Получила в Хороге медицинское предписание на выезд из Хорога по состоянию здоровья. Такие предписания до войны выдавались почти всем, отрабовшим в высокогорных условиях хотя бы один год. Я проработала в Хороге три года в период войны, а в последний год испытала небывало сильные и потрясающие даже местных жителей снеговые и каменные обвалы. Однако, ни страх, ни какие другие тяготы не подстрекали мое желание уехать. Война ведь кончилась, обвалы тоже.

В Москве жили все мои родственники: дочь, мать, племянница и брат. Я не видела их много лет. За время войны хоть и в далеком тылу пережито было мною не мало: смерть Саши, вернувшегося с фронта искалеченным болезнью, смерть ребенка и, наконец, репрессивные меры, к которым пыталась меня привлечь в Шахринау (63). Хотелось стряхнуть с себя тяжесть воспоминаний, хотелось начать жизнь с начала.

Конечно, с людьми, работавшими со мной три года, тоже жаль было расставаться. Я видела, что и они поддавались тому же чувству. Даже мой управляющий, с которым в работе далеко не всегда был контакт, и тот на прощание сказал мне: «Зачем тебе уезжать совсем? Поправляйся и приезжай обратно скорей. Будем теперь с тобой мирно работать. Разве Памир плохой?».

Нет, не плохой был Памир. Наоборот, заворожил он меня своею суровой красотой на всю оставшуюся жизнь. Однако вернуться так никогда и не пришлось. Временные обязанности Главного бухгалтера возлагались на Шуру. Я очень за нее волновалась: как справится? В ее распоряжении теперь прибыли три девушки из техникума. Но ведь их еще надо было учить! Они знали, как надо сделать разложение баланса, как определить по балансу недостаток или излишек оборотных средств, но как учинить простую бухгалтерскую проводку, как разнести ее по аналитическим счетам, этого они не узнали за три года пребывания в техникуме.

Я отвлеклась от темы. Мы со Светланой уже в самолете. Последняя нить, связывающая с Хорогом, оборвалась. Летим в Сталинабад!

Когда мы, слегка одурманенные крайне тяжелым, трехчасовым рейсом Хорог – Сталинабад, вышли из самолета, нас тут же встретила машина скорой помощи. Она, оказывается, регулярно встречала пассажиров поднебесного рейса. Часто приходилось ей оказывать на месте скорую медицинскую помощь, а иногда вести пассажиров с аэродрома в больницу. Не выдерживали многие небывало тяжелого рейса: бесчисленных воздушных ям. Когда вместе с самолетом переставало стучать, замирало собственное сердце, когда от разряженного воздуха при полете над величайшими вершинами мира, шла кровь из носа, поднималась рвота, когда от арктического мороза, проникавшего в кабину, ничем не возможно было согреться, когда при посадке нестерпимо болели ушные перепонки.

Сталинабад нас встретил цветением миндаля и урюка. Солнце жарко припекало, что по контрасту с Хорогом, не сбросившим еще с себя снежного покрова, с холодом, испытанным нами в пути, казалось блаженством, лучше которого нет на земле.

Я предполагала остаться в Сталинабаде не более нескольких дней, только, чтобы сняться с учета в министерстве, оформить свое увольнение и получить пропуск в Москву. В то время железнодорожные билет за пределы Таджикистана оформлялись только при предъявлении пропуска, выдаваемого той организацией, в ведении которой ты находишься на работе. Это закон особо строго применялся для специалистов, к числу которых относилась и я. Однако в министерстве приняли меня не слишком ласково. Мне запретили даже временный выезд и предложили работу в самом министерстве или в любом районе Таджикистана по моему выбору.

Поселившись временно у Лагутиных, я, конечно, никуда в район не уехала, а стала работать в министерстве, одновременно добиваясь получения пропуска. Работа в министерстве была совсем не по мне. И я любила свою самостоятельность в работе. Пусть лучше небольшое хозяйство, лишь бы мне быть хозяйкой в нем, а по чужой указке работать не только не любила, но просто не умела.

Не в силах уломать упрямого министра, я написала письмо в Союзное министерство в Москву.

Я не очень надеялась на ответ Союзного министерства и обратилась в то же время к местному министру дать мне пропуск на отъезд, хотя бы в отпуск. Он согласился на отпуск и тут же предложил бесплатную путевку в дом отдыха в Гарм Гарм (64), то есть в пределах Таджикистана. На мой выезд, то есть на предоставление мне пропуска он опять мне отказал.

Ответ из Союзного министерства пришел телеграфно за подписью Заместителя союзного министра. Я отзывалась в распоряжение Союзного министерства. Радость моя была велика, однако быстро померкла. Меня опять не отпустил местный министр, ссылаясь на какие-то свои права в вопросе подведомственных ему кадров специалистов.

Завязалась переписка по моему вопросу между Союзным и Таджикским министерствами. Здесь на месте игнорировали распоряжение вышестоящей организации о моем отзыве, там так настойчиво требовали, что можно было подумать: Москва без меня пропадет.

Впоследствии я узнала, что некоторую помощь мне оказала мама, которую я держала в курсе своих дел, и которая, конечно, очень хотела моего приезда. Она нашла Союзное министерство, сумела одолеть все барьеры, проникнуть к влиятельным начальникам, особенно к Главному бухгалтеру Левину, и заручиться его поддержкой.

В то время по министерствам утверждали списки на награждение медалями сотрудников за трудовое отличие в период Отечественной войны. Хорогом я была представлена в этом списке чуть не первая, но, как я после узнала, вычеркнута министром очевидно за мою непокорность. Я не очень горевала об этом. Не из-за награды я работала, непонятна только логика министра. Раз я не достойна награды, которую получили почти все, то зачем же вести такую упорную борьбу за меня, и как все это вязалось с состоявшимся недавно до моего отъезда в Хорог награждением меня знаком Отличника мясомолочной промышленности. Приказ по Республиканскому министерству был подписан тем же министром.

Меня удивляло и другое: какое, казалось, дело было Союзному министерству до какого-то Главного бухгалтера на Памире, но в каждой телеграмме, в каждом письме, которые в копии высылались мне, чувствовалось чье-то настойчивое требование, чья-то забота о человеке.

Отчаявшись все же сломить упрямство местного министра, но пользуясь свободным временем, так как я числилась в отпуске, я собрала все отзывы, письма, телеграммы Союзного министерства и отправилась сама непосредственно на вокзал. Отстояв огромную очередь у кассы, я не могла, конечно, предъявить девушке кассиру необходимый ей для выдачи билета пропуск. Нервы мои были напряжены до предела. Я не могла, конечно, ни на чем настаивать и хотела уже отходить от кассы, но девушка, которую я, наверно, поразила своим несчастным видом, подозвала меня и посоветовала: «Вы к начальнику Отдела пропусков сходите. Попробуйте!». Кто-то из присутствующих возразил: «Нечего и пытаться, начальник никакого права выдать пропуск не имеет. Всем после войны надо куда-то ехать, поездов не напасешься! Да ведь и на месте работать надо тоже кому-то!».

Я уже не слушала дальнейших рассуждений говорливого пассажира. Если б он сам не держал в руках драгоценного пропуска на выезд, вероятно, не возмущался бы так!

Последняя отчаянная попытка вырваться из цепких рук таджикского министра заставила меня отправиться к начальнику Отдела пропусков. Конечно, если б министр обошелся со мной по-человечески, я, возможно, вернулась бы после отпуска в Таджикистан, давно ставший мне родиной.

Не успев еще выложить перед начальником, пожилым и спокойным человеком, весь мой бумажный запас писем, телеграмм, повторных отзывов Союзного министерства, не успев доказать ему, как мне необходим выезд в Москву, я постыдно разревелась.

«Там моя дочь, там мать, племянница, брат, которого я не видела давно-давно. Работала на Памире. Неужели не имею права?...» - и слезы не дали мне говорить дальше.

Молча прочитав всю предоставленную ему переписку, он так же, молча, подал мне бумагу, учинив на ней короткую подпись: «В кассу! Выдать предъявительнице Барановской О.В. железнодорожный билет на Москву!», - внизу дописал: «Взамен пропуска».

Я как на крыльях полетела в кассу, забыв даже поблагодарить, или попрощаться с начальником. Получив билеты на себя и Светлану, я помчалась узнавать на вокзале, когда и как ходя поезда на Москву. Билеты выдавались без обозначения даты, сроком использования их в течение одного месяца. Разведка моя была мало утешительной: поезда ходят нерегулярно, пассажиров так много, что нечего и мечтать попасть на ближайший поезд даже, если ты живешь на вокзале. В день отъезда проверяются документы и делается отбор пассажиров на ближайший поезд по разумению и личным соображением проверяющего железнодорожного работника. У него удивительно хорошая память на лица, а потому нечего надеяться уехать, если не побываешь у проверяющего, ну, хотя бы раз десять. Его не обманешь! На десятый раз визу дают на посадку.

Со следующего дня я решила все же действовать. Рано утром я ушла на вокзал, договорившись, что Лагутина со Светланой и моими вещами подойдут тоже. Если не удастся достать билет, останусь, как другие, с вещами на вокзале, а Светлана с Лагутиной каждой утро будут наведываться.

Придя на вокзал, я узнала, что поезд в этот день ожидается. Об этом мне сообщили «долгожители» вокзала, надеявшиеся, наконец, получить визу на посадку. Ждать пришлось долго. Толпа ожидающих была огромная и все нарастала. Наконец, пришел вершитель всех судеб – железнодорожный уполномоченный по отбору людей на посадку.

Проталкиваясь к нему из всех своих сил, я видела, как он, принимая документы, быстро проглядывает их и возвращает их обратно без визы на посадку, молча. Если вокруг него со стороны недовольных поднимались шум и ругань, он давал короткий, но громкий свисток, на который неожиданно, как из-под земли, появлялся милиционер и отталкивал нарушителя порядка.

Вспоминая о том дне, я до сих пор удивляюсь, как хватило не сил протолкнуться в толпе, очутиться рядом с железнодорожником, визирующим документы, как удалось мне их протянуть ему. Он их взял в руки, а я глядела на него и старалась мысленно внушить ему, что ехать в Москву мне совершенно необходимо. Что-то аналогичное было когда-то давно в гимназии, когда я сдавала экзамен по физике, зная из всего курса только одну главу, и внушая мысленно учительнице, чтобы она спросила меня только эту главу. Так и получилось, я себе объяснила тогда гипнозом, подействовавшим на учительницу. Но сейчас?... Я же не верила в силу своего гипноза, и была уверена, что документы мне вернут без визы, как и моим предшественникам.

Несчастное ли выражение моего лица и жалость ко мне, или какие другие причины подействовали на проверяющего, но он, посмотрев на меня всего какую-то минуту, наложил визу на мои документы.

Я оторопело приняла их обратно и, только услышав доброжелательные, а порой и завистливые возгласы окружающих, поняла, как мне повезло!

Оставался последний барьер: сесть или хотя бы втиснуться в поезд.

Вагоны были общие без плацкарты и не были даже занумерованы. Около каждого вагона стояла толпа. Вагон брался штурмом. Каждый спешил занять хоть сидячее место на полке.

Лагутина – изворотливая, живая, маленькая грудью за меня бросилась на штурм, опередив многих пассажиров. Сидячего места все же не захватила, но протиснулась к окну. В окно я передала ей Светлану, потом вещи, ну, и сама кое-как втиснулась в дверь с помощью таких же, как и я, пассажиров. Вещи мои в количестве одного чемодана и одного мешка лежали между двумя полками на полу.

«Вы удачно устроились!» - сказал мне кто-то из пассажиров, занявших третью багажную полку. Да, действительно, это была удача! Мы могли со Светланой сидеть кое-как на собственных вещах, а не стоять в коридоре, как стояли многие. Предстоял ведь путь пять с половиной суток!

Лагутина своей находчивостью и энергией, доставившая нам такой комфорт, протиснуться к выходу уже не могла. Пришлось с помощью соседей мужчин эвакуировать ее в окно. Конечно, охотники помочь оказались, так как после ее высадки освободилось еще немного территории в их пользу.

Говорят, на крышах вагонов, на буферах было тоже много пассажиров, как с визами, так и даже без виз.

Провожавшие нас Лагутины, приятельница моя Валя со своей Светланой показались мне только мельком в окно. Поговорить с ними уже не пришлось. Что-то крикнула Валя мне насчет министра и засмеялась. Пусть попробовал бы он снять меня сейчас с поезда, хоть с милицией! Снял бы, я уверена, если б имел на это право, и если б знал, что я уезжаю. Поезд тронулся! Светланка умудрилась запрыгать от радости по чемодану, рискуя продавить его не слишком прочное покрытие, а мне стало грустно. Как-никак 16 лет (исключив перерыв) проработала я в Таджикистане, и как много с ним связано! Но впереди ведь была Москва!

Путь по Средней Азии был не только тягостным, он был невыносимым! Вагон накалялся от солнца как душегубка, открыть окна в пути было невозможно. Вместе с обжигающим ветром неслась черная как уголь пыль. Бидон холодной воды, раздобытый кем-то на очередной станции, передавался из рук в руки. Можно было немного напиться, но об умывании никто и не смел подумать. Пот струился по лицу и всему телу. Так прошли первые дни пути до Оренбурга, а потом стало гораздо легче: сорокоградусная жара спала, пассажиров поубавилось, чаще появлялась вода.

Все же в Москву мы доехали изрядно измученные и грязные, однако доехали!

Родные меня встретили, но прежде, чем ехать к ним, мы со Светланой отправились в баню.



В Союзном министерстве меня приняли очень радушно. Конечно, непосредственно я имела дело с Главным бухгалтером Ильей Исаевичем Левиным. Это он был инициатором моего отзыва из Таджикистана, это он упорно отстаивал мое раскрепощение.

Поднявшись по нарядной лестнице Министерства, я пошла по коридору мимо множества занумерованных дверей и, наконец, открыла дверь в зал, именуемый «Центральной бухгалтерией». В ней со счетами и арифмометрами работало много народа, в том числе на некотором расстоянии от других и к ним лицом за большим письменным столом сидел Левин. Сомнений быть не могло. Над его столом на стене висела надпись: «Главный бухгалтер Левин И.И.». Вокруг стола стояло и сидело несколько человек, о чем-то спорили.

Я была несколько смущена, попав в незнакомую обстановку, и так неожиданно увидев Левина среди множества других людей.

Он посмотрел на меня, остановившуюся у двери, и, прервав говорившего, спросил: «Вы – товарищ Барановская с Памира?». «Да, это – я…» - оставалось мне подтвердить его догадку. Одновременно подумала: неужели у меня на лице написано, что я с Памира?

Он встал, радушно поздоровался за руку, предложил присесть и подождать окончания совещания. Я села и с захватывающим интересом стала прислушиваться к голосам участников совещания. Речь шла о переходе на графический метод учета, о внедрении сальдового метода учета материалов и др. В то же время чувствовала на себе любопытные взгляды присутствующих в зале. Мне казалось даже, что на время замолкли костяшки счет, замолкли арифмометры. Очевидно мое появление «с Памира», услышанное при обращении ко мне Левина было столь же удивительным для них, как если бы появилась марсианка. Горячий спор участников совещания тоже вроде стал ослабевать. Спорщики поглядывали на меня и удивленные замолкали.

С Левиным мне пришлось встречаться неоднократно в течение всего времени моего пребывания в Москве.

Дело касалось не столько моего устройства на работу, как получения права на мою прописку в Москве.

Остаться в Москве, конечно, мне хотелось. Римма училась в институте, жила с отцом. Она была очень занята, но хоть изредка видеть и слышать ее голос стало просто моей потребностью. Не менее интересовала меня судьба Ксаны, вынужденной тогда уже работать и учиться в заочном институте. Матери моей было уже немало лет, жила она одна, так как отчим мой к тому времени умер. Олег находился в Германии на военной службе, обеспечивал мать материально, но повседневной заботы о себе мать видела только от соседей. У меня не было своей площади в Москве, так как срок брони на комнату давно истек, но Левин обещал помочь в этом вопросе со временем лишь бы добиться права на прописку, а прописаться я могла только у мамы.

И вот начались хождения по мукам. Я, конечно, понимала трудности, которые испытывала Москва в связи с массовым возвращением эвакуированных и не меньшим наплывом прочего люда, не имевшего ранее никакого отношения к Москве, но пытавшегося прорваться в Москву. Однако, этот люд частично просачивался и всякими окольными путями получал и прописку, и жилплощадь в Москве. Я же получала отказ. Когда-то в двадцатых годах я приехала в Москву с юга, когда из Москвы от голода и холода уезжали люди, спасаясь на юг, где жизнь была сытнее и теплее. Я приехала и осталась в Москве, несмотря на трудности. Уехала на далекую окраину, когда в Москве жизнь давно была налажена и вошла в свою колею. Уехала по призыву партии и правительства по укреплению специалистами отдаленных окраин. Посылали меня сроком на три года, а проработала шестнадцать в очень трудных по сравнению с Москвой условиях. Право на возврат в Москву потеряла.

Убедившись в том, что я для Москвы очевидно «рыжая», я уже не пошла снова отстаивать очередь обиженных в следующей инстанции.

Лично мне Москва вовсе не импонировала. Мне представлялось, что здесь в конторах люди больше отсиживаются, чем работают. Кроме того и без меня здесь «специалистов», как я, хватало. С трудом представляла также, как я буду хоть временно со Светланкой ютиться в маленькой комнате у мамы. Вместо помощи ей, не окажусь ли обузой? Крышу над головой я получу в другом месте всюду.

К Левину я пришла в тот день с намерением о принятом мною решении, уехать, и оказалось, как ни странно, «легка на помине». Обо мне только что он разговаривал с приехавшим из Литвы Министром, и он ему сказал, что если только я соглашусь поехать в Литву, то лучшей кандидатуру у него нет. Такие его слова меня, конечно, озадачили, но на Литву, в принципе, я дала согласие. Я согласилась бы ехать не только в Литву, но и снова с охотой на какой-либо край света, лишь бы не чувствовать себя лишней, ненужной. Из дальнейшего разговора с Левиным я поняла, что поездка в Литву крайне ответственна. Речь шла не только о практической бухгалтерской работе, но и насаждении методов советского учета в недавно еще частновладельческой Смитсоновской Литве. «А сумею ли я?». «Если бы вы неумейкой были, не отстаивал бы вас так долго и упорно Таджикистан!» - сказал Левин. Конечно, это было не очень убедительно, хотя бы потому, что отстаивал меня вовсе не Таджикистан, а упрямый министр мясомолочной промышленности Таджикистана. За время нашего знакомства с Левиным он, конечно, мог получить поверхностное представление о моих, не слишком больших бухгалтерских познаниях. Говорить с ним было легко интересно и для меня полезно. Он был совсем немолод, во всяком случае, старше меня, а я уже в то время тоже была давно не первой молодости (начала разменивать свой пятый десяток). Энергии у Левина было непочатый край. Он пользовался большой известностью и авторитетом в системе мясной и молочной промышленности и не только в среде счетных работников благодаря своим печатным трудам. Его инструкции по учету были нужны и экономистам, и даже Главным инженерам. Не любил он шаблона, ценил в человеке самостоятельность, если она шла на пользу делу. Высоко ценил свою профессию. Казалось мне, что он родился Главным бухгалтером Союзного министерства и не мог никогда быть никем иным. Посылая меня в Литву, мне представлялось, все же, что меня он переоценивает: было страшновато, но, очень радостно.

Мама встретила мое решение одобрительно. Все-таки Литва – не Памир, а она опасалась, что я опять туда уеду. Для меня же всякий мой отъезд, хоть и омраченный расставанием с родными или любимыми людьми, охватывал меня всегда такой невообразимой радостью, таким нетерпением, что я отсчитывала дни, часы и минуты, оставшиеся до отъезда.

Итак, я снова уезжала из Москвы. На пороге новой жизни – Литва.





63 Шахринау (тадж. Шаҳринав – букв. «Новый город») – посёлок городского типа в Гиссарской долине, административный центр Шахринавского района Республики Таджикистан. Поблизости от поселка находится достаточно большое городище, его площадь 360 га, длина стен достигает 7 км.
64 Гарм – посёлок городского типа в центральном Таджикистане. Административный центр Раштского района.