ПЕРВЫЕ ГОДЫ ЖИЗНИ

Коломенская 22, квартира 2. В этом доме в Санкт-Петербурге мы родились с сестрой в один день 24 марта (6 апреля) 1911 года и стали себя помнить. Все старшие с ранней поры настойчиво повторяли нам этот адрес, чтобы мы твердо знали, где мы живем и никогда не потерялись на улице. До сих пор эти заученные с детства четыре слова отчетливо звучат в моих ушах, как символ первого периода сознательной жизни.

Мы часто повторяли наш адрес на улице, так как любили нанимать извозчиков. Только я не помню, чтобы нам в действительности удалось когда-либо нанять их. "Дуня, поедем домой на извозчике" - это мы уговариваем горничную Дуню, с которой гуляем по улице, прокатить нас на лошадке. На нашем пути часто попадаются свободные извозчики. Их легкие санки с изогнутыми передками и сидениями для седоков, заботливо прикрытыми от снега темно-синими полостями, отороченными мехом, стоят вдоль тротуара. Бородатые дяди в круглых шапках и синих отрезных тулупах, гладких сверху и собранных в пышные сборы у пояса, сидят на облучках или ходят, похлопывая рукавицами, вокруг лошади. Свободных извозчиков много, но, по мнению Дуни, все они для нас не годятся. У одного - лошадь сердитая, у другого - повернута головой не в ту сторону, третий извозчик задремал на своем облучке, у четвертого тоже что-то не ладится. Мы долго идем по улице, но только начинаем твердить свое заклинание: "Извозчик, извозчик! Коломенская 22, квартира 2 . Сколько возьмешь?" как дело тут же разлаживается. Наконец, совсем усталые мы находим извозчика, пригодного для нас. "Извозчик, извозчик! Коломенская 22, квартира 2. Сколько возьмешь?". Извозчик поднимает голову и смотрит на номер дома. -"Что же я вас в квартиру что ли повезу?". Оказывается, мы стоим точно перед входом в парадную нашего дома. Ехать дальше, увы, нам действительно некуда. Такая досада!

Наш дом. Каменная ступенька перед застекленной дверью, такой тяжелой для детских ручонок! Рядом с дверью под аркой въезд во двор. Два каменных столбика у тротуара. Тротуар выложен светлыми каменными плитами. Улица перед домой вымощена булыжником. Улица не бойкая. Летом с грохотом проедет телега по камням, зацокают копыта рысака, запряженного в бесшумную коляску и резиновыми шинами, с мерным тяжелым скрипом проползет бесконечный обоз на телегах, запряженных битюгами. Иногда улица заполняется птичьим криком, это гонят на рынок стадо серых гусей. Но такое случается редко. Зимой, когда все застилается белым пушистым снежком, улица затихает, все звуки смягчаются.

В парадной - два марша широкой пологой лестницы. На повороте большое окно с причудливым узором из цветных стеклышек. Площадка, вымощенная белыми с синими ободками плитками. Две двери на площадке. Одна, как все двери - с ручкой, с дырочкой для ключа, с кнопкой от звонка. Другая дверь - без ничего.

Наша квартира составлена из двух смежных квартир и имеет две двери па площадки парадной лестницы и еще две, выходящие через черные лестницы во двор. Одна пара дверей - парадная и черная всегда заперты и плотно заставлены изнутри. Своей необычностью и таинственностью они вызывают неистребимое любопытство у малышек.

Квартира, составленная из двух, несколько напоминает по своей форме букву П. Обежать все ее комнаты, закоулки и тупички трудно, а в темноте даже страшно. В памяти сохранился красочный рассказ мамы о том, как брат Сережа, подзадоренный отцом, бросился бежать кругом по темным комнатам и разбил носом стекло в дверях детской.

Родители содрогнулись от его страшного крика, а на носу у Сережи навсегда остался маленьким рубчик - подтверждение его подвига, Перекладина буквы "П" - это анфилада из четырех комнат с окнами, выходящими на улицу: мамина спальня и кабинет, гостиная, кабинет старшего брата.

За ними второй ряд комнат с окнами, выходящими во двор. Это - детская (позади маминой спальни), ванная, комнаты брата Сережи и сестры Эли. Детская соединяется маленьким коридорчиком с ванной, кабинетом мамы и комнатой брата. Комната сестры примыкает одной стеной к лестничной клетке. Как раз в этой комнате и находится та странная запертая дверь, заставленная шкафом. Угловая детская является коротенькой ножкой буквы "П". А длинная ее ножка по другую сторону лестничной клетки, примыкавшая к кабинету старшего брата Коли, и состоит из широкого темного коридора, столовой в конце его, людской и кухни. Часть коридора с парадной дверью служит прихожей. В коридор выходят две двери от второй ванной и от "темной" комнаты, уставленной неизвестными нам сундуками.

В "темной" комнате мы - малыши бываем редко. Однако она ярко заполнилась мне благодаря одному необычайному происшествию. Дело в том, что однажды во время гуляния с Дуней, несмотря на все предосторожности, мы все же потерялись. Помню, как мы пошли гулять на Лиговку в "Сад Схефальса". Так он назывался в нашей семье. Наверно это было в первые годы войны, когда уже чувствовалось напряжение с продовольствием. Во всяком случае, Дуня оставила нас в саду и убежала в очередь покупать что-то. Мы долго ждали ее в саду, а потом испугались одиночества, взялись за руки и, утешая друг друга, отправились самостоятельно искать дом. Нам было по 4 или 5 лет.

Самое опасное было перейти людную и оживленную Лиговку. Дальше дорога была знакомая и поэтому мы, хныча и плача, довольно легко добрались до дома. Никто из чужих нас не тронул и с нами не заговаривал. Уже на лестнице нас догнала испуганная Дуня. Прямо из прихожей она затащила нас в темную комнату. Прибежал кто-то еще с кухни. Плача и задыхаясь, своим характерным тверским говорком она рассказала, как "обегла" весь сад, не нашла нас, заметалась туда, сюда, "побегла" домой. Слушатели из кухни сочувствовали ей. Мы тоже подняли рев от запоздалого испуга, и обещали никогда никому об этом не рассказывать. До сих пор не знаю, стало ли это происшествие известно еще кому-нибудь.

Конечно, больше всего времени мы проводили в детской. Но странно: одна ее часть рисуется мне со всеми подробностями яркой и светлой, а другая кажется темной и неясной. В неясной части стоят кровать нашей бонны, ее личные вещи и еще что-то, совсем потерявшееся в сумерках памяти.

В переднем углу детской сияет залитое солнцем окно. От него на узорчатый светло-коричневый линолеум пола ложатся яркие цветные пятна. Все кругом белое и светлое: широкая дверь в мамину спальню. На боковой стене у окна, раковина умывальника, белые дверцы вделанного в стену шкафчика с теплыми, изогнутыми, выкрашенными в белую краску водопроводными трубами. На трубах торчат на длинных ножках круглые баранки кранов. Вертеть их нельзя.

Вход в спальню к маме почти всегда закрыт. Мы пользуемся им редко и обычно проходим через коридорчик во вторую узенькую дверь, застекленную матовыми стеклами. Она находится в углу комнаты, как раз напротив окна, за этой дверью вдоль стены выстроились в ряд белый комодик с нашим бельем и наши кроватки, покрытые белыми пикейными одеяльцами. Спущенные днем передние сетки на ночь поднимаются и вызывают неприятное чувство беспокойства и тоски об утраченной свободе. Тоже ощущение возбуждает высокий желтый детский стул, катающийся на маленьких колесиках. Высокий стул иногда раскладывается и превращается в низкий стульчик, наглухо соединенный со столиком. Но и в этом положении выбраться без посторонней помощи из его запертого на задвижку сидения очень трудно.

Зато как приятно и вольно усесться за низким белым столом на маленьких белых креслицах с узором из круглых дырочек на вогнутых деревянных сидениях. Стул и кресла стоят посредине комнаты прямо под лампой, свешивающейся с потолка. Провод от лампы не просто спускается вниз, а дважды змеей обвивается вокруг колесиков, поблескивающих одно под потолком, другое - на верхушке серебряного яйца - груза висящего на петле провода. Чем ниже до самого пола спускается лампа, тем выше под потолок поднимается серебряное яичко.

Все остальное в комнате видится менее отчетливо. Где-то за кроватками в заднем углу тускло светит всегда сумрачное и неприветливое второе окно. Наверно оно выходит на двор-колодец и своим мрачным видом напоминает о стуже. Это в его форточку мы опускаем с помощью взрослых письмо, написанное печатными буквами, к деду-Морозу с просьбой о подарках. Каждое утро потом мы бегаем смотреть, взято ли оно. На Пасху подарки без всяких напоминаний приносят зайчики. Они кладут их ночью в чулочки, подвешенные нами к постелькам. Как мы ни стараемся не спать в эти предпраздничные ночи подкараулить зайчиков или Деда-Мороза нам не удается.

Рядом со вторым окном у боковой стены белеет шкаф всегда запертый и набитый неизвестно чем. А на шкафу стоит пленяющее детское воображение чудо - огромный сверкающий черной и белой красками пароход с разноцветными флажками, трубами и надпалубными надстройками. Вдоль борта краснеют круглые окошечки. Как и когда попало это чудище в детскую? Играть в него не дают. Оно никогда не спускается со шкафа и вечно стоит там непонятое и одинокое, покрытое пылью и теряющееся в сумерках. Но забыть его невозможно.

А из-за труб парохода выглядывает еще одно тревожное и опасное чудо - верх заставленной шкафом двери. Эта дверь в никуда. Через нее не ходит и никто о ней не вспоминает. Добраться до нее сквозь узкую щель между шкафом и стенкой обыкновенному человеку невозможно. Но все-таки для кого-то она сделана. Эта мысль занимала меня всегда. Теперь я знаю - эта заставленная дверь была вторым выходом на черную лестницу.

He знаю, где хранились наши игрушки, а их было довольно много - куклы у сестры, лошадки - у меня. Кукол я не помню, кроме одной, которая закрывала и открывала глаза и говорила "папа" и "мама". А лошадки были разные: большие и маленькие, в упряжке с саночками и под седлом. Лошадки из папье-маше почти всегда были серые в яблоках, а одна, большая с колесиками на которую можно было садиться верхом, была покрыта настоящей коричневой шерстью.

Были две лошади-качалки. Были просто лошадиные головки на палочках. Любимыми игрушками были три мишки - большой и два поменьше. Они жили у нас очень долго. Для всех парочка меньших была неразличима, а на самом деле их физиономии и характеры были совсем разные.

Любили мы играть также в цыплят. Мы одевали их в накидочки и укладывали спать, как кукол. А цыплятки были также маленькие, что весь их гардероб умещался в спичечной коробке.

В ящиках белого стола хранились переводные картинки, ножницы с круглыми безопасными концами, краски, карандаши, клей. Пред рождеством мы клеили бесконечные цепи из разноцветных бумажек и украшали ими свою маленькую елку и комнату.

А еще был у меня кусок электрического провода. Я все время примеряла его и собиралась повесить электрическую лампочку у себя в кроватке. Мне хотелось по ночам, когда все спят смотреть книжки с картинками. Я очень любила их и часто запихивала к себе под подушку. Иногда их набиралось там так много, что неудобно было спать.

У нас было много любимых книг: Царь Салтан с прекрасными иллюстрациями, Конек Горбунок, Русские народные сказки. Были и сказки Гримма и Андерсена, такие, которые я теперь не встречаю: Макс и Мориц - о немецких хулиганистых мальчишках, Плюш и Плюм о двух мальчишек с собаками, Беляночка и Розочка, и, наконец, сказка и девочках-брусничках и мальчиках-черничках (не помню названия). Любимые сказки мы были готовы слушать каждый день и знали их почти наизусть.

Вскочили дети на мостки
И подпилили пол доски

Это Макс и Мориц. Они всегда все портили и всем досаждали. Один раз они поймали на нитки с привязанными к ним корочками сразу четырех кур и петуха, зажарили их и съели. Другой раз они решили забраться в пекарню.

Но осторожен пекарь был
И крепко дверь на ключ закрыл

Все же ребята пролезли в пекарню. Они спустились по печной трубе, а оттуда свалились в ларь с мукой.

Был прежде черен мой пострел.
Теперь стал белым, точно мел.

Здесь и нашел их пекарь. Рассердясь, он закатал ребят в тесто и

На самой прочной из лопат
Засунул в печку он ребят.

Потрясающе! Из печки вместо ребят вылезли румяные пирожки!

Друзьям казалось бы капут,
Но нет! Они еще живут!
И словно мыши в полутьме
Прогрызли выходы в тюрьме

т.е. в пирожках, вылезли оттуда и убежали. Похождений было много, но конец оказался печальным. Мальчишек поймали и размололи в мельнице на крупу. Тощие утки съели их и превратились в уток жирных.

А Плюш и Плюм? Там куролесили и мальчики, и собаки. Но конец тоже был поучителен. Терпение гувернера лопнуло:

С детьми упрямыми я крут.
И вынимает длинный прут.

Выдранные мальчики тут же отодрали своих собак и все четверо сразу стали образцовыми. Помню их умильные рожицы на последней странице. Картинки были очень выразительные!

Содержание книжек, их мораль и качество стихов были чисто немецкими и далеки от совершенства. Но все они врезались в детскую память. Я отчетливо помню их до сих пор почти через шестьдесят лет!

Помимо детских книжек нам часто читали Лермонтова и Пушкина, и даже главы о детстве Наташи из "Войны и Мира". Со слов старшей сестры мы выучили в эти годы "Белеет парус", "Колыбельную", "Туча", главы из "Евгения Онегина" и отрывки "Мцыри". Не все слова и выражения были нам понятны, например "... закален в бою" и др. Мы твердо знали, что мама и сестра предпочитают Лермонтова Пушкину и понимали почему.

Мы пели также песенки "Маруся отравилась", "Догорай моя лучинушка" и другие.

Наша первую няню я совсем не помню, но тревожное переходное время, когда нам подыскивали новую, неизвестную и поэтому очень страшную бонну, врезалось в моей памяти. Наверно это было еще до войны или в самом ее начале, когда нам было по 3 - 4 года. Помню, как новая бонна (из эстонских немцев) Эльза Михайловна Клейнхаус сидела в гостиной с мамой и вела переговоры, а мы и еще кто-то, может быть Дуня, подглядывали сквозь щелку дверей из маминого кабинета и волновались. Мы знали, что эта незнакомая бонна будет распоряжаться нами, может наказывать нас, и боялись её заранее. Она долго жила у нас и умерла в нашем доме, но об этом речь впереди. А в первые дни ее прихода к нам меня поразила ее прическа. Ее волосы, зачесанные вверх, закрывали искусственную накладку и образовывали пышный вал вокруг головы, а сверху на макушке укладывался маленьким кругом еще один вал. Это был "маленький домик", что объясняло ее фамилию. В первые годы мы называли ее Иза.

Вероятно, она никогда не бывала с нами ласковой, так как мы всегда скорее побаивались ее, чем любили. Иза много раз рассказывала впоследствии, что в первый же день я подошла к ней и сказала: "Я буду Ваша". Сама я не помню этого.

Мы должны были научиться с новой бонной говорить по-немецки. Этого не произошло. Почему? Эльза Михайловна объясняла позднее своё нежелание говорить по-немецки войной с немцами. Мне же кажется, что на самом деле она была эстонкой, а не немкой и не имела никаких педагогических способностей, а, может быть, даже затруднялась в немецком языке. Она пела нам несколько немецких песен: "Лорелей", арию из Веселой вдовы, "Дрей Буршен". Мы легко их запомнили, как запоминается все в детстве. Но дальше этого дело не шло.

Не думаю, чтобы она хорошо следила за нами. (Помню в ее бытность и нас завелись одно время насекомые в голове). Методы ее воспитания тоже были, вероятно, не блестящими. Вспоминаю, как мы совсем маленькими вдруг перестали говорить "спасибо" и "пожалуйста". Эльза Михайловна жестоко преследовала нас за это. В закрытой комнате (это было уже не на Коломенской, а в Кузовнях) она по 50 раз заставляла нас делать перед собою реверанс и говорить "спасибо" и "пожалуйста". Мы со слезами дрожащими голосами выполняли это. Но среди гостей, видя ее настороженнее злые глаза, мы не могли произнести этих заветных слов. Это была неосознанная борьба против насилия и унижения, защита попранного чувства собственного достоинства. Мы сознавались затем друг другу, что легко могли бы произносить слова благодарности, если б от нас с таким преувеличенным вниманием не ждали их и с таким ожесточением не требовали бы.

К сожалению, я не помню также ни одной игры, затеянной Эльзой Михайловной, ни одной сказки или истории, которую она нам увлекательно рассказывала бы. В памяти сохранилась единственная ее выдумка о доме деда-Мороза. Однажды мы не пошли с ней гулять в сад, а отправились искать дом деда-Мороза. Я, безусловно, верила, что такой дом есть. И мы, действительно, нашли довольно мрачный дом с аркой, украшенной еловыми ветками. Мы не пошли туда, а только посмотрели на него через улицу и вошли в другой дом к ее знаковой или родственнице. Хорошо помню, как там было душно и жарко и плохо пахло псиной. Эта знакомая, вероятно, была сумасшедшая. Она жила в комнате с несколькими собаками и называла их своими сыновьями.

Может быть, Эльза Михайловна не могла привязаться к чужим детям, т.к. была вынуждена жить раздельно со своей собственной дочерью. Помню, у нее была дочь Муся. Она казалась мне большой, а на самом деле, возможно, была подростком. Иногда она появлялась у нас, но не знаю где жила. Впоследствии она совсем бросила мать, обращалась с ней грубо и в последние годы жизни не посещала ее.

Радостные воспоминания сохранились у меня о вечерах, когда Эльза Михайловна "уходила" со двора - т.е. была свободной. В эти дни к нам приходила Дуня, которую мы очень любили. Дуня была чудесной русской женщиной из тверской губернии - честная, трудолюбивая, добрая. Она рано потеряла своего мужа, детей у нее не было и, бросив свое крестьянское хозяйство, она решила приехать в город на заработки. Как все тверские женщины, она знала любую работу, умела косить, пахать, что обычно считается работой мужской. Ее городские обязанности казались ее пустяками. Выполняла она их бегом. Мама моя очень любила Дуню и во всем доверяла ей. Нам она тоже была очень близка.

Мы мылись в ванной только с ней. Полураздетые, со спущенными чулочками мы рылись за чем-то в нашем белье в белом комоде, а затем бежали в ванную. Мы упрашивали Дуню не мыть нас слишком горячей водой и не пускать нам мыла в глаза, это не всегда получалось и тогда приходилось реветь. Зато как весело было плескаться в ванне после мытья головы и "печь меренги", т.е. выбрасывать хлопья пены на доски и на пол. Потом румяные в длинных до пят рубашонках, завернутые в мохнатые сухие простыни мы переносились в детскую.

А как мы весело играли с Дуней. Помню, она усаживалась на ковер, вытягивала ноги, а мы, привязав веревочки к ее ботинкам, усаживались к ней на колени и изображали седоков. У каждой были своя лошадка, и мы ехали куда то с Дуней за медом. Мед был налит в бочки - мячики. Бочки все время раскатывались. Лошади - Дунины ноги - взбрыкивали, седоки вываливались. То-то было смеху и веселья.

Помню, как Дуня рассказывала нам смешную быль про дядю Кота (у нас был такой) (имеется в виду "дядя Котя" - Константин Николаевич де Рошфор, его жена - Анна Александровна Липская (ур.) - сестра дедушки, СБД) и его трех сыновей - наших двоюродных братьев. Они будто бы жили когда-то прямо над нами и однажды на Рождество они накупили сколько конфет, что потолок не выдержал. В нем образовалась дырка и все, кто был в нашей детской, увидели, как из дырки сыпятся конфеты и торчит большая нога дяди Кота, а рядом выглядывает носик его младшего сына - Котика.

Большое удовольствие получали мы тогда, когда Дуня уводила нас на кухню. Там мы усаживались с ней за большой деревянный стол и с наслаждением обсасывали селедочные головки и хвостики. Нам казалось, что вкуснее этого ничего быть не могло. В кухне все было очень интересно. Большая плита с подвешенными на ней с боку ложками и поварешками. Толстый голый младенец - сын кухарки Стефании. Он сидел на столе, а из пол него вытекала лужица прямо на сахар матери, которая тут же пила чай. "Ничего, - говорила мать, обсасывая кусок сахара, - ребенок мой и все его делишки мои".

Но самым интересным на кухне был ящик для дров, где в это время лежала с котятами кошка. Нам позволили подержать немного котят в руках, но кошка стала мяукать и на наших глазах утащила своих ребят за шиворот опять в ящик.

На дворе нашего дома была конюшня, где стояли наши лошади: белый Милый, рыжая Пойга и корова. Помню, как Дуня, накинув на нас какие то платочки, водила нас в конюшню смотреть новорожденного теленка. Для нас это было огромное счастье.

По-видимому, Стефанья не долго жила у нас, так как после нее у нас появилась другая худенькая и хромая кухарка, тоже Дуня. Она тоже часто приходила к нам и рассказывала бесконечные истории о кинокартинах, которые впервые появились тогда и пользовались у нее большим успехом.


ПАПА

В моей ребячьей памяти живого папы никогда не было. Папа присутствовал в нашем доме, но только на фотокарточках в семейных альбомах и на большом портрете, стоявшем на мольберте, суровый и немного страшный. Мужчина на портрете с книгой в руках неподвижно сидел у стола и молча смотрел на нас черными внимательными глазами. Это был наш папа и, по-видимому, он имел право наблюдать за нами, но меня всегда смущало это молчаливое внимание.

Это был наш папа, как-то особенно связанный с мамой, с ее детьми и с нами. Мы были дети его и мамы, и всегда считалось, что черноглазая сестра - хохлушка и похожа на папу, а голубоглазая я - "вылитая мама".

Папа умер, когда нам - близнецам было 3 - 4 месяца. Он умер неожиданно, от разрыва сердца, сорока двух лет. Последний год он чувствовал себя нездоровым и после нашего рождения уезжал куда-то на воды лечиться, но вернулся в еще более худшем состоянии. Его внезапная смерть летом в гамаке была неожиданным и очень тяжелым ударом для семьи. Сейчас я понимаю, что она перевернула всю нашу жизнь, но ее последствия я оценила много позже уже во взрослом состоянии. В детстве нам очень мало говорили об отце, и мы - малыши не смели затрагивать эту тему. Острота горя, переносимого мамой и старшими детьми, как-то инстинктивно улавливалась нами.