5 часа, садился есть вместе со мною. О маме и говорить нечего.

Я часто видела, как слезы навертывались на ее прелестные голубые глаза, когда она смотрела на меня, думая, что я не замечаю.

Осенью мы поехали в Ниццу. Сняли маленькую квартирку в две комнаты с кухней, в которой был газ, и меня занимало на газе готовить кофе и что-нибудь легкое на завтрак. Затем отец давал мне деньги на цветы и фрукты. Я шла на базар, утопавший в роскошных цветах, и я их покупала великое количества, составляя все новые и новые букеты. Таких цветов как в Ницце я уже никогда больше не видела. Наша маленькая гостиная с открытым видом на дивное Средиземное море буквально утопала в цветах. После завтрака мы шли гулять, большею частью по чудесной дороге «Корниш» (21) и нередко доходили до Монте-Карло. Дорогою утоляли жажду, поднимая упавшие с деревьев вкусные фиги. Обедали где-нибудь в ресторане, а иногда мама оставалась дома и готовила нам обед. Усталые, надышавшись морским воздухом и налюбовавшись морем и прелестными, ласкающими глаза пейзажами, возвращались мы домой и делились своими впечатлениями с мамой, которая внимательно нас слушала, раскладывая пасьянс.

Поздно осенью мы возвратились в Петербург, где нас ждали братья и сестра, вышедшая рано замуж. Мне стало лучше, и хоть парез оставался, он стал менее заметен, и все было бы сравнительно хорошо, если б не напортил мне на всю жизнь молодой врач, делавший мне электризацию. Отец, обыкновенно, если сам не электризовал, то внимательно следил за процедурой, и не позволяя принимать сильного тока. Однажды, врач, когда отца не было дома, пустил сильный ток, такой, что я вскрикнула от сильнейшей боли. Он убил мне тройничный нерв и сделал меня калекой на всю жизнь! Я заперлась опять как в начале заболевания в своей комнате, никого к себе не пускала и сама никуда не выходила. Тем не менее, мне через маму два товарища брата, сделали предложения, но я слушать не хотела и, не смотря на все просьбы, не пустила к себе.

Единственный человек, который добился, благодаря маме, свиданий со мной, был Владимир Николаевич (22). Он был так тактичен и так трогательно привязан ко мне, что не раздражал меня. Читал мне вслух, беседовали с ним. Учиться мне врачи строго запретили и читать тоже, так что его посещения стали мне, как воздух, необходимы. Много раз просил он моей руки, но я не давала своего согласия, не чувствуя к нему никакой любви кроме чисто дружеского расположения и уважения как к человеку глубоко порядочному. Но, вода точит камень и, увидев, что я мучаю его, не давая своего согласия. Ведь он ждал моего согласия очень долго. Первый раз просил моей руки, когда мне едва минуло 17 лет, и я только что окончила институт. Тогда мне легко было отговориться своей молодостью. Труднее стало, когда за мной стали ухаживать его товарищи, окончившие с ним Училище Правоведения. Но, он держал себя настоящим джентльменом и в разговоре с мамой, всегда утверждал, что для него мое счастье дороже всего и, если убедится, что я люблю кого-нибудь, он отойдет в сторону.

Когда со мною случилось мое несчастье, он так трогал меня своей нежной и беспредельной привязанностью, что я уже не могла не согласиться стать его женой.

Теперь все дело было за папой. Он и слушать не хотел о моем замужестве, решив, что я на всю жизнь останусь с ними. Мама же была на стороне Владимира Николаевича, которого знала с юных лет, когда он учился в Правоведении и кончал которое очень хорошо и был одним выпуском с Вовой. Повторяю, отцу очень не хотелось расставаться со мной, и он долго не давал своего согласия, ссылаясь на то, что у Владимира Николаевича недавно еще был туберкулезный процесс. Между прочим, желая жениться на мне и понимая, что это является очень серьезным препятствием, он принялся героически лечиться: принял место мирового судьи в прибалтийском, провинциальном городке и там по совету лечащего его врача, снял дом, совершенно уединенный, довольно далеко от города и там поселился со своим слугою, держа круглый год и днем и ночью открытые окна. На работу ходил на лыжах. В полном уединении прожил так два года. Когда делалось уже совсем невыносимо, приезжал в Петербург и бывал у нас почти ежедневно.

У него был такой мороз зимой, что, не смотря на шубу, которая у него была на чудесном меху, не мог держать в руках книгу и завел себе пюпитр, на который ставил книгу. Благодаря такому режиму с усиленным питанием он поправился и еще настойчивее стал просить моей руки.

Отца очень пугала его болезнь и ограниченность средств, боялся за меня. Получив же мое согласие (23), Владимир Николаевич, который много лет был в ссоре со своей богатой матерью (24), стал действовать очень напористо и энергично. Поехал к матери, помирился с нею и рассказал ей о своей любви и о том, что отец мой не дает своего согласия. Она тоже решила действовать энергично. Велела сыну узнать, примет ли ее мой отец и т.к. отказать ей он не мог, приехала к нам, познакомилась с мамой и со мною и заперлась с отцом, в кабинете. Там она заявила ему, что не только я буду всю жизнь хорошо обеспечена, но и дети наши никогда нуждаться не будут, что на всех хватит. Что еще они говорили, я не знаю, но говорили долго. Она была в восторге от отца, а отцу она не очень понравилась, но сказал тоже, что она очень деловая и очень умная женщина. И она победила, отец дал свое согласие, хотя ему этого очень не хотелось.

Мама так была уверена, что с Владимиром Николаевичем я буду счастлива, что со своей стороны на него воздействовала, и вопрос был решен, но папа настоял на отсрочке и на том, чтобы я раньше поехала с ними заграницу. Вот тогда мы и поехали в Ниццу, а оттуда - в Париж, где покупали мне «приданное». Отец не жалел на меня денег и уговаривал меня покупать все самое лучшее. Купили очень красивые платья, шляпы и манто. Мне стало значительно лучше, и многие даже не замечали моего «пареза», но он меня мучил своим наличием, я никогда о нем не забывала и мучилась этим.

Забыла еще прибавить, что после визита Ольги Андреевны к нам, нам с мамой пришлось поехать к ней. Мне она не понравилась, хотя она была очень любезна и много раз повторяла, что счастлива бесконечно, что ее сын породнился с такой семьей. Подарила она мне, сама надев на руку, золотой браслет с чудесной бирюзой и двумя крупными бриллиантами по бокам. Рада я была, когда можно было закончить этот визит. Ольга Андреевна была очень довольна, когда узнала, что я свободно говорю по-французски, и почти сразу перешла на французский язык в разговоре со мной и мамой. Владимир Николаевич был на седьмом небе от счастья, что его мечта сбылась. Мать сказала ему, что на первый случай дает ему 50 тысяч рублей. Папа потребовал, чтобы мы ехали жить на юг для его здоровья. Старший мой брат устроился на службу в Тифлисе, решили и мы уехать туда. Владимир Николаевич легко устроился туда на место непременного члена по крестьянским делам в присутствии. Настало время, назначенное для свадьбы.

Когда вернувшейся тоже из заграницы двоюродной сестре моей, красавице М.В. Киреевой сказали, что я выхожу замуж, не сказав за кого, чтобы она угадала сама, она перебрала всех молодых людей, бывавших у нас и ухаживавших за мною, не назвала Владимира Николаевича, а когда узнала, очень удивилась, сказав: «Но он же был, как подруга Лиды».

Начались заказы чудесного белья, всего по несколько дюжин, шубы с собольим большим воротником, такой же меховой шапочки из соболя с розами сбоку и муфты. Все белье давали мерить красивыми мерками. Наконец были разосланы всем родным и знакомым пригласительные красивые билеты с приглашениями на свадьбу в домашнюю церковь Министерства Внутренних дел (25).

Я как-то вся оцепенела, стала сама не своя. Собрались подруги одевать меня, пришел парикмахер. Нацепили на меня большую вуаль и флер д’оранж, которым было отделано и мое подвенечное, белое шелковое платье с длинным шлейфом. Собрались все родные, очень нарядно одетые, сказали, что карета ждет. Появились два шафера с огромными букетами белых лилий и роз. Со мною в карету села сестра и оба шафера. Целая вереница карет следовала за нашей.

У подъезда, у лестницы, украшенной широким ковром, лавровыми деревцами и живыми цветами в вазонах, встретил меня папа в парадном мундире с лентой через плечо и со всеми своими орденами. Он взял меня под руку, и как-то я чувствовала, особенно нежно и бережно повел меня наверх. На глазах его я видела слезы, а увидеть слезы у него - было мне очень тяжело, и я шла расстроенная.

Перед нами в церковь вошел с образом Богоматери на руках на белом полотенце мой маленький племянник, старший сын моей сестры и мой крестник пятилетний Отя (26). Он, весь в белом с вьющимися волосами, красивый и нежный как ангелок, восхитил всех. И никто ему не давал указаний, он сам взял у Владимира Николаевича огромный букет белых лилий, с которым он в церкви подошел ко мне, и взял меня от папы и подвел к месту венчания. Хор громко запел свадебные молитвы. Свадьбу устроил, как полагалось, жених, и он просто превзошел себя, как в убранстве, так и в хоре. Пригласил священника, у которого учился в Правоведении и хор Архангельского, который считался лучшим церковным хором в Петербурге. Пели, действительно, изумительно.

Отя, с букетом, который был почти больше его, не отходил от меня, так что сестра несколько раз была вынуждена отстранить его. Нас поставил священник на разложенный розовый атлас, и начался обряд с одеванием и переменой обручальных колец. За нами стоили шаферы: мои братья с товарищем старшего. Затем мама с папой, сестра тети, двоюродная сестра с мужем, мои подруги, все в белом. Когда кончилось венчание, Владимир Николаевич провел меня в нарядную гостиную, рядом с церковью, и тут только я увидела, что церковь была полна приглашенными.

Ко мне подошли мама с папой, оба со слезами на глазах, затем сестра с мужем, братья и все родные. Каждому вручали по белому атласному мешку с конфетами. Мешочки эти (довольно объемистые) разрисовали ветками цветов (акварелью) моя сестра и двоюродная сестра - обе художницы. С другой стороны мешков были переплетенные наши инициалы, золотом. Все подходили с поздравлениями, целовали меня, а у меня в глазах рябило от роскошных туалетов дам, золота мундиров мужчин. Оказывается, приехали и Князь Голицын с женой (Главноначальник на Кавказе) и Князь Вяземский - мой крестный отец, и Ольга Андреевна с мужем в расшитом золотом мундире (он был директором Минеральных Вод) и Вова - брат мой в своем сплошь шитом золотом, мундире с Камергерским ключом сзади, и дядя Саша (мамин брат) - генерал от артиллерии с золотым оружием за доблесть и храбрость со своей милой, умной женой - тетей Катей, и много, много других лиц (всех и не упомню). Особенно тепло и нежно обнял меня Князь – мой крестный отец Леонид Дмитриевич Вяземский (27), и попенял, почему не сказали ему раньше, он бы устроил Владимира Николаевича у себя, в удельном имении на Кавказе, и он, при наездах, чаще бы видел меня. Княгиня Голицына заявила маме, что хоть она ее заменить не может, но будет в Тифлисе заботиться обо мне и действительно сдержала свое слово.

Не бывая почти ни у кого из-за слабости здоровья, она приезжала ко мне и часто посылала ко мне своего выездного красавца Казака с цветами и приглашениями во дворец. Ольга Андреевна, очень честолюбивая, говорила позже Володе, что была поражена нашей свадьбой и той знатью, которая была на ней. Окончились поздравления, приглашенные разъехались, а родные все поехали к нам на обед. Василий Алексеевич, муж второй двоюродной сестры - Веры Кравченко, встал и стал петь заздравные песни и все свадебные из опер (у него был прелестный тенор). Он был певец в опере, куда его после конкурса устроил через Воронцова, мой отец. Пел он превосходно. От всего этого и шампанского у меня кружилась голова. Наконец, подали опять кареты и поехали на вокзал.

Я ехала уже с Владимиром Николаевичем, проводили нас, и у меня очень щемило сердце от разлуки с моими дорогими. Поехали мы на Иматру, в Финляндию. Там нас ждал приготовленный по заказу, номер. Когда ехали на санях в гостиницу, у Владимира Николаевича сорвало ветром цилиндр с головы, и он должен был гнаться за ним, что меня рассмешило. Был очень морозный вечер, и в гостинице было не тепло, хотя горели дрова в камине. Утром мы пошли в ресторан при гостинице завтракать, и я была так глупа, что постеснялась, что Владимир Николаевич закажет мне завтрак на свой счет, и отказалась от еды, выпив лишь один кофе.

Вообще, хотя за много лет я очень привыкла к нему, а после свадьбы как мужа довольно долго его стеснялась. Пробыв с неделю на Иматре и вдоволь ею налюбовавшись, мы вернулись в Петербург к своим. Там надо было сделать несколько визитов. Поехали к Ольге Андреевне, которая остановилась с мужем - В.А. Башкировым (28), директором Минеральных Вод в первоклассной гостинице. Они вернулись по его настоянию на нашу свадьбу из Наугейма (29), где он лечился (у него было очень больное сердце). Приняли нас очень любезно, особенно приветлив был он и заставил меня повернуться со всех сторон, чтобы полюбоваться моим туалетом (на мне были голубое платье, отливающее серебром из тяжелого шелка). Подали чай, стали разговаривать, и он стал меня убеждать, чтобы я уговорила папу купить участок земли в «Хосте» и вдруг, среди разговора, весь склонился на стол и затих. Увидев, что ему плохо Владимир Николаевич попросил меня скорее поехать за доктором и не возвращаться сюда, а сам, приехав поздно, сказал, что Василий Александрович почти сразу скончался, когда его уложили. Следующие дни я почти и не видела Владимира Николаевича, которому Ольга Андреевна поручила все хлопоты по перевозке тела в Минеральные Воды и по отпеванию его перед отправлением. Когда все было закончено, мы решили первое время пожить в Царском селе, сняв там хорошую комнату с пансионом.

Сняли комнату у почтенной немки. Меня забавляло, что везде, где только можно, висели расшитые полотенца с изречениями и наставлениями на немецком языке с голубками и сердцами в незабудках и розах. Каждый день, пользуясь чудесными зимними солнечными днями, мы с Владимиром Николаевичем ездили кататься. Он, зная, что я люблю править сговорился, чтобы нам приводили маленькие саночки с медвежьей полостью, запряженные в чудесного пони. Лошадка бежала так, что ее приходилось скорее удерживать, а не подгонять. Летела стрелой по дивному Царскосельскому парку и дальше по лесу.

Какой же красоты был этот северный лес! Огромные сосны и ели, сгибающиеся под тяжестью снежного покрова, блестевшего всеми цветами радуги при солнечном освещении. Никогда я этой красоты не забуду, а кругом вековечная тишина и никого кругом.

Перехожу к дальнейшим воспоминаниям.

Когда состоялось назначение Владимира Николаевича в Тифлис, мы выехали туда. Нас встретил брат мой и сказал, что на днях освобождается подходящая для нас квартира на Судебной улице, где жил он сам с товарищем. Квартира нам понравилась, и мы переехали туда. В ней было пять комнат и по балкону - людская и кухня. Да, забыла написать, что со мной из Петербурга выехала наша милая Маша - мамина молодая горничная, дочь прачки. Она заявила, что ни за что не расстанется с «барышней» и, не смотря на протесты своей матери, поехала с нами за «одну прислугу». В Тифлисе тогда жизнь была гораздо дешевле, и когда я на все покупки давала ей два рубля, она один рубль приносила сдачи, а кормила нас отлично: мясной, вкусный борщ, цыплята с салатом или спаржей, пирожки и ягоды. Смутило ее только то, что нигде не находила керосинки и примуса. Владимир Николаевич разъяснил ей, что надо спрашивать не «керосин», а «фотоген», и на следующий же день она принесла бак с керосином и все удивлялась, что за странный народ, не знает слова «керосин».

У меня были ревматические боли в ногах, и доктор Кикодзе, к которому папа велел нам обращаться в случаях заболеваний рекомендовал мне раза два в неделю ездить в знаменитые серные ванны на Авлаборе (30) (торговая часть Тифлиса). У Маши были еще более сильные боли в ногах, чем у меня, и она ездила со мною и тоже садилась в эту вонючую, но прозрачно-чистую серную воду ванны, и не прошло и месяца, как и у меня и у нее ревматические боли совсем исчезли. Она просто себе не верила, т.к. мучилась несколько лет и плакала по ночам.

Бани эти стоят того, чтобы о них написать. Ехали мы на извозчике по чисто-азиатским переулкам, где видели и караваны верблюдов с подвешенными к шее, мелодичными бубенчиками, и много чудесных осликов, нагруженных углем. Вдоль этих проулков было много открытых лавок с вывешенными, иногда очень ценными коврами. Тут же у порога можно было увидеть и хозяина - грузина или персиянина, громко зазывающего посмотреть у него «хороший, ай, хороший ковер!». Меня поражало, что часто прямо на улице можно было увидеть большой, роскошный ковер, по которому безжалостно шли прохожие и топтали ослики. На мой вопрос, почему так делают, хозяева мне отвечали, что от этого хороший ковер станет только лучше: «Он любит, чтобы его топтали». Тут же чеканили серебреные вещи и были фруктовые лавки, в которых, прямо на земле, на циновках лежали настоящие горы винограда всевозможных цветов и оттенков. Маша приценилась и хотела купить два фунта, над ней стали добродушно смеяться и сказали, что такой меры у них и не имеется, а самая маленькая мера равнялась нашим 5 фунтам, и был он баснословно дешев. Как называется их мера, я не помню.

Когда Владимир Николаевич возвращался домой, мы обедали и шли гулять или кататься. Очень часто поднимались в Ботанический сад, находившийся в горах над Тифлисом, откуда был чудесный вид на весь город. Иногда, ради разнообразия, ходили обедать в гостиницу «Европа», которую содержал француз Франсюро. Услыхав как-то, что мы разговариваем по-французски, он подошел к нам и представился, сказав, чтобы мы обращались прямо к нему, если хотим вкусно и тонко поесть, и предложил нам на обед раковый суп и особенно хвалил свое итальянское ризотто, которое, как сказал, сам приготовил. Это было действительно необыкновенно вкусное блюдо: рис в томате с кусочками какой-то нежной птички на тоненьком поджаренном сухарике. Это был, кажется, бекас. Все это на сковородке, чем-то очень вкусно залитой, и все слегка поджарено в духовке.

Но, меня не так занимала еда, как я не могла оторвать глаз от его красавицы-жены, сидевшей за кассой. В обеденное время вся их семья (он, она и красавцы - дети) одетые как парижские дорогие куклы, в локонах и бантах, обедали за своим столом. Когда она была у кассы, около нее всегда толпились мужчины. Удивительно красивая и изящная была вся семья. Но их идиллия закончилась очень печально. Она как-то увлеклась и бросила семью, а он, в отчаянии бросился под поезд, но как-то его спасли. После этого мы его уже не видели и очень жалели, такой он был любезный и приветливый и симпатичный с настоящим парижским юмором и остротами. Гостиница перешла в другие - немецкие руки и туда уже нас так не тянуло.

Вначале нашим единственным посетителем был брат Вова, но скоро он заявил нам, что с нами непременно хотят познакомиться его друзья Свечины (31) (Тифлисский губернатор). И, правда, когда после неоднократных приглашений мы туда поехали, нас встретили, буквально, с распростертыми объятиями. Не пустили домой, познакомили с детьми: Лили, Николей и Бэби, и заставили обедать.

Обстановка и особенно обед - был до удивления тонкий и вкусный. Оказывается, их повар несколько лет учился кулинарии в Париже и стал, действительно, большим мастером. Любовь Александровна и Иван Николаевич мне очень понравились своей простотой и приветливостью. После этого пошли бесконечные приглашения: то на обед, то на вечерний ужин, на карты. Владимир Николаевич играл в бридж с ней и Вовой, а я не играла. Он сам тоже не играл и приглашал меня к себе в кабинет, где мы целый вечер просиживали с ним, говоря о прочитанных книгах, или читали вслух, то он, то я. После этих приглашений последовала записка на французском языке с приглашением побывать в дворцовом саду. Я, помню, очень стеснялась идти туда.

Кстати, должна сказать, что мои платья, шляпы и манто, привезенные из Парижа и оказавшиеся слишком новыми и модными для Петербурга, здесь, в Тифлисе, были совсем кстати.

Старушка Мария Федоровна Голицына (жена Главноначальствующего) повела нас в сад который, буквально, утопал в цветах. Заметив, что я большая любительница цветов и знаю все названия, она окончательно растаяла, и стала сама срезать мне лучшие розы, гвоздики и массу других цветов. Затем пошли в ее уютный, весь обитый красивым французским ситцем и буквально тоже утопающий в цветах, кабинет. Она позвонила и велела казаку доложить Князю, что у нее премилые гости, которых он знает и просит его к себе на чашку чая.

Вошел, как всегда крикливый и шумливый красавец Князь (32). Нежно поцеловал руки у Княгини, и у меня, потом очень ласково обратился ко мне, сказав, что еще задолго до свадьбы, я в детстве сидела у него на коленях в ожидании туманных картин и елок, которые он устраивал в больнице, будучи почетным опекуном в больнице. Стал меня уверять, что я так заразительно смеялась и так искренно отдавалась веселью, что заражала его. Сказал, что я должна теперь чаще навещать его старушку и бывать у них.

Через несколько дней был какой-то праздник и нам прислали приглашение на обед во дворец. Для Владимира Николаевича это было мучением, а не идти было нельзя. Были Свечины, брат и мы. Князь под руку подвел меня к столу и усадил рядом с собой, чем опять я была очень сконфужена. Он сам мне накладывал огромные количества кушаний на тарелку, и когда я просила его помилосердствовать, он обратился к Княгине и сказал: «Знаешь, Мери, нам придется заменить нашего повара, т.к. наш обед, очевидно, не нравится мадам: она так мало кушает». Сам он, огромный, толстый, ел очень много, и был большим гурманом. Обедали на открытой террасе, у подножия которой расстилался на большом пространстве, просто волшебный сад-парк. Во время обеда пел хор казаков-песенников, которых потом также обильно угощали. При прощании, Княгиня сказала мне, что у нее по понедельникам бывают приемы, и она очень просит Свечину и меня бывать у нее и помогать ей занимать особенно тех, кто бывает у нее впервые и чувствует себя стесненным. Просила о том же и Владимира Николаевича по отношению мужчин.

Нелегко мне было уломать Владимира Николаевича, а мне старушка так понравилась, что я рада была помочь ей. Когда мы входили, два лакея широко распахнули обе двери в гостиную, а казак Дмитрий громогласно возвестил: «Господин Барановский с супругой!», а Княгиня приподнялась навстречу и сказала мне: «Чтобы Вам было легче, я велела накрыть чайные стол в углу, где Вы сможете угощать тех, кто пожелает». Это, конечно, сильно облегчило мою задачу. Любови Александровне было легче, она всех в Тифлисе, знала. Прием продолжался около трех часов и, наконец, все и мы тоже разъехались.

Владимир Николаевич потом приезжал редко, отговариваясь разъездами, а мне приходилось бывать почти каждый понедельник и, если я манкировала, на следующий день заявлялся Дмитрий - выездной Княгини, огромного роста, красавец казак, и приносил буквально груды цветов и говорил: «Княгиня просила узнать о здоровье и просит Вас в понедельник быть на приеме».

Меня стесняло, что я не могла как Свечина каждый раз менять свой туалет, и я чистосердечно призналась в этом милой старушке. Она нашла, что очень разумно делаю и сказала: «У Вас всегда такие изящные платья, очевидно, шьете их у .....? Она великая мастерица, но берет дорого. А Вы – молодец, что не разоряете мужа на тряпки, как делают некоторые грузинские и армянские дамы, будучи сами в долгах».

Очень часто она писала, прося меня придти, погулять с ней в саду. С Любовью Александровной они были в дальнем родстве, и Княгиня называла ее, просто «Любой».

Один раз я увидела, что Княгиня вспыхнула и рассердилась. Она срезала, и дала Любови Александровне роскошную розу, а та, идя вместе с нами, стала вертеть эту розу за стебелек. Княгиня ничего не сказала, но стала срезать и отдавать все розы, мне. Когда Любовь Александровна спросила: «А почему мне не даете?», Княгиня отрезала: «И больше никогда не дам, т.к. ты не умеешь обходиться с цветами, а, следовательно, их не любишь, раз так вертишь этот редкий экземпляр за ножку». Любовь Александровна надулась.

Как-то зимой был большой бал во дворце, и я нашла, что Княгиня была, не смотря на свой возраст, самой интересной в толпе этих разряженных красавиц. Она не была особенно красива, но была очень стройна, и такое у нее было чарующее выражение лица, что положительно она была интереснее всех в своем белом, расшитом серебром, чудесном платье с совершенно седою головой.

На балу мне не было весело т.к. я еще знала в Тифлисе только небольшой кружок приближенных лиц, как симпатичные мне: сестры Лопухины, адъютант Романовский с женой, пустой, но доброй женщиной, Гурский - заведующий удельными имениями на Кавказе с милой женой, Прокот (?) – молодые, с которыми нас хотела сблизить старушка, но мне ни она, ни он не нравились, ее я находила наигранной и нарочно ребячливой, он мне тоже совсем не нравился. Кроме этих «Прокот», все эти семьи бывали у нас и я у них, особенно часто, у Лопухиных, сестра которой, уже пожилая девушка, была очень образована и начитана. Представляя сестре вести вполне светскую жизнь, она очень серьезно занялась воспитанием и образованием своего единственного племянника - Георгия и мальчик, благодаря ей, получал, действительно блестящее образование. Она много и серьезно, вдумчиво читала и вела с ним интересные, дружеские беседы. Он ее боготворил. Ее фамилия была, конечно, не Лопухина, а Княгиня Гирей.

Я любила запросто бывать у нее.

С этим племянником был такой ужасный случай. Когда он вышел в офицеры, то был призван на войну и, сражаясь, встал во весь свой очень высокий рост. Ординарец стал его уговаривать скорее лечь. Он же продолжал стоять, и сразу же был убит. Когда, после сражения, отец его, будучи командиром полка, спросил адъютанта: «Сколько убитых?», тот ответил: «Только один» - «А кто?» - «Поручик Лопухин».

Можно легко себе представить ужас отца. Он спросил только: «Где?», и когда ему сказали, спешился, припал к любимому лицу и тотчас опять вскочил на лошадь, т.к. надо было быть во главе войска и вести сражение дальше. Мать, говорят, сразу совсем поседела и стала старухой. Что было с Княгиней Гирей, я не знаю т.к. все уже разъехались по разным местам, но горе ее должно было быть безгранично.

Странная судьба была у трех мальчиков, которых я знала в Тифлисе: Георгий Лопухин, Сергей Гурский, Романовский. Все трое очень дружили и были очень способные. Сережа чудесно играл на скрипке, и говорили, что он обещает быть выдающимся скрипачом. С ними дружил и Никола Свечин, но тот попросту, кажется, сбежал заграницу. Все трое были единственными сыновьями и все, кто знал их, очень хвалили.

На этом сегодня кончаю.

Была еще семья в Тифлисе, где я любила бывать, это семья Баронесс Тизенгаузен.

Их было четыре сестры, все уже немолодые, незамужние. Старшая - Марина Львовна, высокая, очень представительная и красивая, совсем маркиза с чудесными голубыми глазами, седыми локонами волос и изумительным цветом лица. Она была очень авторитетна, очень образована, прекрасно владела иностранными языками. Сестры души в ней не чаяли. Вторая, наоборот, была очень некрасива и мужеподобна, серьезная, деловая как мужчина. Третья - Софи, недурненькая, но терявшая уже надежду выйти замуж. Познакомившись у меня с моим братом, очень им заинтересовалась, но из этого ничего не вышло. Четвертая - Тамара тоже была неинтересная, но деловая, энергичная. С ней вместе мы часто играли на мандолине и однажды вместе со старшей устроили концерт.

Жили все четыре очень дружно в своем небольшом домике на улице Чавчавадзе довольно высоко. Из столовой, дверь открывалась (без порога) прямо в чудесный садик с массой роз и других цветов. Они там предложили мне что-нибудь сыграть на мандолине и посмотреть, как при звуках музыки все ветки на мимозе аккуратно складываются пополам. Музыка кончается, и листочки опять разворачиваются.

Очень у них было уютно, домовито.

Но, я забежала вперед.

Воспоминания о них неразрывно связано с моими двумя девочками, которых они нежно полюбили. Особенно нравилась им Мара, и они мне все твердили, что она будет совсем необыкновенная т.к. очень уж умна. Всегда просили меня приводить девочек с собой, очень с ними играли и забавлялись. У сестер этих была раньше частная школа с пансионом и, как мне говорили, исключительно хорошо поставленная.

Но, я забежала вперед и теперь принуждена вернуться обратно, года на 2-3 назад.

Как-то появились у меня боли и общее недомогание. Подумав, что это беременность, Владимир Николаевич пригласил лучшего в Тифлисе акушера, и тот заявил, что беременности нет и без операции - не будет, т.к. у меня сильное искривление матки, а приглашенный еще через две недели к стыду своему должен был сознаться, что у меня уже третий месяц беременности.

Я очень конфузилась и нигде не стала бывать, все сидела дома и только вечерами выходила гулять с Владимиром Николаевичем. Часто захаживали мы к его сестре - Марии Николаевне, жившей в другой части города.

Она жила со своим мужем и его матерью. Свекровь была важная, надутая и не ладила с Марией Николаевной, а почему важничала? - Муж ее был жандармский подполковник, и она этим, по глупости, очень гордилась. Сын ее был товарищ прокурора, очень элегантный, но тоже напыщенный и отчаянный игрок в карты. Чтобы в доме ни случилось, он ровно в 8 часов шел в клуб, и ничто ему не могло помешать.

Никогда не забуду, как, придя однажды к нам, он заявил, что Маруся хочет с ним разойтись, просил нашего влияния на нее и разрыдался, да так, что я сама расстроилась, а он среди рыданий, вынул свои часы и сказал: «Ну, мне надо в клуб, а то я запоздаю» и поспешил уйти.

Мне стало просто противно. Владимир Николаевич сразу понял, что это рисовка. Скоро после этого, они и вправду разошлись, и Маруся должна была расстаться с сынишкой, которого очень любила.

Андрейка был очень умен, но задира и трудный ребенок. В день, когда Маруся должна была расстаться с сыном, мы с Володей зазвали ее прямо с вокзала к нам и решили ее всячески отвлечь от тяжелых мыслей, но каково было наше удивление, когда она приехала к нам нарядная, оживленная и весь вечер весело болтала. Муж ее перевелся в Кутаис, взяв с собою мать и сына.

Маруся была очень не глупая, хитренькая по характеру, очень веселая хохотушка, а, в общем, милая, хотя легкомысленная. Она была хоть и не красива, но очень изящна, умела одеться к лицу, и ее находили все и я, в том числе, очень интересной. У нас с ней сразу же сложились дружеские отношения, чему очень был рад Володя т.к. искренно любил сестру.

Когда он, желая скорее вылечиться, жил с открытыми окнами в Кобрине и очень мучился, живя в полном одиночестве, он написал сестре, выслал ей денег, и она немедленно приехала к нему и прожила с ним и с крошкой сыном, целый год, оставив мужа. С Марусей мы большей частью говорили по-французски, т.к. она говорила как настоящая француженка.

В Тифлисе мое безделье мне скоро стало невыносимо, и я по совету одной знакомой стала ходить в детский приют, заниматься с отстающими по учению детьми. Они полюбили меня и встречали с бурными выражениями удовольствия.

Когда беременность стала подходить к концу, мне пришлось оставить приют, и с наступлением лета я должна бала уехать в Финляндию к маме и папе, на дачу. С ними жил младший брат мой, Павлик и должен был приехать в отпуск Вова. К ним приезжали гостить товарищи, и хоть помещение было большое, я очень стеснялась, и мы с Володей сняли маленькую дачу рядом, на самом берегу, с большим балконом на втором этаже. Очень беспокоясь за меня Владимир Николаевич заранее нанял акушерку, чтобы она была при мне. Меня это изводило и раздражало, и я дождаться не могла конца, чтобы ее выпроводить. Владимир Николаевич очень сдружился с папой, и оба увлеклись сильно рыбной ловлей на переметы и на удочку. Они вставали чуть свет, забирали с собой бутерброды и целую корзину с бутылками пива, и уезжали на лодке до самого обеда. Пообедав, часто раньше нас, ложились спать в одной комнате и, встав уже под вечер, начинали нанизывать червей на перемет и опять уезжали. Владимир Николаевич просил маму в случае, если начнутся роды, протрубить им в охотничий рожок несколько раз, пока не ответят. Я оставалась все время с мамой. Мы много читали, т.к. папа подписывался на много журналов и играли в «гальму». Я маму обычно обыгрывала и она ужасно горячилась.

Отец и Владимир Николаевич возвращались обычно с таким обильным уловом, что всю мелочь отдавали дворнику, а угрей мама мариновала, и их хватало на закуску на целую зиму. Больших лещей жарили с кашей в сметане на ужин, и все их очень любили. После лещей на ужин подавали простоквашу. Много было и грибов, которые тоже вкусно жарили с луком в сметане.

Когда у меня начались схватки, мама стала усиленно трубить (хотя я просила не звать их) и папа с Володей, бледные и испуганные, немедленно приехали. Акушерка изводила меня тем, что усиленно уговаривала кричать, а я этого не хотела и терпела до конца. Владимир Николаевич не отходил и только, со слезами на глазах целовал мне руки. Я просила всех уйти, только мама ни за что не уходила от меня. Когда родилась девочка, и мне ее показали, я сразу увидела, что она очень похожа на Ольгу Андреевну, и мне это было неприятно, т.к. я Ольгу Андреевну не любила. Через несколько дней это странное сходство прошло, и я очень полюбила свою крошку и стала ее кормить грудью, хотя молока у меня было немного.

Родилась она 8 июля (33) , а 15 были именины папы, и собралась, как всегда, вся родня из Петербурга.

Перед домом был накрыт длинный стол, и папа потребовал, чтобы колясочку с ребенком поставили рядом с его стулом и часто все заглядывал на нее и улыбался.

Владимир Николаевич очень рад был ребенку, и мы решила в честь мамы назвать ее Марией и сокращенно, как папа называл маму – «Маней». Отец подарил мне за дочь, брошь с крупным бриллиантом, а по бокам сапфир и рубин. Меня его внимание тронуло до слез, т.к. такая заботливость с его стороны была необычна. Я понимала, конечно, что этому способствовала мама и знала, что получить от папы, мне будет особенно приятно, т.к. к ее вниманию и заботе мы очень привыкли, видя их постоянно. Так и росла в начале своей жизни, моя крошечка, которую все находили необыкновенной, хотя, сказку правду, я этого не находила.

В ней было 8 фунтов, была миниатюрная и худенькая, а все-таки для меня она была лучше всех детей мира. Настала пора уезжать на Кавказ. Няней стала, конечно, моя Маша и была очень внимательной и страшно любила Манюрку, а у нас на Кавказе она стала с каждым днем расцветать и хорошеть. Когда Маша стала возить ее в белой колясочке гулять по улицам Тифлиса или в сквере, все любовались ею.

У нее были большие синие глазки, яркий румянец и хорошо очерченные темные бровки и длинные ресницы, от которых падала даже тень на ее нежные беленькие с розовым щечки. Волосики ложились колечками из-под капора. Она стала, и правда, прехорошенькой и всегда улыбалась с ямками на щечках и глубокой, как у Владимира Николаевича, ямкой на подбородке. Старушка Княгиня сама связала ей из чудесной шерсти, прелестное одеяльце, а другое, тоже очень хорошенькое прислала моя крестная - М.Н.Вельяминова. Бабушка изощрялась в капорах, которые научилась делать в Париже, и оттуда же было и белое, как пушинка, пальто.

На ногах всегда белые носочки и белые башмачки. Словом, она была у нас похожа на Парижскую куколку и возвращалась домой с полной колясочкой разных игрушек и роз, которыми ее баловали незнакомые прохожие, а она всем очень мило и кокетливо улыбалась в знак благодарности. Даже и дома наша Манечка ходила вся в белом с головы до ног, с бантиком на вьющихся волосках.

Рано стала и ходить, и говорить и продолжала очаровывать всех. Вскоре я опять забеременела и была этим совсем недовольна.

Все родные предсказывали мне сына, а родилась вторая дочурка (34) , и она была и тяжелее и здоровее Манички, когда родилась.

Наши были за границей, а я еще до родов заболела, опять повторился мой несчастный парез, и от чего это произошло - не понятно, но я была страшно огорчена и взволнована. Владимир Николаевич написал об этом нашим, и они сообщили что приедут. Тут родилась Олюша.

Резкость пареза скоро прошла, но след оставила хуже чем первый раз, когда все почти стало незаметно. Меня это ужасно удручало - хотя Владимир Николаевич старался меня убедить, что любит меня еще и больше и глубже. Приехали папа с мамой и всячески тоже старались меня успокоить, но у меня осталась на всю жизнь горечь на душе.

Я так любила жизнь, была молода, а это гак портило мне. Ведь из-за этого я не смогла кончить высшее образование, когда была девушкой, а я так любила Бестужевские курсы и очень интересовалась науками. Мне стало всегда больно бывать среди людей, и я каждый раз замечала с болью в сердце, что ко мне приглядываются. Сказалось это и на характере. Куда девалась моя жизнерадостность, даже и любовь к людям потускнела. Зато вся моя любовь перешла полностью к моим девочкам.

Олюша была серьезнее и молчаливее Мани, но тоже была прелестна в своем роде. У нее обозначались правильнее, чем у Мани, черты лица и тоже большие голубые глазки. Обе они были так милы, что, когда мы с Машей ехали на лето опять в Финляндию, а ехали в отдельном купэ, диваны которого затягивали простынями, и ехали долго - более 5 суток, то пассажиры приходили и просили разрешения хоть взглянуть на очаровательных малюток, о которых говорили все в поезде. Маня и Оля были толстенькие, с перевязочками на ручках, которые нелегко было промывать, такие были они тугие. Маничка очень любила сестренку, и они часто целовались.

Осенью начались забастовочные движения, а у Владимира Николаевича стало плохо с горлом, и врачи велели немедленно ехать лечиться ингаляциями в Крыму. Я очень испугалась, боялась, не начинается ли туберкулез горла. В Ялте, а потом в Гурзуфе, где мы сняли отдельный «охотничий домик» воздух и лечение скоро поправили его горло, и голос стал опять нормальным, и я успокоилась. К нам приехали и папа с мамой, и брат Вова в отпуск. Наши не могли наглядеться на девочек, а Маничка своими выходками и «словечками» всех развлекала. Олюша слушалась ее во всем, а Манюша любила менторствовать. Начались забастовки, надо было скорее возвращаться в Елисаветполь. Наши не могли ехать на север, в Петербург, и мы их уговорили ехать к нам, выждать, пока можно будет спокойно выехать.

У нас часто собирались знакомые и чаще всех семья Флейшер (35). С Ниной Яковлевной я очень подружилась. Она была удивительно обаятельной женщиной, при этом очень не глупой, развитой женщиной. Это была интересная пара. Он - высокий, плечистый, с седой головой и черными бровями и живыми глазами. Весь массивный, интересный в своем Казачьем генеральском мундире, она рядом с ним казалась маленькой, хрупкой, нежной с чудесным цветом лица -словно персик, с легким пушком. Они очень часто бывали у нас. Он, как и отец, был любителем виста, после которого за ужином бывал всегда оживленный разговор о местных делах или об охоте.

У меня бывали и другие знакомые, были и музыканты, и певцы из местных жителей, и декламаторы. Папа был очень удивлен, он говорил, что сильно заблуждался, думая, что в провинции жизнь очень скучная и малосодержательная, а теперь убедился, что тут живут интереснее, чем в столице. Много способствовала оживлению и веселью, очаровательная Нина Яковлевна и ее сестра. Елена Яковлевна - жена губернского инженера. А когда приезжали супруги Джунковские, тогда смех и шутки и остроты не прекращались.

Мы с ними были очень дружны. Жена Джунковского - прелестная Сусанна Федоровна, очень хорошенькая блондинка с огромными голубыми глазами всегда веселая, приветливая. Он - бойкий, живой, влюбленный в жену, но не прочь бывал поухаживать и за Ниной Яковлевной.

В то время на Кавказе орудовал разбойник Дали-Али. Он был неуловим, так как население само его прятало от полиции, и облавы всегда кончались ничем. Много было рассказов о нем. Говорили, что он, останавливая дилижансы, грабил только мужчин и убивал их только при сопротивлении. Женщин никогда не трогал и ничего у них не отнимал.

Евгений Петрович Джунковский (36)работал на противочумной станции в Зурнабаде (37). Эта станция была его созданием и детищем. Расположена она была верстах в 50 от Елисаветаполя, высоко в горах. И вот, по его приглашению и настоянию, вся наша компания решила поехать к ним в Зурнабад. Так как ехать надо было среди гор, в совершенно глухой местности, то во избежание встречи с Дали-Али, пришлось взять с собой несколько верховых стражников. Один из них скакал спереди, другие за нашими экипажами. По горной дороге очень живописной, несколько раз встречали мы кочующих курдов с детьми с палатками. Все они были страшно грязные - у них не было принято мыться, как рождались, так и умирали, никогда не умывшись. Страшные они были на вид: обросшие волосами, в лохмотьях, на очень темных лицах белели только белки глаз, да губы.

Тройки лошадей, которые запряжены были в наши экипажи, несли нас с большой быстротой, но тем не менее стало темнеть и, чтобы разглядеть дорогу, причудливо-извилистую, стражники зажгли факелы и продолжали скакать, держа, каждый по факелу в руках. Внезапно, на высокой горе увидели мы ярко освещенную электричеством площадку, а электричество тогда еще и в городе не было. Это у себя устроил и провел его неутомимый Джунковский. Навстречу нам выехали сыновья Джунковских, верхами. Оба были настоящими джигитами. Супруги Джунковские выехавшие раньше нас, встречали нас очень приветливо у порога своего уютного, хорошенького домика. Сели ужинать, и чего-чего тут только не было, т.к. Сусанна Федоровна была чудесной хозяйкой и тонкой кулинаркой. После ужина, несмотря на усталость от поездки, мы все таки потанцевали немного, после чего Сусанна Федоровна заявила: «Ну, теперь надо дать покой почтенным людям, и папа и мама ложитесь спать, вам все готово в нашей спальне». Мы все разместились на диванах в других комнатах и хоть глаза слипались, проболтали и просмеялись до рассвета.

Сусанне Федоровне понадобилось взять что-то из зеркального шкафа, и она спросила моих стариков, можно ли войти? На что папа, пресерьезно ответил ей: «Не будет ли Вас шокировать, что я без галстука?» За этой репликой - смех.

Утром в Зурнабаде Евгений Петрович водил нас по станции, которая являлась необычайно культурным уголком среди дикой местности.

Позавтракав, мужчины уселись за карты, мы потанцевали под патефон и стали собираться домой, чтобы приехать засветло и не встретиться с Дали-Али.

Начались армяно-татарские беспорядки. Мы жили в татарской части города, которая стала изолирована, т.к. армяне в свою часть города из татарской не пускали.

Как только темнело, начинались перестрелки. Удивляло меня, что всю ночь под окнами нашей спальни слышались разговоры на татарском языке. Увидав хозяина дома, я спросила у него: «Кто это говорит?» Он отвечал: «Это я и мои родичи, мы всю ночь не спим и оберегаем вас». Приходилось не раз переставлять детские кроватки, так как шальная пуля могла влететь в окно.

Флейшеры приезжали уже в казенной таратайке со стражниками, и я всегда очень боялась за них, как они доедут домой, т.к. голова Сергея Николаевича Флейшера была дорого оценена, его хотели убить на то татары, не то армяне - и за что, уж не помню.

Мои старики скоро уехали, и дом опустел. Сборищ у меня уже не было, было не до них. Очень тревожилась я за Владимира Николаевича, которому приходилось часто бывать в армянской части.

Пришло лето и все служащие переехали в Аджикент (38) и мы, в том числе. В горах Аджикента было очень хорошо, не жарко. У всех были казенные дачи. Наша дача была расположена у дороги и окружена сплошным балконом.

На дороге, у самой почти дачи, рос чудесный грецкий орех, очень старый и очень раскидистый. Под ним, кругом ствола были скамьи, и в самый жаркий день там было прохладно. Наша няня очень любила там сидеть с девочками и разговаривать с чиновницами. Ее все называли Анна Константиновна, чем она очень гордилась.

Однажды, Владимир Николаевич сказал мне, что ему надо ехать в Шушу (39), где разразились беспорядки. Перед ним вице-губернатор был некто Андреев которого в Аджикенте убили. Мне было очень страшно отпускать Владимира Николаевича, но делать было нечего. Владимир Николаевич уехал, даже не взяв с собой охраны, кроме нашего стражника Якова, который был очень предан Владимиру Николаевичу.

Шуша, куда поехал Владимир Николаевич, расположена на крутой горе, и татары никого туда не пускали и обстреливали. Владимир Николаевич потребовал, чтобы его пустили, и его послушались. Но в самом городе шла резня, и стрельба не прекращалась. Владимир Николаевич собирал то татар, то армян и всячески уговаривал их. Они ему обещали перестать стрелять, но кто-нибудь, не зная о данном обещании, выстрелит, и опять начиналась пальба.

В то время, когда один знатный татарин под влиянием уговора, стал писать воззвания к татарам о том, что пора кончить вражду, и что они больше стрелять не будут, его в окно, на глазах Владимира Николаевича, застрелили, а так как он был самым уважаемым и популярным, старшим среди татар, то это опять разожгло татар и они, забыв свои обещания, стали еще озлобленнее стрелять и убивать армян. Владимир Николаевич был в отчаянии. Все его увещевания стали уже бессильны. Стреляли пачками и пройти, как он хотел в армянскую часть было невозможно, надо было перейти под выстрелами большую часть города от другой, и ему говорили, что пройти невозможно, что его убьют, но он никого не послушал и пошел один, без охраны.

Придя к ним, созвал старшин, горячо убеждал их, и они пообещали ему прекратить стрельбу. Озлобленные убийством своего старшины, татары не хотели ничего обещать, говоря, что они обязаны отомстить за его убийство, тогда Владимир Николаевич нашелся и сказал им: «Пусть на меня и на моих детей падет кровь его, я беру это на себя». Татар так тронули слова его, что они тут же распорядились о прекращении стрельбы, и все сразу же утихло в Шуше.

Пробыв там еще несколько дней, чтобы быть уверенным, что вражда прекратилась, Владимир Николаевич прислал телеграмму: «Все утихло, и в Шуше кричат Ура».

Но, телеграмма эта запоздала и несколько дней не знала ни я, ни Флейшер, что там делается. А между тем какой-то досужий корреспондент пустил телеграмму в газету, что вице-губернатор опасно ранен, и татары вынесли его и укрыли у себя, а бой продолжается. Флейшер, прочтя это сообщение, чтобы оно не дошло до меня, велел все газеты с этим сообщением не выпускать с почты, а сам послал своих доверенных людей узнать и вывести Владимира Николаевича из Шуши. А Нину Яковлевну прислал дежурить у меня.

Она все утро просидела у меня и сказала, что лишь на минутку пойдет домой навестить детей и как раз в это время пришел ко мне чиновник особых поручений и стал высказывать свое сочувствие и надежду на то, что Владимир Николаевич останется жив.

Мое горе не имело границ. Он испугался и скорее удрал. Флейшер был ужасно возмущен и сказал ему что-то очень нелестное. Пришла Нина Яковлевна, и одновременно я получила телеграмму, что Шуша кричит ура и ликует.

Такая телеграмма, конечно, успокоила меня, но все-таки оставалась тревога, что Владимир Николаевич ранен. Пришел Сергей Николаевич и сказал, что все это ложь, что Владимир Николаевич жив и не ранен и скоро вернется. Однако, телеграмма этого корреспондента проникла и в другие газеты Тифлиса, и от Наместника Графа Воронцова (40) был послан запрос в Шушу. А осенью, когда Наместник Граф Воронцов приехал в Кисловодск и нанимал у Ольги Андреевны дачу «Мавританию», он сказал ей: «Вы можете гордиться, ваш сын - герой, он показал чудо храбрости, и удивляться надо, как он уцелел».

Владимир Николаевич вернулся довольный, что удалось ему такое трудное дело, но вернулся без голоса. Ему пришлось много и громко говорить, и он надорвал голос. Врачи отнеслись очень серьезно к этому в виду его туберкулеза и велели ему ехать в Крым лечить там горло ингаляцией. Вот тогда-то мы всей семьей с няней и поваром поехали в Гурзуф, сняли отдельный домик. Повара своего взяли, чтобы обеспечить хорошее питание Владимиру Николаевичу, и действительно благодаря чудесным продуктам на Ялтинском базаре, стол у нас был и не дорогой и исключительно хороший. Приехали к нам отец с мамой и старший брат - в отпуск и удивлялись чудесному и разнообразному питанию. Повар наш, зная, что Владимиру Николаевичу надо хорошо питаться, просто превзошел себя.

Дружно, хорошо прожили мы с месяц в Гурзуфе.



Время шло, мои девочки быстро подрастали и быстро развивались. Маничка была очень живой, веселой, а Олюша - молчаливой и задумчивой. Как-то Владимир Николаевич, который ее очень любил, спросил ее: «Что ты, Оленька все молчишь?» Она, пресерьезно ему ответила: «Что же мне говорить, когда Маничка все расскажет, что было, и чего не было, и что будет».

Когда им минуло 3-4 года, я решила, что надо учить их языкам.

Поехали мы на лето в Финляндию, к дедушке и бабушке, которые с нетерпением нас ожидали. Очень они оба любили наших девочек, да и трудно было их не любить, такие они были умненькие, забавные и ласковые. Когда я им сказала, что у них скоро будет француженка, они как-то, уже ложась спать, разговорились по этому поводу, и Манюша заявила мне, что француженка будет очень страшная, высокая, превысокая и с огромными зубами. Оленька внимательно слушала и спросила: «А почему у нее будут такие страшные зубы?». Но Манюрка уже засыпала и не ответила ей.

Француженку я нашла через свою двоюродную сестру - Кирееву. Мне она очень понравилась, и девочки быстро с ней сдружились, полюбили ее.

Вместе мы поехали на новое место назначения Владимира Николаевича в Эривань. Ехали долго, дней пять по железной дороге. Было как-то жутко, неизвестно, что ждало нас на новом месте, с какими людьми придется иметь дело? Сначала мне все не нравилось. Квартиры, как было в Елизаветполе, нам не полагалось, и пришлось поселиться в доме, занятом другой армянской семьей, где тоже были две девочки - куклы, в локонах, очень разнаряженные. Дети сошлись, стали играть вместе, но француженка не поощряла сближения, ей хотелось, чтобы дети были больше с ней и скорее научились французскому языку.

Когда мы, с Владимиром Николаевичем делали, как полагается, визиты, мы оба залюбовались хорошеньким особнячком, в котором жила хозяйка - вдова. Когда она увидела, что нам ее квартира очень понравилась, она сказала, что охотно нам ее сдаст, т.к. сама уезжает надолго. И действительно, так и случилось и мы с удовольствием переехали в этот особняк, с хорошим садом и огромным двором, с баней. В особняке была хорошенькая гостиная с выходом на открытую круглую террасу, увитую вьющимися розами «Маришель Ниель», большой, удлиненный кабинет, прекрасная спальня и через коридор - две большие, светлые, веселые детские комнаты. Лишних комнат не было, но было так уютно и хорошо, что мы были очень довольны.

На следующий день нашего приезда, когда мы жили еще в первой неудобной квартире, к нам явились два старика, Граф Тизенгаузен и временный Генерал-губернатор Яцкевич. Они очень учтиво представились мне и долго сидели, разговаривали. Помню, что я даже устала от разговоров, особенно от того, что генерал Яцкевич был глуховат, и приходилось говорить очень громко.

Вернулся из Правления Владимир Николаевич и заявил, что пора обедать и пригласил стариков пообедать с нами. Они охотно согласились и, увидав девочек, которые им очень понравились, шутили с ними. Особенно забавляла их Манюша, умевшая на их вопросы давать забавные живые ответы.

После обеда Владимир Николаевич предложил им поиграть в карты, затем пили чай с домашним печеньем. Все они хвалили, все им у нас очень нравилось. Они оба были холостые, одинокие, и наша семейная обстановка им пришлась очень по душе. Так, их первый визит затянулся до глубокого вечера, и потом они оба стали часто у нас бывать.

Яцкевич, впрочем, скоро был отозван, а Граф Тизенгаузен - Губернатор, стал у нас своим человеком и другом детей. Ко мне он относился с большой почтительностью. Любил устраивать у себя обеды, причем, неизменно вел меня под руку к столу. Обеды у него были длинные, скучные, натянутые, и он всегда горячился, что лакеи не так подают, как нужно и ворчал на них.

Бывали на этих обедах все представители разных ведомств. И генералы - Ржевуский (42) с женой и Граматины. С Ржевускими мы как-то скоро и хорошо сошлись.

Мне всегда было совестно, что Граф отдает мне предпочтение перед другими дамами, которые были много старше меня.

После обеда мужчины садились за карты, а мы - дамы разъезжались не без удовольствия.

Ржевуские были очень интересной семьей. Екатерина Александровна Ржевуская была очень красива и представительна. Когда она приехала знакомиться со мной с двумя своими молоденькими, только что окончившими Владикавказскую гимназию, дочерями, она просто обворожила меня своей милой приветливостью. Дочери тоже произвели очень милое впечатление, и такие они все трое были естественные, простые, и вместе с тем очень воспитанные.

Сам генерал Ржевуский произвел тоже неотразимое впечатление. Это был высокий, очень стройный красавец в полном смысле этого слова, очень веселый, приветливый, прекрасный музыкант. Им очень нравился наш особняк, а у них была квартира большая, но неудобная.

Бывая у нас, Адам Адамович, часто играл на рояле, который мы купили по случаю и очень удачно. Это был небольшой, кабинетный рояль. Дочерям Ржевуских было скучно, не было у них еще знакомых и, любя детей, они приходили и играли с моими девочками.

Как-то, по первому снежному пути, приехал за мной и детьми Граф Тизенгаузен. Лошади -тройка несла нас быстро с колокольчиками, которые сначала занимали детей, но так как ехали мы долго, то Оля, которой надоела езда, спросила Графа со вздохом: «Скоро ли мы вернемся?» На его вопрос: «Почему она хочет вернуться?», она ответила: «Да, Вам хорошо, Вас никто не ждет, а меня ждут все мои куклы и бедные, очень скучают».

Особенно памятно мне одно Рождество в Эривани. Мы уже хорошо обжились. Самыми близкими была семья Ржевуских с их милейшей «бабой» - Елизаветой Михайловной Дертен, воспитательницей детей, умной, милой, пожилой женщиной, которая была у них членом семьи, и с семьей Васильевых, с девочками которых очень дружили мои.

Владимир Емельянович Васильев сразу же заинтересовал меня своим недюжинным умом. С ним было всегда очень интересно говорить. Елизавета Александровна - кроткая, очень сердечная, тоже была очень приятна. Девочек их я очень полюбила и они каждое воскресенье всей семьей обедали у нас, как и Граф Тизенгаузен. Мне это общество доставляло большое удовольствие. После обеда Граф и Владимир Николаевич, обыкновенно, садились за карты (обычно подходил еще кто-нибудь) а я с Васильевыми шла гулять за город.





1 Воспоминания Лидии Владимировны Барановской (1877 – 1956 г.г.), урожденной Алышевской, любезно предо-ставлены ее внучкой – Риммой Павловной Драчук (г.р. 1925), оцифрованы С.Б. Достоваловым и Н.И.Грачевой в 2015 г. Сохранен авторский стиль и написание, а также добавлены примечания.
2 Олег Владимирович Барановский, капитан I ранга.
3 Ольга Владимировна Барановская, дочь Л.В. Барановской.
4 Владимир Олегович Барановский (г.р. 1939), внук Л.В. Барановской, сын О.В.Барановского.
5 Мария Петровна Алышевская, прабабка шахини Ирана Сорейи.
6 В семье Владимира Иасоновича и Марии Петровны Алышевских были дети: Владимир, Мария, Лидия и Павел. Павел Владимирович, камер-юнкер, надворный советник, в 1904 г. окончил Императорское училище правоведе-ния, служил чиновником Ведомства учреждений императрицы Марии в чине коллежского советника в Петроград-ской общине сестер милосердия св. Георгия Главного Управления Российского Общества Красного Креста (РОКК). В 1918 г. расстрелян большевиками в Петрограде.
7 Владимир Иасонович Алышевский (1845 - 1909), – ученик С.П.Боткина, почетный лейб-медик, действительный статский советник, доктор медицины, директор и главный врач Александровской женской больницы и Мариин-ской больницы для бедных в Петербурге, непременный член Военно-Медицинского ученого комитета, считался специалистом по грудным болезням и был лечащим врачом семьи Воронцовых-Дашковых. С 1891 г. – лейб-медик Александра III.
8 Мария Владимировна Липская, ур. Алышевская (1874 – 1938), вышедшая замуж за Александра Александровича Липского (1857 – 1915), старшего брата моего деда Владимира Александровича Липского (1869 – 1911).
9 События происходят в 1883 году.
10 Стоютин Владимир Яковлевич, выдающийся русский педагог (1826 – 1888).
11 «Семья и школа» — российский педагогический журнал, выходивший в 1871—1888 гг. в Санкт-Петербурге. Основан писателями Еленой Апрелевой и Юлианом Симашко (первая занималась материалами литературными и гуманитарными, второй — естественнонаучными).
12 Боткин Сергей Петрович (1832—1889), российский врач, один из основоположников русской клинической ме-дицины.
13 Бестужевские курсы — высшие женские курсы в Санкт-Петербурге (1878—1918). Одно из первых женских высших учебных заведений в России.
14 Александр Иванович Введенский (1856 - 1925) - русский философ, психолог, крупнейший представитель русского неокантианства, сооснователь первого Санкт-Петербургского философского общества.
15 Николай Иванович Кареев ( 1850 - 1931) — русский историк и социолог.
16 Иван Михайлович Гревс (1860-1941), русский историк. Профессор Высших женских (Бестужевских) курсов в Петербурге (1892-1918), профессор Петербургского (Ленинградского) университета (1899-1941).
17 Николай Никитич Булич (1824 - 1895) - историк русской литературы, профессор, член-корреспондент Импера-торской Академии наук.
18 Любовное письмо.
19 Гянджа́, или Ганджа́ (азерб. Gəncə́) — второй по величине город в Азербайджане. В период с 1804 по 1918 год назывался Елизаветпо́ль, в 1918—1935 годах возвращено название Ганджа.
20 После Революции жизнь Л.В. Барановской круто изменилась, см. «Воспоминания» С.Б. Достовалова, гл. «Липские и Ляпидевские».
21 Имеется ввиду Нижняя дорога, соединяющая Монако и Ниццу, проходящая вдоль морского побережья. По мне-нию многих она «заставляет подскакивать от восторга всех, кто оказался в этих краях впервые».
22 Владимир Николаевич Барановский, будущий муж, однокашник старшего брата по Училищу Правоведения – Владимира Владимировича Алышевского.
23 Свадьба состоялась в 1900 году.
24 Ольга Андреевна Барановская, во втором браке – замужем за Вениамином Александровичем Башкировым, ди-ректором КМВ, владелица нескольких известных дач в Кисловодске: «Мавритания», «Русь», «Забава», «Затишье», «Вид гор», «Цветоводство» и др.
25 Набережная Фонтанки, 57
26 Отя – Владимир Александрович Липский (мл.) (1893 – 1941 г.г.) – старший сын Александра Александровича Лип-ского и Марии Владимировны Липской, ур. Алышевской.
27 Князь Леонид Дмитриевич Вяземский (1848—1909) — русский военный и государственный деятель из рода Вя-земских, астраханский губернатор (1888-90), генерал от кавалерии (1906). Устроитель образцового для своего времени хозяйства в усадьбе Лотарево, ныне Грязинского района Липецкой области.
28 Башкиров Василий Александрович - действительный статский советник, директор Кавказских минеральных вод. Возможно, его могила и могила жены находятся в собственной полуразрушенной часовне на старейшем Пятигор-ском кладбище.
29 Наугейм (Bad Nauheim), известный бальнеологический курорт в Германии в долине горного хребта Таунус (Taunus), в 38 км. от Франкфурта-на-Майне
30 Знаменитые серные бани, о которых с восхищением отзывались А. Дюма, А. Пушкин и другие известные личности, в армянском квартале Тифлиса «Авлабор».
31 Иван Николаевич Свечин (1863 - 1930) - генерал-лейтенант, и.д. Тифлисского губернатора, губернатор Ставро-польской губернии и Военный губернатор Приморской области, Наказной атаман Уссурийского казачьего войска.
32 Князь Григорий Сергеевич Голицын (1838—1907), генерал от инфантерии, русский государственный деятель. Был женат на Марии Федоровне, дочери генерал-лейтенанта графа Ф. В. Орлова-Денисова, детей у них не было.
33 Мария («Мара», «Маня») Барановская родилась 8 июля 1901 года.
34 Ольга («Олюша») Барановская родилась 3 октября (по ст. ст.) 1902 году в день рождения М.Ю. Лермонтова.
35 Сергей Николаевич Флейшер (1856 - 1918) - русский военачальник, генерал от кавалерии.
36 Евгений Петрович Джунковский (1867, Россия — 1953, Франция) — русский ветеринарный врач, начальник Ве-теринарного управлении МВД Российской империи, действительный статский советник.
37 Противочумная станция в Гяндже, Азербайджан.
38 Поселок в 25 км от Елизаветполя.
39 Шуша́ (азерб.) и Шуши́ (арм.) - город в Нагорном Карабахе, место извечного спора и столкновений интересов армян и азербайджанцев, которых Л.В. называла «татарами».
40 Наместник Кавказа и Главнокомандующий войсками Кавказского военного округа генерал-адъютант граф Воронцов-Дашков (1905—1915), при котором начались массовые волнения, призывы к свержению престола и т. д.
41 См. воспоминания Ольги Владимировны Барановской.
42 Граф (с 1856) Адам Адамович Ржевуский (1801-1888, поместье Верховня, Киевская губерния) - русский генерал из польского рода Ржевуских, участник Крымской войны, владелец усадеб Верховня и Погребище. Родной брат Каролины Собаньской и Эвелины Ганской, отец писательницы Екатерины Радзивилл.