Приехав в Елизаветполь, все, с кем я познакомилась, просили меня заняться делом местной Ясенской гимназии Общества Св. Нины (43). Гимназия находится в полном упадке и не сегодня завтра вынуждена будет закрыться, и дети - девочки местных жителей останутся без учебного заведения, или родители должны будут их посылать учиться в Тифлис, что им обойдется очень дорого. Председательницей Заведения св. Нины была жена губернатора госпожа Лютцау, кото-рая никакого участия в делах не принимала.

Когда меня пригласили на заседание, я старалась выяснить, в чем дело, почему учебное заведение пришло в такой упадок. Мне стали говорить о том, что учащиеся совсем перестали вносить плату за право учения, и учителя не получая своего вознаграждения не хотят больше учить детей. Что же принято правлением против этих беспорядков? Оказывается - ничего не предпринято, и только стали жаловаться на полную индифферентность жителей, не желающих вносить членские взносы. Я много раз уже слышала что никто, внося взносы, не получает квитанции о взносе, и понятно, не желают больше посылать членские взносы, не зная, получили ли их взносы. Когда я сказала, что этого быть не должно и надо аккуратно вести регистрацию взносов и посылать квитанции, г-жа Лютцау вспыхнула, обозлилась и сказала: «Что же я их в карман себе кладу, что ли?», и еще что-то в этом роде и заявила, что она отказывается от председательствования и заявит об этом в Тифлис. В Тифлисе всеми делами всех женских учебных заведений Св. Нины заведовал мой брат Владимир Владимирович. Когда он узнал, что правление просит меня взять на себя председательствование, он сейчас же написал мне, чтобы я наотрез отказалась, т.к. ему известно, что там дело не только запущенное, но ж очень грязное, что не надо в него впутываться.

Но меня это только больше подзадоривало, и я принялась за дело очень горячо и энергично. Созвала на собрание всех родителей, выяснила им, как обстоит дело, что придется закрывать учебное заведение, что их всех привело в ужас. После этого собрания - взносы за учение стали сразу же поступать, из Тифлиса на мое ходатайство пришло денежное вспомоществование, и сразу же явилась возможность удовлетворить учебный персонал, уплатив им задолженность, и учение пошло на лад, что меня очень радовало. Чтобы лучше ознакомиться с делом, я ездила туда каждый день, старалась вникнуть в дела учебного заведения, знакомилась с недостатками, с детьми которые очень быстро привыкли и полюбили меня, делились со мною своими невзго-дами. Были бедные родители, которые не в силах были платить за своих девочек, мне удалось устроить вечер, сбор с которого превысил все, бывшие раньше сборы и бедные девочки могли продолжать учение.

Надо было устроить завтраки для детей и педагогов, и в этом мне помогли энергичные учи-тельницы, т.к. начальница - старушка Храповицкая отказалась от этих хлопот. Завтраками пользовались многие девочки, т.к. они стоили очень дешево и все учителя. Старушка - начальница не имела никакого авторитета ни среди учителей, ни среди детей, она только плакала и на всех жаловалась, говоря, что не может ничего сделать, что никто с ней не считается и не слушает, и я убедилась, что это действительно так.

Когда я с учителями заговорила об этом, они мне заявили, что сменить ее невозможно, что раньше кое-как справлялась, а теперь, если ее сменить, она умрет, т.к. ей не на что жить. Пенсии получить она не может, т.к. не имеет права быть начальницей, а поступила, когда это была лишь маленькая, четырехклассная школа, и так и осталась до старости на этом месте.

Однажды, когда она стала мне опять жаловаться и плакать, я очень осторожно ее спросила, почему она не может получать пенсию. Она мне объяснила, что не имеет на нее права, а была бы очень рада уйти на покой. Не долго думая, я поехала в Тифлис, где познакомилась с вице-председательницей всех учебных заведений Св. Нины на Кавказе, умной, деловой княгиней Чавчавадзе, которая уже откуда-то знала о моей деятельности и приняла меня очень любезно, обо всем расспрашивала и обещала о пенсии для начальницы поговорить и похлопотать у Князя - Главноначальствующего и действительно, через две недели я получила официальное извещение, что за долголетнюю службу Храповицкой полагается пенсия в размере, как помнится, 250 рублей в месяц. Когда я опять очень осторожно сказала ей, что если она захочет уйти на покой, она получит приличную пенсию. Храповицкая сначала и верить не хотела, а когда я сказала, сколько ей назначено, она стала рыдать от радости и сказала, что никогда не надеялась на пенсию, да еще на такую большую. Словом, дело уладилось как нельзя лучше.

Материально, получая теперь поддержку из главного правления из Тифлиса, мы стали обрас-тать. Приобрели все необходимое для физического кабинета и значительно пополнили библиотеку. Выхлопотала я в Тифлисе и назначения заведующего педагогическим персоналом. Долж-ности этой до сих пор не было, но я находила ее необходимой для дела, и мне опять пошли на встречу и назначили инспектора.

Я работала не опуская рук и целые дни проводила в заведении Св. Нины, которое очень полю-била. У нас уже в кассе собралось довольно приличная сумма денег. Учениц стало вдвое боль-ше. Мои доклады в Тифлис очень нравились, и Княгиня Чавчавадзе обо всем доводила до сведения председательницы гр. Воронцовой. И мне неоднократно заявляли, что я лучшая из всех председательниц Попечительного Совета, самая энергичная. Я о себе этого не думала, я просто любила это дело.

У Владимира Николаевича тяжело сложились деловые отношения с губернатором Люцау, но им был очень недоволен и гр. Воронцов, который знал его раньше как замешанного в каком-то грязном деле, и сразу же предложил ему уйти в отставку. Владимир Николаевич вздохнул свободнее. На место Лютцау назначен был бывший Тифлиский полицмейстер, который пострадал на службе, и его надо было вознаградить. Владимира Николаевича оставлять при нем вице-губернатором не нашли удобным и его перевели в Эривань, где губернатором был уже давно гр. Тизенгаузен. Вот и пришлось нам оставить Елизаветполь и переехать в Эривань.

Когда нам перед отъездом пришлось поехать на прием во дворец (о чем нас известили, что на-до туда поехать) Гр. Воронцова, встав мне навстречу, громко заявила мне, что из-за меня поссорилась с мужем. Поссорилась из-за того, что он не посоветовался с ней, что она ни за что не позволила бы перевести Владимира Николаевича в Эривань, т.к. я ей очень нужна как председательница Филиала Общества Св. Нины, и спросила меня, кого бы я советовала ей назначить на мое место? Сказала при этом, что такой второй – не найдется. Все это было сказано громогласно при всем обществе, бывшем в гостиной. Я готова была провалиться сквозь землю.

В Елизазетполе мне устроили, прощальный вечер, на котором поднесли чудесный бювар дивной голубой кожи с большими моими инициалами из серебра и в нем – благодарственный адрес от всех педагогов Заведения Св. Нины. От Попечительского Совета тоже поднесли очень красивый бювар с адресом. Говорили много лестного, слишком высоко оценивая мою деятель-ность. Я ответила и кажется, недурно, с подъемом, по крайней мере, наша приятельница - Козловская не говоря уже о Нине Яковлевне и Менделинцевой - поздравляли Владимира Николаевича с моим удачным выступлением, и он потом, дома, сказал мне, что был удивлен, никогда не думал, что я могу так выступать.

Помимо заведения Общества Св. Нины я занималась еще многими другими общественными делами.

Возвращаюсь к первым дням моего приезда в Елизаветполь.

Секретарь правления предложил мне побывать в Богадельне, и сказал, что она в очень дурном состоянии. Когда мы с ним подъехали к низенькому одноэтажному, очень неопрятному дому и открыли наружную дверь, меня поразило то зловоние, которое исходило из помещения. Несчастные старухи и старики лежали, кто на нарах, а большинство – просто на полу на соло-ме, прикрытой грязными тряпками. Они – все в рваной одежде, пропахшей мочой. Узнав от секретаря, кто к ним приехал, стали умолять меня заступиться за них, т.к. хозяин дома требует, чтобы они очистили помещение, т.к. он хочет перестраивать дом. «У нас тут и холодно и го-лодно, но все таки над нами крыша, а куда же мы пойдем?» Я их успокоила, сказала, что хозяин их не смеет выгнать, пока Правление не найдет другого помещения. Условия жизни у них были действительно ужасные. Дверь из их помещения открывалась прямо во двор и при Норд-осте выдувает как на улице, и они жестоко мерзнут, печи нет, есть только маленькая печурка, которая не может их обогреть. Уборная далеко во дворе, и будучи не в силах туда добираться, они мочатся тут же, на земляном полу. Хоть меня и предупредил секретарь, что богадельня в очень плохом состоянии, но я ничего подобного все-таки не могла себе представить, а ведь богадельня считалась городской!

Обратилась я к Городскому голове, но от него ничего не добилась, заявил, что у города не име-ется никаких средств, и что Правление благотворительного общества помогает городу содер-жать богадельню.

Город дает очень незначительную сумму и больше ничего дать не может.

Я узнала, что у города действительно денежные дела очень плохи. Пришлось собрать у себя всех членов правления и, сообщив им о положении богадельни, советовалась с ними, что же предпринять? Город обещал нам отвести на окраине города, хороший участок земли и строй-материал. Городской архитектор пообещал составить проект здания и строить безвозмездно. Правление просило меня устроить бал с лотереей для того, чтобы скорее начать стройку. Так и сделали.

Собрали три тысячи рублей – это был большой успех. Началось и очень скоро выстроилось прекрасное здание с большими, светлыми комнатами. Хозяин дома, где помещалась богадельня, торопил с выселением, а у нас стены еще не высохли. По совету архитектора вдоль всех стен поставили и жгли керосинки. Теперь не было еще средств для оборудования, но узнав об этом, один из членов Правления, богатый еврей, сказал, что весь расход берет на себя, если согласимся назвать богадельню именем Векслера. Тут начались дебаты, никто на это не соглашался. После долгих переговоров решили согласиться на такую вывеску. «Городская богадельня Правления благотворительного общества имени Векслера». И действительно богатый Векслер широко оборудовал здание. Нам привезли прекрасные кровати с сетками и к ним матрасы, подушки, тумбочки со шкафчиком к каждой кровати и табуреткой. Три смены постельного белья, всего на 50 человек, столы и скамьи для столовой, все для бани, которая была тут же при доме, вход через кухни, белье и платья и костюмы для всех старых, всю нужную посуду. Здание обсохло и оставалось только перевести стариков. И вот прибыли они в сопровождении заведующей на нескольких извозчиках. Их сразу же вымыли в бане, одели во все новое, и они просто ошалели и все спрашивали: «Не сон ли это? Ведь на таких кроватях мы никогда в жизни не спали!» Накормили их щами с кашей, напоили чаем с булками и уложили спать. Почти все плакали от радости, что очутились в человеческих условиях. Заведующая была дельная. Горожане приходили знакомиться с богадельней и начали приносить всякую еду то в память умершего, то по случаю рождения ребенка и т.д. Пироги почти не прекращались, яйца тоже, кроме того заведующая завела поросят, откормив которых остатками хлеба и помоями, устроили пасхальный ужин, причем, кроме общего стола, каждому дали по куличу и по пять крашеных яиц. На жаркое - свинина, большие куличи, творожные пасхи и кофе с молоком. Наши старики совсем ожили, словно помолодели, но это не мешало им браниться между собою.

Я как-то прочла о том, как в Англии организована помощь беднякам.

Город разделен на участки, и каждым участком заведует один или одна из членов Общества. Предложила я Правлению поступить так же. Дамы, мои помощницы очень горячо и охотно отозвались. Разделили город на участки, и каждая взяла себе участок, который обходила, собирая сведения о тех, кто был болен или очень нуждался.

Скоро одна из моих энергичных помощниц пришла ко мне очень взволнованная и рассказала, что в одном подвале наткнулась на живой труп и просила меня, нельзя ли ее устроить, несмотря на молодость, в богадельню.

Это была бывшая домработница, заболевшая какой-то болезнью, которая закончилась общим параличом. И вот ее кто-то поселил в сырой подвал, и она лежала там совсем беспомощная, так как не могла двигать ни руками, ни ногами. Какая-то ее знакомая заходила к ней и кое-чем кормила и поила ее. Несчастная так исхудала, что от нее остался один скелет. Она лежала и молила о смерти. Конечно, ее сейчас же перевезли в богадельню и поместили в отдельную комнату, предназначенную для больных. Не прошло и двух недель, как наша больная стала слегка двигать руками, потом ногами и внешне совсем изменилась, стала полнеть и, наконец, поправившись, пошла к своим прежним хозяевам и стала у них работать. Никто из стариков у нас не умер кроме одной женщины, у которой был рак матки, и ее не могли принять в больницу как неизлечимую. Когда на Пасху у меня был на завтраке архимандрит, и я ему о ней рассказала, он изъявил желание ее навестить и причастить. Поехала я с ним и оставила его одного у больной. Женщина эта была очень религиозная и мучилась жестоко. На следующий день после ис-поведи и причастия дни ее были прекращены, и она тихо и спокойно умерла, больше смертей в богадельне не было.

Только наладилась жизнь в богадельне, как одна из попечительниц сообщила мне об ужасном случае в ее участке. Одна женщина работала на элеваторе на ссыпке зерна и оставила крошечного сынишку на руках пятилетней сестренки и затопила печь, чтобы детям было тепло. К девочке пришла подружка и зазвала ее к себе, а малыш, умевший ползать, заинтересовался огоньком в печке, полез за ним, да там и сгорел. Пришла мать и увидала его сгоревшего с обугленными ножками, торчавшими из печки.

Когда доложили об этом на собрании Правления, все дамы стали говорить о том, что необходимы ясли для тех детей, у которых матери уходят на работу, т.к. это уже не первый несчастный случай.

На открытии богадельни я выразила пожелание, чтобы крупные купцы города (а их было немало), отозвались на постройку дома для яслей, и написала заметку в местную газету. Пожертвования начали обильно поступать, и о всех взносах на ясли постоянно печатали в газетах. Это подзадорило купцов и они, один за другим стали открывать свои кошельки. Началась постройка первых яслей в городе. Когда открыли их, я была очень смущена, детей приносили очень мало, и кто-то из женщин пустил слух, что детей в них будут морить.

Прошел месяц, и матери, приносившие детей, убедились, что дети хорошо обслужены и накормлены сытно, стали об этом говорить, и начался такой прилив детей, что нам пришлось отдать под детский сад помещение заведующей и няни, наняв им соседнее помещение.

Число детей дошло до 60. В детском саду была своя педагогичка, у малышей две няни. В вос-кресенье ясли были закрыты, и меня очень насмешили малыши. Я проезжала в экипаже мимо яслей в воскресенье и увидела, что на панели у яслей, как воробышки, сидят малыши. Когда я подошла и сказала, что сегодня воскресенье и ясли закрыты, а они мне заявили: «Мы посидим, может быть откроют. Скажите, чтобы открыли нам». И так малыши и остались сидеть, пока за ними не пришли матери. За каждого ребенка матери платили по 5 коп. за обед, завтрак и ужин. Детей мыли и купали, одевали в чистое платье. Матери, жены грузовых рабочих, работали на ссыпке зерна, а мужья отчаянно пьянствовали. Подходило Рождество, и мои энергичные дамы Правления стали меня уговаривать устроить елку для бедных детей, записав всех тех, кого они знали и посещали. И вот начались хлопоты. Из магазинов нам стали посылать куски бумазеи, колера, ситца, детские чулки, обувь и большие мешки со сладостями: пряники, орехи, карамель, мармелад. (Я напечатала перед этим воззвание в газетах.)

Никогда не забуду я такого же праздника для бедных ребят в Новороссийске, случившегося спустя несколько лет.

Накануне Рождества наша огромная зала была, наконец, освобождена от всех многочисленных мешков с одеждой и ящиков с конфетами, пряниками, орехами и яблоками, которые ее бук-вально, наводняли больше месяца. Все мои помощницы, вслед за машинами с вещами отправились в Народный дом, чтобы наряжать огромную елку и распределять подарки. На следующий день, к ужасу нашему задул холодный Норд-вест. Мы уже подумывали о том, чтобы отложить праздник, но мне поминутно стали телефонировать, что множество детей уже прибыли и даже с района цементных заводов (за несколько километров от Народного дома). Ничто не могло остановить ребятишек, бегущих бегом на елку. Многие прибежали совсем посиневшие от холодного ветра. Прежде всего, их обогрели и усадили за длинный стол, на котором стояли кружки с горячим чаем и каждому дали по французской булке с маслом, сыром и колбасой. Когда ребята насытились и обогрелись, их впустили в зал с елкой, заиграл оркестр, и ребята завели под музыку хоровод и танцы, а в первый зал впустили вторую группу детей и стали их обогревать и кормить. Грустно и радостно было видеть, как малыши жадно бросались на еду. Тем, которые были у елки, помощницы мои и я стали раздавать подарки. Каждому по платью или костюму, многим башмаки, теплые ватные куртки, теплые платки и т.д. Многие семьи с несколькими детьми получили целые большие мешки с одеждой и не могли их сами унести, но тут подоспели им на помощь матери их, а большинство детей мы тут же одели, и они с сияющими лицами осматривали друг друга. Кончились переодевания, их подозвали на авансцену и стали раздавать другие подарки: книги, мячи, куклы, краски с картинками разные игры и игрушки и каждому по мешку со сластями. Тут же веселье дошло до апогея, дети громко выражали свою радость.

Но, надо было их увести в первую залу, чтобы впустить другую группу, а этих задержали, показывая им в кино разных зверей и веселые кинокартины. Тут уже поднялся такой гам и смех, что пришлось звонить в колокольчик, чтобы немного утихомирить детей.

Возбужденных и радостных стали мы закутывать ребят и отправлять домой. Тех, которые были издалека, и малышей отправляли на машинах и линейках. За ними то же самое проделали со второй группой и, наконец, уже вечером совсем разбитые от усталости, разъехались мы по домам с тем, чтобы на следующий день собраться вновь и привести в порядок все в Народном доме. Отдохнув на следующий день, мы довольные и веселые собрались и делились впечатлениями, убирая залы. Осталось довольно много детской одежды, и мои помощницы решил разделить все между самыми бедными детьми и теми, которые не были на елке или по болезни или матери их не пустили т.к. не во что было их одеть.

Никогда я не забуду этих счастливых детских лиц, этих взрывов смеха, этих сверкающих детских глаз. Раздавать подарки я предоставила своим помощницам, которые так много потрудились, но они мне заявили, что и матери и дети просят, чтобы сама председательница им раздавала. И вот мне пришлось без конца нагибаться, так что на следующий день не могла разогнуть спину, но зато так хорошо было на душе!

Дела у меня было очень много: часто приходилось собирать правление и обсуждать все, о чем докладывали дамы о своих участках. Дамы, скучавшие дома, бывали очень довольны, когда я их созывала и тормошила. Заседания происходили у меня в зале за длинным столом и Федор (лакей) обносил всех чаем, а горничная – печеньем и домашним куличом.

Очень много у меня было дел, так как самой приходилось составлять отчеты. Был секретарь, но бесплатный, и он мало мне помогал. Целыми вечерами просиживала я, составляя отчеты по заведению Св. Нины - в Тифлис, по богадельне и яслям - в местные газеты. Приходилось устраивать и вечера для пополнения средств, и это требовало немало хлопот, но жизнь проходила зато очень деятельно. Беременность не мешала мне работать по общественным делам с утра до позднего вечера, и Владимир Николаевич смеялся, уверяя меня, что я рожу во время заседания. Отец и мама гостили у нас.

Но, вот, настали и роды (44). Владимир Николаевич не мог выносить моих страданий и горько плакал. Когда появился новый маленький член семьи, отец первый взял его из рук акушерки и несколько раз шлепнул, чтобы оживить.

Очень все были рады, что родился мальчик, да еще такой крупный и тяжелый – 12½ фунтов. Папа со слезами на глазах от волнения передал его на руки няне - Аннушке и сказал ей: «Вот няня, вырастите мне его крепким, здоровым богатырем, я вам его поручаю».

Боли у меня вместо того чтобы утихать, стали еще сильнее, и приглашенный врач заявил, что это у меня заворот кишок, и нужно делать операцию, пошел за инструментами и стал их кипя-тить. Отец был против операции и сказал, что к ней нужно прибегать, если его вспомогательство не поможет. Велел он мелко натолочь древесный уголь, и заставил меня проглотить полную чайную ложку. Затем, спросил меня, нет ли у меня желания что-нибудь съесть. Мне захотелось яблоко. Папа сейчас же послал за ними, и когда принесли эти душистые, чудные яблоки, стал давать мне по кусочку. Доктор заявил, что он не ручается при таком оригинальном лечении и ушел, а у меня боли стали утихать, и я заснула, впервые почувствовала радость, что у меня родился сын. Так как еще до его рождения свекровь моя Ольга Андреевна просила Владимира Николаевича в случае рождения сына, назвать его Олегом, мы, говоря о нем, называли его вначале Аликом. Услышав об этом, к нашему подъезду пришла целая делегация татар, прося, чтобы к ним вышел сам «начальник», и когда вышел к ним Владимир Николаевич, низко кланяясь, поздравили его с рождением сына и выразили радость, что назвали его в честь их пророка «Али».

Пришли с прогулки девочки, и когда Оленька заглянула в коляску, то сказала: «Фу, какой он, я думала, что я с ним сразу буду играть». На следующий день няня, умирая от смеха, позвала ма-му послушать и посмотреть из-за портьеры игру девочек. Оказывается Олюша легла на постель и стала стонать, говоря: «Ой, ой, Манюша, помоги, а то из меня сейчас выскочит черный пу-дель», и Маничка в роли доктора, озабоченная, стала ее растирать и класть грелку к ногам и успокаивать. Сценка была такая уморительная, что мама задыхалась от смеха, позвала и папу посмотреть на девчурок.

Когда Олег стал подрастать, и няня вывозила его в колясочке на прогулку, встречные татары кланялись малышу и забрасывали его цветами. Да, забыла еще сказать, что сразу же, как только он родился, пришла меня поздравить милейшая Нина Яковлевна Флейшер, которую я очень любила, с большой корзиной полной дивных роз и опрокинула корзину мне на кровать. Она пришла в белом костюме, такая свежая и красивая!

Крестил Олега старичок священник - грузин и никак не мог помириться с именем Олег, заявляя, что это не христианское имя. Еле-еле его убедили, что он не прав.

На крестины собралось много народу и спереди, у самой купели встала Таня Флейшер, на кото-рую все любовались. Как ее не отзывала и мать и няня, она не хотела отойти от купели «чтобы все хорошо увидеть». И вот вдруг к ужасу ее няни, полился ручеек - это она пустила, засмотревшись.

В то время, когда шли крестины, пришла на мое имя посылка от Ольги Андреевны: ящик крас-ного дерева и в нем дивное фамильное кружево: 30 аршин широкого, 30 аршин поуже, тре-угольная накидка из кружева, которую можно было набросить на плечи и хватало до полу. Это кружево было целое состояние, и я сказала, что сберегу его для будущей жены Олега. Но, не тут-то вышло! Удивительно было, что посылка дошла как раз во время крещения. После все гости пили крюшон и шампанское, был накрыт парадный стол с угощением. Олегу, очевидно, не хватало моего молока, и его скоро стали прикармливать, а то сильно кричал. Бутылочку со стерилизованным молоком схватывал обеими ручонками и сразу высасывал всю.

Няня Аннушка души не чаяла в Олеге, и он ее любил и, подрастая, ни на шаг не отходил от нее. Когда подрос, стал бегать за сестрами. Куда они, туда и он. Мы так и прозвали его «хвостиком». Больше всего он любил Олины сказки. Заберутся вдвоем на кожаный диван в спальне девочек, и Оля что-то долго - долго ему рассказывает тихим голосом. После обеда я ему ежедневно читала вслух, и он в интересных местах всегда прижимался и начинал меня целовать, как бы благодаря за чтении. «Очень, очень интересно, - заявлял он, - а все-таки интереснее всех книг то, что мне рассказывает Оля. Это просто ужас, как интересно!»

Называл он сестер «Оля – Маня» и, порой, поколотив их, прибегал, жалуясь, что «Оля – Маня» его дерут. Был он очень красивым мальчиком, все им любовались.

Что на него ни одевали - все ему очень шло. Особенно красива была на нем белая, суконная черкеска с голубой ветровкой и пунцовыми штанами и с белой папахой. Когда стал старше, ему выписывали из Петербурга от Градусова морские, чудесно сшитые костюмы. Матрос Градусов специализировался на костюмах и одевал всех мальчиков и Великих Князей. Сидели его костюмы идеально и стоили что-то очень дорого, но не теряли своего вида, когда были даже сильно поношены.

Наш мальчик был всегда прекрасно одет. Когда мы были в Париже, нам очень рекомендовали одну англичанку, и мы наняли ее и взяли с собой, уезжая. Но, уже в вагоне, поговорив с ней, она произвела на меня странное впечатление, и мы говорили с Владимиром Николаевичем, что напрасно взяли ее. Но маленький Олег привязался к ней и скоро стал свободно говорить по-английски. Девочки ее не любили и убегали от нее. Я находила ее очень глупой и с большими странностями. Но маленький Олег любил танцевать с ней под патефон и, нарядившись, они вдвоем приходили ко мне под видом приехавших иностранцев. Она стала скучать по родине, и мы, воспользовавшись предложением английского консула, отправили ее в Англию. Вскоре взяли другую англичанку, но и она оказалась хоть и не такой дурой, как первая, но и от нее девочки старались улизнуть к своей «Камочке (45)», которую очень любили. И она больше проводила время с Олегом, чем с девочками. Эта Мисс Морлей была чопорная, к обеду всегда одевалась и причесывалась типично их английским манерам. В общем, эти англичанки нам с Владимиром Николаевичем очень надоели своими причудами, и Владимир Николаевич со вздохом говорил: «Когда же мы избавимся, наконец, от этих иностранок за столом?»

Когда мы были в Париже, там, в Лувре, был огромный выбор одежды, и я купила моим девочкам, не дорогие, но очень коротенькие платья, как зимние, так и летние и пальто и башмачки – все это такое изящное и вовсе не дорогое. Наши девочки в Париже пользовались очень большим успехом. Француженки-продавщицы, каждый раз, когда мы бывали в магазине, громко приветствовали их, восклицая: <…>, и всегда им дарили какую-нибудь мелочь. Очень их всех удивляло, что русские девочки так свободно говорят по-французски, особенно поражал выговор Манички, и они мне говорили про нее: <…>, уверяли друг друга, что я их наверное купаю в молоке, такие они беленькие и розовые. Особенно изумлены они были, услышав, что пятилетний Олег тоже свободно говорит с сестрами по-французски, и, пошептавшись между собой, отправили одну продавщицу, и та принесла Олегу огромный воздушный шар с нарисованным на нем ярким петухом. Словом моя тройка имела большой успех, но я находила, что дети французов гораздо изящнее наших. Любила я наблюдать за их детьми сидя в саду Люксембургского дворца. И девочки и мальчики даже в играх, между собою, были очень вежливы и воспитаны. Спросишь о чем-нибудь, сейчас же ответят: «Да, мадам» или «Нет, мадам», и отходя, присядут, сделав реверанс. Часто видела я там детей бедных родителей в простых ситцевых платьицах, с большими заплатками, но платьице хорошо выглядело и подкрахмалено, волоски в локонах с большими бантами. Вообще с детьми французы говорят всегда очень вежливо.

Возвращаюсь опять назад.

Хотели мы из Парижа поехать в Англию, но приехавший к нам в отпуск Владимир Николаевич не захотел никуда уезжать, так Париж очаровал его, хотя он был там и раньше, еще холостым и слушал лекции в Сорбонне. Хотелось нам с Владимиром Николаевичем побывать и в музеях, и поездить по окрестностям Парижа, а с детьми это было очень сложно, и вот я поговорила с хозяйкой нашей гостиницы, и она сразу очень любезно сказала, что найдет мне приличную француженку, на которую можно будет спокойно оставлять детей на время наших отлучек. И правда, через день привела ко мне старушку, очень симпатичную, и мы с ней сразу условились, что она будет с нами обедать в ресторане <…> и после обеда будет ходить с детьми в сад Люксембургского дворца, откуда мы будем забирать детей по возвращении с экскурсий. Купила я французских книг, чтобы она читала с девочками, а Олегу – заводные игрушки. Она все изумлялась на развитие девочек, на их любознательность и на то, что многие книги как слишком детские, их уже не интересуют. Говорила она, что французские дети не такие развитые. Расставаясь с нами, когда мы уезжали, она очень горевала. С нами, как я уже писала, уехала англичанка, и с первого же дня, в поезде мы убедились, что она очень глупа и надоедлива. Но маленький Олег стал, играя с ней, свободно болтать по-английски.

Очень было интересно и хорошо в Париже, а, все-таки, после месяца пребывания там хотелось вернуться домой, и были очень счастливы, когда на границе услышали русский говор. Вещей было много, но когда Владимир Николаевич показал свой паспорт, его сейчас же отпустили, не открывая наших сундуков, и пригласили пройти в соседний зал, и там моментально был для нас накрыт стол, и лакей спросил: «Что изволите заказать?»

Очень приятно было и вернуться в свой дом, где все нашли в таком виде, будто и не уезжали.

В столовой накрыт стол, в вазе – цветы. Пришли домочадцы здороваться. За обедом все любимые кушанья, и мы все так были счастливы, что опять у себя, дома. И опять началась обычная жизнь. Девочки стали посещать гимназию Общества Св. Нины. Я занялась своими общественными делами.

Очень смешила нас Олюша. Когда я спрашивала у нее, что задано на следующий день, она на это спокойно отвечала: «А я не слышала, а знаешь, к нам пришел в класс учитель с таким пестрым-пестрым галстуком и в серых брюках». Очень не давалась ей арифметика, и она как-то сказала учительнице: «Когда я буду большая, и у меня будут дети, я никогда не буду их учить арифметике».

Маничка уже была старше, и уроки готовила очень легко и быстро.

А часто, бывало, придет из гимназии и скажет: «Сегодня у меня много задано», а пройдет полчаса, и она уже выбегает из классной комнаты, веселая, прыгает и шалит, а когда говорила ей, что так быстро готовить уроки нельзя, и гнала ее, она отвечала: «Мамочка, вот увидишь, что знаю на пятерки, все очень легко», и действительно на другой день приносила пятерки в дневнике.

Начальница пробовала отличать наших детей, но я ей запретила и не позволила делать никаких отличий, вроде отдельной вешалки для их пальто и других мелочей. Она знала хорошо французский язык и преподавала его. Как-то за уроком, она сказала что-то неправильно, и Манюша не выдержала и поправила ее, после чего она не взлюбила Манюшу и даже стала слегка придираться к ней, отдавая предпочтение Олюше. Оля была еще совсем маленькой, наивной девочкой и курьезно то, что грозная учительница математики, после Олиного заявления, что она никогда не будет мучить своих детей, так полюбила Олю, что я очень была удивлена. Олюше было 7 лет, и она была в первом классе.

Манюша всячески опекала ее, и они были очень дружны, что не мешало иногда и подраться. Раз я услышала громкие голоса девочек и, поняв, что они поссорились, поспешила к ним, чтобы узнать в чем дело, и увидела Манюшу, со слезами на глазах и слышу, что она кричит Оле: <…>. Оля, хоть была моложе на год, но была физически сильнее. Манюша не могла с ней справиться. Но, такие ссоры бывали редко. Они обе были одного роста, и когда надо было примерять им платья, можно было мерить по очереди, то одной, то другой.

Придя из гимназии, девочки сейчас же снимали форму и одевали домашние платья, мылись и шли гулять со своей Камочкой. Шли всегда весело, т.к. она умела и пошутить с ними и посмеяться. Придя домой, обедали, затем готовили уроки и занимались французским языком или английским. Словом, весь день у девочек был занят. У Манички были еще уроки музыки, от которых Оля категорически отказалась.

Камочка по моей просьбе стала учить девочек шить и вышивать французской гладью.

У Манюши и тут дело пошло отлично, она научилась шить тонко и вышивать очень хорошо, а Оля очень этого не любила, и как-то Камочка пришла ко мне и просит: «Мадам, позволите освободить Олю от этих занятий. Она шьет и льет слезы, так не любит этого дела».

В дни моих именин и рождения, девочки всегда мне готовили «сюрпризы», готовили отдельные сценки, и удивительно мило у них это выходило.

Когда в Новороссийск к нам приехала гостить Ольга Андреевна и ближе познакомилась с детьми, она была очень удивлена, что девочки так чудесно говорят по-французски и довольно свободно и по-английски, а когда они ей разыграли на французском языке несколько сценок, она пришла в полный восторг. Особенно покорила ее сердце бойкая, находчивая Манюша. Она, не стесняясь, свободно болтала и очень забавляла Ольгу Андреевну. Старушке очень нравилось, что дети дисциплинированы, ждут пока взрослые сядут за стол и только тогда садятся сами, что сидят чинно и после обеда подходят благодарить и меня и отца, а заодно и бабушку. Очень ей все это нравилось, и в день Рождества она всем сделала подарки. Сыну дали бумаги, по которым отдали ему земли в Поти. Мне – ящик со столовым серебром на 24 персоны. Девочкам – тоже хорошие подарки. Олегу – граммофон, чтобы мог под него танцевать с англичанкой, что он очень любил.

Забавно, что собака – пойнтер Гектор был необыкновенно привязан к Олегу, и когда я садилась в детской за большой стол и начинала учить Олега читать, не было возможности выгнать Гектора, он тотчас вскакивал на стол и тихо лежал, как бы слушая урок, а стоило мне чуть-чуть (хотя бы нарочно, шутя) повысить голос Гектор сейчас же реагировал: начинал свирепо ворчать, как бы заступаясь за Олега.

Когда Олег поступил в гимназию в приготовительный класс, Гектора невозможно было удержать дома, он отовсюду вырывался и летел за Олегом в класс и ложился у его ног. Его гнали, а он все таки прорывался и прыгал высоко в окно. Приходилось его привязывать дома и запирать. Когда Олег возвращался домой, Гектор буйно проявлял свой восторг и ни на шаг не отходил от Олега, а когда мальчик чем-то заболел и лежал в кровати, Гектор стоял неподвижно у его кроватки и смотрел на него неотступно, даже есть не шел. Когда Олег катался верхом на ослике, Гектор бежал рядом, все время глядя на него, как бы охраняя его. Удивительна была и трогательна его привязанность к мальчику!



Проснувшись однажды утром, я еще в постели получила письмо из Тифлиса, от своей приятельницы, жены управляющего всеми Удельными Имениями на Кавказе, Веры Ивановны Гурской. Она писала, что накануне была на приеме во дворце, и там шел разговор о том, что Владимир Николаевич назначается на пост в Новороссийск (46), и что Графиня говорила о моей деятельности как председательницы отделения Общества Св. Нины и жалела, что в Новороссийске нет такого заведения, а есть только обыкновенная гимназия. Когда я сказала Владимиру Николаевичу об этом письме, он не поверил, но скоро получил извещение о своем назначении и о том, что туда ему надо незамедлительно выехать, предварительно побывав в Тифлисе. Когда я сказала об этом нашему старому другу графу Тизенгаузену, он был просто потрясен. Говорил: «Я был так уверен, что Владимир Николаевич будет моим преемником и радовался, что вы будете тут, а теперь …» и расплакался. Очень огорчена была и семья Васильевых и их дети, которые очень дружили с моими.

Владимир Николаевич был очень озабочен тем, удастся ли ему справиться с новым, таким ответственным назначением. В восторге была его мать - очень честолюбивая. Возник вопрос о том, как быть с мебелью. Ее надо было скорее переправить, а где мне быть, пока и как оставаться без вещей. Граф Тизенгаузен заявил, что просит меня с детьми переехать на время к нему, что весь нижний этаж его дома будет в моем распоряжении. Владимир Николаевич скоро собрался уезжать. Сотрудники устроили ему прощальный ужин с речами, и бедный старик опять плакал.

На вокзале были все служащие, опять пили шампанское, граф горячо обнимал Владимира Николаевича, переехали с детьми к Графу Тизенгаузену. Вся мебель и вещи были погружены в два вагона, предоставленных Военно - Грузинской ж.д. Граф встретил нас очень любезно, показал прекрасное помещение в несколько комнат, причем везде в вазах были букеты свежих цветов, что для Эривани в это время года – большая редкость, и сейчас же позвал обедать. Детей наших он очень любил и мне все восхищался их воспитанностью. Так прожила я у него неделю, пока Владимир Николаевич был в Тифлисе, являлся по начальству и заказывал себе форму. Когда написал мне, что я могу выезжать, я не без искреннего сожаления рассталась с друзьями. Все они до границы Губернии поехали нас провожать. С нами ехала, конечно, и наша француженка Камочка.

У нас был отдельный вагон и в салоне загона, много сюрпризов и мне и детям, с надписями от кого. Вокзал был полон народа, опять шампанское и пожелания. Весь день я проехала со своими друзьями, а в Александрополе (47) (на границе губернии) со всеми пришлось прощаться. Там встречали графа - все служащие, и когда граф, целуя мои руки разрыдался, все были изумлены. Он ведь всегда был таким суховатым и сдержанным со всеми, а теперь увидели его в совершенно ином виде. Пока я гостила у Графа, зная, что я люблю кататься, он ежедневно, после обеда, приглашал меня проехать за город и однажды, когда мы поехали с В.Е. Васильевым, он вышел из экипажа и сфотографировал меня в экипаже (снимок этот у меня сохранился).

Подъезжая к Новороссийску, где меня с детьми встретил Владимир Николаевич, окруженный многими лицами, которых он мне и представил. Поехали мы в Губернаторский дом, удививший меня своим скромным внешним видом.

Дом старый, низкий, одноэтажный. После нашего, уютного, приятного особнячка в Эривани, квартира в губернаторском доме мне, сначала, очень не понравилась. Большая, но очень неуютная, комнат много и наша мебель не могла ее омеблировать. Но, когда я вышла из залы на увитую диким виноградом террасу, а оттуда - в узкий палисадник, весь засаженный белыми лилиями, которые я люблю, я примирилась и с неуютом квартиры и даже нашла в ней положительные стороны.

Очень мне понравилась столовая, большая комната с огромным окном в потолке, благодаря обилию света, она была очень веселой комнатой. Понравилось мне и то, что пол столовой был покрыт красивым линолеумом. Решила я, не затрачивая больших денег, обставить квартиру возможно лучше, и это мне скоро удалось. Владимир Николаевич мог бы потребовать порядочную сумму на обстановку дома, но он не хотел, и мы ограничились очень скромной суммой.

В нижнем помещении дома я увидела сваленную мягкую мебель, очень когда-то хорошую, но в плохом виде. Комендант дома – губернский инженер, помог мне, пригласив хорошего мастера, который привел мебель в полный порядок. Резные части он покрыл белой эмалью, и я купила красивую голубую шелковую обивку, которой он и обил диван, четыре кресла и два мягких стула.

Получился очень красивый, нарядный ансамбль для большой гостиной залы. В добавление к нему были изящные белые стулики с позолоченными сетками сидений. За амбразурой была вторая гостиная, уставленная нашей прекрасной мебелью, которую мы приобрели по приезде в Тифлис, у француза-мебельщика.

Когда все было расставлено на наших красивых коврах, а в простеночных больших зеркалах (в их корзинах) были уставлены растения и много красивых пальм, стало очень нарядно. Приведя в порядок обе гостиные, я принялась хлопотать о других комнатах. Заказали тем же мастерам большой диван, крытый кожей и два больших кресла к нему. Обставился хорошо кабинет Владимира Николаевича. В столовую в пустое место в стене, заказали полки и очень красивую дверцу со стеклом наверху. Получился очень красивый стенной буфет для парадной посуды, а наш прежний, скромный буфет поставили в буфетную. Мой кабинет за гостиной был заполнен нашей прежней мебелью: небольшой диванчик и два кресла в виде <…>, обитые материей светлого цвета в обрамлении пунцового плюша. Мебель эта была удивительно удобной, и я и дети больше всего любили забираться сюда и тут проводить вечера у горящего камина.

Вскоре пришлось устраивать и приемы. Часто приезжали в губернию из Петербурга знатные люди и архиерей, которых надо было приглашать к обеду. Наш повар – Иосиф стряпал великолепно и сколько бы ни было приглашенных, не позволял никого принанимать себе в помощь. Сам справлялся и с закусочным столом и с обедом из 5-6 блюд. С обслуживанием тоже все обстояло прекрасно. Наш лакей Федор, когда не был пьян, обслуживал так, что меня много раз спрашивали, где я нашла такого ловкача, а повара, после наших обедов на базаре окружали хозяйки и спрашивали, как он делал то или другое блюдо. Он потом рассказывал, посмеиваясь, об этом. Благодаря тому, что к губернии принадлежали Сочи, я часто оттуда получала ящики с розами и другими растениями от помещиков и дачевладельцев.

Все это, конечно, очень способствовало украшению нашей квартиры и придавало ей уютный, жилой вид. В палисадник я посадила много луковичных цветов: тюльпаны и гиацинты вдоль ограды, а к наружной стене дома я посадила вьющиеся розы, и в первый же год они увили все стены и доросли до крыши. Обильно цветущие, в большом количестве душистые белые лилии с вьющимися по стенам, розами и тюльпанами, делали наш палисадник вдоль улицы таким, что проходящие останавливались и любовались им.

Приятно было весной обедать на террасе, увитой диким виноградом так густо, что с улицы ничего не было видно, и благодаря этому, мы спокойно могли там обедать.

Напротив нас, через улицу был большой летний театр, и там гастролировали приезжие артисты, то драмы, то оперы, то оперетки. У нас была своя, ложа, задрапированная по бокам тяжелыми бархатными драпировками. Можно было сидеть в ложе, никем не видимой из публики, и я не редко этим пользовалась, накинув на домашнее платье, шелковое легкое манто. Порой приглашала к себе в ложу своих сотрудниц.

Да, описывая свой цветущий палисадник, я забыла упомянуть, что он был разделен на две части – продолжение его был сливовый сад. Сливовые деревья были старые и перестали приносить плоды, но приглашений садовник подрезал их, срезал старые ветки, и в то же лето у нас появилось обилие прекрасных черных слив, которые собирались большими бельевыми корзинами и не только дети, но и наши служащие не могли их одолеть.

Не знаю, почему я не варила тогда из них варенье. Как-то ели мы чудную дыню и арбуз, редкие по вкусу. Я сказала Олегу, чтобы он собрал эти зерна, и мы их посадили во фруктовом палисаднике. Его это очень заинтересовало, и он тщательно выкопал полоску земли и посадил туда зерна. Мы уехали на дачу и забыли об этом, а когда я как-то по делам приехала в город, стоящий у парадной двери городовой – благодушный толстяк (очень важный на вид) спросил меня: «Ваше превосходительство, что прикажите делать с дынями и арбузами? Уже столько их вызрело!»

Это оказались посаженные Олегом. Они были, правда, маленькие, но очень вкусные и он очень гордился ими.

Против окна нашей спальни был маленький виноградник, в котором рос крупный черный виноград «бычачий глаз». Двор при доме был огромный, и как только туда выходил Олег, его сразу со всех сторон окружали его друзья - животные: ослик, козел, три собаки, куры и индюки. Он припасал для них угощение и очень их любил, как и они его.

Просмотрев написанное, я подумала о том, какое странное и неблагоприятное впечатление получится у того, кто будет читать мои записки. Стоило ли писать о таких мелочах как меблировка дома в Новороссийске! Это мелочи, конечно, но и в эти мелочи мною было вложено немало усилий и желания сделать жизнь семьи как можно уютнее и приятнее. Да впрочем, очень сомневаюсь, чтобы моими записками кто-нибудь поинтересовался и прочел. Быть может один только Олег на досуге, от нечего делать, захочет перелистать их.

Пишу я их только для себя. Уж очень тоскливо кончать жизнь так, как мне приходится: полное одиночество и не с кем словом перемолвиться. Часто думаю, что этому причиной? - Вероятно мой тяжелый и для себя и для других характер. У меня были друзья, но их было немного, с ними я делилась и думами своими и переживаниями. К несчастью, все они умерли. Не забуду я никогда Нину Яковлевну Флейшер и ее дочь – Марусю, так трогательно дежурившую ежедневно при тяжелобольной и потом, умиравшей Маре.

Не забуду я и Владимира Емельяновича Васильева и недавно скончавшуюся кроткую Елизавету Александровну. С Владимиром Емельяновичем всегда было очень интересно поговорить. О чем бы не коснулся разговор, он каждую тему интересно развивал и обогащал своими жизненными наблюдениями. Очень он был умный и с большой эрудицией.

Елизавета Александровна всегда глубоко меня трогала своей искренней привязанностью и лаской. Она и Нина Яковлевна были моими настоящими, очень дорогими друзьями. Не могу забыть как, уезжая помимо своей воли в эвакуацию, я пришла сказать об этом Нине Яковлевне и как горько она расплакалась, как обнимала, целовала меня, а я ей написала не сразу, и письмо мое дошло, когда ее уже не было в живых. Об этом мне написала Маруся (ее дочь). Написала она мне, что и она сама при смерти и, действительно, скоро после этого письма и она, бедняжка, скончалась. Вернувшись в Москву, я сразу же поехала в их квартиру и узнала кое-что от их соседки – девушки, которую они опекали, делясь с ней теми крохами, которые имели. Все решительно было ими продано, и очень многое, говорят, расхитили их друзья-приятели, которым они доверяли продавать вещи, а ценных вещей у них было немало и от прежнего времени и от уезжавшей их младшей дочери.

Ужасно я горевала, что не была с ними и не помогла им в самое для них тяжелое время. Они обе были тяжело больны и голодали. Не допустила бы я их до этого! Эх, если бы можно было вернуть прошлые, хотя и тяжелые годы, но я их провела в эвакуации, и мне тоже было очень тяжело, не даром я вернулась совсем искалеченная: кривая, горбатая, но у меня было и утешение – сознание, что я помогаю поднимать крошку - Володю и ради этого готова была переживать всякие лишения. Володя своей лаской и нежностью щедро отплачивал мне за мой труд.

Что это был за очаровательный ребенок, но, правда, только до возвращения матери с работы.

Уж очень я опять перескочила в своих воспоминаниях через много лет жизни.

В НовороОпять мы делали визиты. Я не могла в достаточной мере налюбоваться этим чудесным уголком природы и морем. Покончив с делами, Владимир Николаевич заторопился вернуться, т.к. ждали дела. Я с большим сожалением покинула эти дивные места. Жизнь пошла своим чередом. ссийске мы меньше принимали, чем в Елизаветполе, но зато были часто налеты заезжих гостей, приехавших по железной дороге и в ожидании парохода заезжавших к нам, вернее, к Владимиру Николаевичу, как начальнику с визитом.

Помню, как изводили меня архиереи, с которыми приходилось проводить целый день, а они чаще всего и приезжали.

Вскоре после приезда в Новороссийск Владимир Николаевич сказал, что ему нужно побывать и в Сочи и в Туапсе и предложил мне поехать с ним. Я, конечно, очень охотно согласилась. До того мы еще всей семьей побывали в Геленджике на торжестве – переименовании Геленджика в город(48). По губернии мы поехали с Владимиром Николаевичем вдвоем.

В Туапсе открывали железнодорожную ветку. Ехали в отдельном вагоне с инженерами, строителями. Мне предложили перерезать ленту, но я нашла, что я тут ни при чем и наотрез отказалась, сказав что это надлежит сделать тому, кто потрудился – Главному инженеру. На пристани в Туапсе нас встречали все служащие и очень многие жители. Букетов поднесли столько, что я всех их не могла ухватить. Заехав в гостиницу, Владимир Николаевич переговорил о делах с сослуживцами и сказал мне, что нам надо проехать ко всем тем жителям, которые нас встречали. Мы поехали, но мало кого застали дома, всем оставили свои карточки. К вечеру опять сели на пароход и поехали в Сочи. На пароходе капитан попросил нас за свой стол, обедать. Были свежая икра, много закусок и чудесный обед, которым полакомились не только мы с капитаном, но и другие пассажиры, и один из них выпил за наше здоровье и просил почаще совершать рейсы по губернии т.к. уж очень в таких случаях, бывают вкусные обеды.

В Сочи, на пристани опять была большая толпа и букетов без конца, один другого роскошнее.

В Сочи мы в экипаже ездили по ближайшим местам, и очень жалела я, что путь на Барановку (49) размыт, и проехать туда нельзя, а мне так хотелось посмотреть ее.

Опять мы делали визиты. Я не могла в достаточной мере налюбоваться этим чудесным уголком природы и морем. Покончив с делами, Владимир Николаевич заторопился вернуться, т.к. ждали дела. Я с большим сожалением покинула эти дивные места. Жизнь пошла своим чередом.

Я много хлопотала с устройством богадельни, потом яслей. Принимала участие и в жизни Ясенской гимназии, где была опять председательницей попечительного совета, но в гимназии мои права и возможности были более ограничены чем в заведениях Общества Св. Нины, да и других дел у меня было по горло. Все-таки, в гимназии я после борьбы с начальницей, которая очень этому противилась, устроила горячие завтраки для учениц и педагогов. Не помню, сколько платили за завтрак, но помню, все находили, что очень дешево. Давали им пару котлет с гарниром или жареную рыбу с картофелем и чай с белой булкой или молоко. Столовая была всегда переполнена. Об устройстве богадельни и яслей, а также о елке для бедных детей, я уже писала.

Свою Марочку я отвела на экзамен в гимназию. Когда пришла за ней, она очень весело заявила мне, что совсем не было страшно, и что экзамен по русскому диктанту она выдержала, но не на «5» а на «4» т.к. написала «питух». Задачку решила на «5» . По дороге домой я зашла с ней к фотографу и сняла ее в простеньком полосатом платьице и большой соломенной белой шляпе.

Олюша продолжала готовиться в гимназию с учительницей и очень стала скучать без Мани.

Мне было скучновато без друзей, и я изредка уезжала в Петербург к своим старикам.

Как только я приезжала туда, сестра – Маруся (50) устраивала большой прием: созывала всех родных и Александр Александрович муж ее приглашал кого-нибудь из артистов или певцов. Бывало у них и весело и парадно, а затем, каждое утро Александр Александрович по телефону звонил и спрашивал, куда хочу вечером ехать – в оперу или драму. У него всегда и везде была ложа. Была я и в Итальянской опере и помню, в какой восторг привели меня Зембрих (51) и Баттистини (52) своими голосами.

Проведя в Петербурге дней десять, я с удовольствием возвращалась домой, к Владимиру Николаевичу и детям.

Стало известно, что в Новороссийск приезжает начальник дивизии с семьей. Приехав, он сразу же побывал у Графа, а потом у нас. Произвел сильное впечатление, не только своей красотой, но и своей любезностью. Через несколько дней приехала ко мне знакомиться его жена с двумя детьми – барышнями-дочерьми только что кончившими гимназию во Владикавказе.

Жена – Екатерина Александровна была настоящая красавица и обаятельная женщина. Дочери очень милые и прекрасно воспитаны. Они были двойняшками. Одна – Катя, блондинка, особенно мне понравилась своей простой манерой держаться и разговаривать. Вторая – Ада – брюнетка была очень пикантна, веселая, живая. В общем, и мать и обе дочери мне очень понравились, и я была рада этому поводу очень приятному знакомству. Когда я была у них, меня познакомили с их воспитательницей Елизаветой Алексеевной Дертен. Оказывается, она воспитывала и Екатерину Александровну, которая рано осталась сиротой, и затем стала воспитывать и ее детей. Эта пожилая, выдержанная и умная женщина которую все называли «бабой» была по настоящему родным человеком, членом семьи. Кроме дочерей у Ржевуских был еще мальчик – подросток Саша, готовившийся дома с учителями для поступления в лицей. Все дети были очень способными и даровитыми. У Кати был приятный голос, а Ада хорошо играла на рояле и аккомпанировала сестре. Саша прекрасно писал масляными красками. Вся семья кроме маленькой "бабы" была очень высокая, рослая и на редкость интересная. Когда я приходила к ним, все они выходили в гостиную из разных дверей. Бывать у них было очень приятно, и очень я любила, когда они бывали у нас. Адам Адамович чудесно играл на рояле навсегда только по слуху, без нот. Катя пела, и обе любили возиться с моими девочками, которые их тоже очень полюбили. Бывая у нас, Екатерина Александровна всегда просила позволения пройти в детские комнаты, говоря, что мои детки очень ей напоминают ее собственных троих детей, когда были маленькими.

Я любила делать большие прогулки, и Катя часто, увидев меня в окно, присоединялась ко мне и мы с ней вместе ходили по Кенакирской дороге, где был штаб казачьей дивизии. Дружески беседуя, мы довольно далеко заходили с ней. Она часто спрашивала меня о моем старшем брате – Бакинском губернаторе, и я тогда же решила их познакомить. Случилось это у нас в Рождественский вечер, на елке.

Дети, под руководством Кати научились танцевать «русскую».

Когда детский праздник закончился, я и Вова упросили Катю петь. Аккомпанировала Ада. Слушая пение, у Вовы лицо совсем преобразилось, и он от Кати не отходил, а вечером, когда все разошлись, и я легла, вошел Вова и спросил, может ли он со мной поговорить. Пришел ко мне и признался, что Катя ему очень понравилась, «Но думаю, - продолжал он, - что из этого ничего не выйдет! Ведь ей всего 20 лет, а мне – уже 40 лет», и когда я ему стала указывать на такую же разницу в годах у Маруси и А.А. Липского и на Киреевых, и как они все счастливы, он ужасно обрадовался и долго еще расспрашивал меня о Кате и о ее семье.

На следующий день Вова был опять у них, а дней через пять все Ржевуские, а с ними и Вова, уехали в Тифлис, и оттуда я получила телеграмму: «Бесконечно счастливы, готовим тебе чепец с меловыми лентами (как свахе) и ждем всех на нашу свадьбу».

Мы поехали с девочками, остановившись в Гранд отеле, а Оленька тут же заболела брюшным тифом. Когда ей стало лучше, свадьба состоялась. Венчались в церкви Кадетского корпуса, затем все мы поехал ли к Ржевуским и Адам Адамович произнес «здравицу», схватил со стола большую стопу тарелок и бросил их на пол, разбив в дребезги (на счастье молодым). Пили знаменитую, семейную польскую брагу из бутылок, которым более 100 лет. После свадьбы мы уехали домой, с большой осторожностью перевозили Олюшу, еще слабенькую. Ее остригли, и когда волоски отрасли, они стали у нее виться правильными локонами, что ей очень шло.

Вова и Катя уехали в Баку и жили необыкновенно счастливо, переживая много волнений в связи с происходившим положением.



43 Женское благотворительное общество Св. Нины было учреждено в 1846 году в Тифлисе супругой Кавказского Наместника княгиней Е.К. Воронцовой. Главной задачей общества являлось «учреждение заведения для воспита-ния и необходимого образования девиц недостаточных родителей», а также «открытие подобных заведений в дру-гих городах Закавказского края».
44 Дело происходило в 1907 году.
45 Мадмуазель Клеманс Клюе, воспитательница Ольги и Мары, сыгравшая роковую, роль в становлении их ком-мунистического мировоззрения
46 Владимир Николаевич был назначен губернатором Черноморской губернии
47 Гюмри (в советское время – Ленинакан 1924 – 1990) – второй по величине город Армении, административный центр Ширакской области.
48 Геленджик получил статус города в 1915 году
49 В Барановске находилось одно из имений Барановских.
50 Мария Владимировна Липская (в девичестве Алышевская) – жена Александра Александровича Липского, стар-шего брата моего деда Владимира Александровича Липского, петербургского архитектора.
51 Марчелла Зембрих (настоящие имя и фамилия – Марцелина Пракседа Коханьская; 1858 – 1935) – польская пе-вица (колоратурное сопрано), принадлежащая к плеяде таких знаменитых певиц, как Патти, Нильсон, Лукка.
52 Маттиа Баттистини (итал. Mattia Battistini; 1856 – 1928) – итальянский оперный певец, баритон, приверженец школы так называемого «сладкого» пения, мастер бельканто.