Был обычный весенний день, деревья только слегка зазеленели, было сухо, солнечно и тепло. Владимир ехал в автобусе с женой в гараж и сидел недалеко от входа. На какой-то остановке вошла молодая женщина и, не глядя по сторонам, стала лицом к боковому окну.

Это была она, или ее двойник, или призрак ее, он не мог сказать точно, потому что не видел ее много лет.

Память опять подвела его: ясно, во всех мучительных подробностях всплыло прошлое, которое он старательно хотел забыть.

- Черт возьми, черт возьми! – повторял он.

В моменты сильнейшего неконтролируемого волнения он часто поминал и бога и черта, это шло у него, по-видимому, от матери. Молодая женщина в очень коротком облегающем платье стояла перед ним, что вызвало неприятную дрожь. Красивое тело, стройные ноги, не классическое, но очень милое, лицо русской красавицы. Это, конечно, была не она, и не могла быть ею. Даже если бы этой женщиной была она, ей, к счастью, было бы трудно узнать его, прежнего, в его настоящем толстом обрюзгшем теле, которое вызывало у него отвращение.

- Что случилось? – спросила сидевшая рядом жена.

- Ничего – ответил он, зажавшись от нахлынувшей тоски. Чтобы как-то придти в себя он опустил глаза, опасаясь даже случайно встретиться с ней взглядом.

Владимир родился, вырос и жил в небольшом, по современным меркам, многоквартирном доме, который до войны был заселен активными и амбициозными молодыми учеными, переселившимся в Москву вместе с Академией Наук. Многие из них начали новую жизнь с новыми молодыми женами, так что вскоре двор наполнился детскими колясками, а затем и детьми примерно одного возраста. Все знали друг друга. Через три-четыре года картина повторилась – это был вторая волна, к которой принадлежал Владимир.

В соседнем подъезде жило семейство Ивана Алексеевича, человека из обеспеченной дореволюционной семьи. Иван Алексеевич обладал всеми достоинствами дореволюционного воспитания – блестящим образованием, галантностью в обхождении и легкостью, удачно сочетающейся с облегченным взглядом на жизнь, возникшем в эпоху НЭПа и полового коммунизма первых комсомольцев.

Он был естественником, путешествовал по всей стране и вскоре получил кафедру в Московском университете на факультете невест, где женский пол просто подавлял. Его семья была небольшой – никогда не работавшая жена, моложе Ивана Алексеевича лет на двенадцать, привезенная им из одной из экспедиций с Дальнего Востока, и сын Леша. Иван Алексеевич всегда был центром компаний и экспедиционных партий: он сыпал любопытнейшими историями, анекдотами, писал стихи и рассказы о красотах природы, пел под гитару популярные полублатные песни. Молодое женское окружение всегда было от него в восторге и в свою очередь вдохновляло его.

Однажды он обнаружил, что одна из его аспиранток ждет от него ребенка.

Это был шок, к тому же молодая особа из семьи строгих нравов была решительна и пригрозила ему парткомом. Жить на два дома стало невозможно, ему пришлось уйти из семьи, оставив в старом доме Лешку с матерью, а самому перебраться в новую роскошную квартиру в профессорских башнях МГУ. Я несколько раз бывал с Лешей у него в гостях, последний брак давался ему нелегко, жена была лет на тридцать моложе, активна и агрессивна. У них росла дочь – Тата, милый белобрысый ребенок, ставшая к четырнадцати нелюдимой дикаркой. Внезапно выросшие ноги и руки, а также новые ощущения в теле создавали душевный разлад и напряжение в отношениях с ближайшими родственниками. В шестнадцать она поступила в последний класс, и здесь встал вопрос о выборе будущего.

Продолжать семейную традицию – заниматься почвоведением или географией она категорически отказалась, ей хотелось чего-нибудь другого, модного, чем, например, была в те времена психология.

Поступить на биофак или геофак ей не составило бы труда, ее приняли бы только за одну фамилию, но ей был нужен факультет психологии, где был конкурс даже среди золотых медалистов, и для поступления на всех экзаменах требовалось получить только отлично. Это было непросто, помимо гуманитарных предметов приходилось сдавать математику, на которой предлагались задачи, далеко выходившие за школьную программу. Обычные абитуриенты без специальной подготовки часто впадали в истерику, они просто не понимали, что делать и как подойти к решению.

Тут подвернулся Владимир, к тому времени аспирант на Физфаке. Денег постоянно не хватало, он, как и многие другие его приятели, занимался репетиторством, специализировался он исключительно на абитуриентах, желающих поступить в МГУ. Выбирал он только тех, которые действительно по своим возможностям могли бы дотянуть до необходимого уровня, никаких знакомств в приемных комиссиях у него не было, да и поступление по блату для университета было неприемлемым.

Леша, выпускник МГУ, конечно, сам бы мог позаниматься с сестрой, но это было невозможно – через минут двадцать начинались слезы, оскорбления и взаимный крик, доходивший до драки.

Жизнь Владимиру не доставляла особых неприятностей. Интересная и увлекательная работа перемежалась приятными развлечениями и путешествиями. Ему удалось объездить всю европейскую часть страны, на очереди была Сибирь, Алтай и Дальний Восток. Это было дорого, но вполне реально: Иван Алексеевич предложил ему поработать летом в своей экспедиции шофером, что дало ему возможность проехаться за счет государства по Колымскому тракту и посмотреть, наконец, изумительные красоты гор Магаданского края и хребта Черского, о котором неоднократно рассказывал Владимиру его отец.

В те благословенные времена мрачный период истории остался позади, наступила «Оттепель». На гастроли в страну приезжали мировые знаменитости и музыканты, устраивались эпохальные выставки. Мировое кино уже завоевало советский экран, в киноклубах можно было посмотреть практически любой фильм. Моду, в основном, определяли французские и итальянские кинодивы, в киоски Союзпечати поступали дешевые зарубежные журналы о кино, в которых в качестве cover girl печатались портреты самых известных актрис. Одна из самых красивых женщин мира – блистательная Джина Лоллобриджида вызывала восторг у мужчин и зависть у женщин. Джина посетила Москву, и каждый, у кого была возможность, включая космонавтов и высоких чиновников, был счастлив увидеть ее и тем более с ней сфотографироваться.

Она была стройной, гибкой, музыкальной, обладала осиной талией, носила пышные юбки «солнце» до голени.

Но ничто не вечно, особенно в мире моды. Достаточно скоро юбки стали короче – на два пальца ниже середины колена. Когда девушка садилась, юбка должна была чуть-чуть приоткрывать круглые коленки очаровательных немного полноватых ножек в белых или светлых чулочках. Это было абсолютное оружие. Лучшими, безумно красивыми ногами с совершенно круглыми коленками без заметных неровностей обладали более молодые, чем Джина кинодивы – Клаудиа Кардинале и Катрин Денев. Фильмы с их участием потеряли бы половину привлекательности, если бы в них не было бы кадров, демонстрирующих совершенную красоту их ног.

Против моды устоять невозможно: в новых недорогих кафе со столиками без скатертей молодые москвичи, без стеснения, таращились на ножки окружающих девушек, которые не без удовольствия демонстрировали еще так недавно скрываемые длинными юбками свои прелести. Круглые коленки были фетишем. Простой разговор о них мог быть поводом для знакомства.

Затем настал черед худых длинных ног подростков с выделяющейся коленной чашкой в виде крупной миндалины. Такими коленями обладали французские манекены в витринах ГУМа. Юбки стали уже на два пальца выше колена, это считалось вызывающим. Владимир и его приятели просто теряли спокойствие духа, когда у стоящей девушки были видны совершенные по форме коленки. Такими ногами обладали Бриджит Бардо и Паскаль Пети. Впрочем, душевного равновесия лишался и Иван Алексеевич, он мог, не дожидаясь лифта, пронестись по лестнице вверх или вниз, чтобы только взглянуть на красивые ножки.

Однажды осенью Иван Алексеевич, Тата, Леша и Владимир ехали на городском автобусе в университет. Народу было немного, вся компания сидела у кабины, где было теплее, Владимир оказался напротив Таты. До этого времени он воспринимал ее как довольно взбалмошную и избалованную «лялькину дочку», которой она и была совсем недавно. Иван Алексеевич, Леша и Владимир о чем-то энергично беседовали, Тата в разговоре не участвовала, она следила за прихотливой нитью разговора, с любопытством вертела головой и смотрела на очередного говорящего. Наличие такой отзывчивой публики вдохновляло, по крайней мере, Владимира, он чувствовал душевный подъем и блистал. Совсем непроизвольно, слушая оппонентов, он рассеянно посмотрел на Тату и опустил глаза.

Она была одета в темную короткую дубленку с опушкой по швам, из-под которой была видна короткая юбка из плотной ткани. Несмотря на холодную погоду на ногах и Таты были полусапожки в стиле дубленки и тонкие чулки сероватого цвета, которые удачно подчеркивали красоту ее ног. Впервые Владимир заметил, что у Татки появились стройные ножки с совершенно бесподобными коленками, а коленные чашки выделялись как обращенные вверх гигантские слезы Бога. У него сбилось дыхание, возникло непреодолимое желание потрогать их. Дальнейший разговор был смазан, он уже его не интересовал.

Владимир снял перчатку с левой руки и стал ждать, когда автобус будет круто заворачивать, и Бог в виде сил инерции, позволит ему, чтобы не упасть, опереться о Таткино колено. Бог был милостив. Подъезжая к университету, автобус круто завернул на поперечную аллею, и Владимир плотно открытой ладонью уперся в желанное колено.

Тата подняла глаза, их взгляды встретились. Тата была удивлена. Приподняв брови, она смотрела на Владимира уже не по-детски бессодержательно, а испытующим и оценивающим взглядом женщины, интуитивно знающей будущее. Участь будущих занятий была решена.

Владимир занимался с Татой два раза в неделю, ему и Татке занятия давались легко, она не ленилась, Владимир каждый раз с удовлетворением отмечал, что его ученица расцветала, как прекрасный цветок из невзрачного бутона. Он, чувствуя себя в роли Пигмалиона, беседовал с ней не только о сложностях будущего экзамена по математике, но также тратил немало времени на культурные новости, рассказывая, что и где можно и необходимо послушать или посмотреть. Он старательно оберегал ее, как прикрывают ладонями свечу на ветру, лелеял как заботливая кошка своих котят. Его влюбленность нельзя было не заметить, родители Таты подшучивали над ним, говорили, что он «таскал ее в зубах». Владимир краснел от неловкости, но как обижаться на правду? Он был «прекрасно болен».

Экзамен и эпопея поступления прошли успешно. За год упорной работы Татка превратилась в очаровательную юную леди, лицо немного округлилось, приковывали внимание ее большие темные глаза с длинными ресницами, изящный тонкий нос и красивый рот с полными нежно-розовыми губами. Она была подвижна, легка, добра и любознательна, и, конечно, она была красива. Она носила тонкие темные водолазки под горло, которые подчеркивали стройность ее фигуры. Владимир погибал от любви, разность в возрасте, ее несовершеннолетие и девичья неопытность беспрестанно мучили и томили его.

Осенью Татка стала ездить на занятия в центр города в старое здание университета.

На первом свидании, назначенном у Манежа, Владимир настолько разнервничался, что не выдержал пятнадцатиминутного ожидания и убежал, не дождавшись опаздывающей Таты. Она была сильно обижена, но быстро поняла причину недоразумения и простила его.

Зима в тот год выдалась мягкая. Провожая Тату домой после какого-нибудь концерта, они шли, держась за руки, тихие, все еще погруженные в только что отзвучавшую музыку по заснеженным аллеям университетского парка. С неба падали редкие снежинки, крутясь как пушинки и вспыхивая в свете ярких уличных ламп. Тонким слоем они покрывали плечи и шапочку Таты, отчего она, слегка, напоминала снегурочку. На лице снежинки таяли, кожа розовела и становилась влажной. Расставаясь, Тата поворачивалась к Владимиру лицом, отводила руки назад и вниз и слегка поднимала подбородок. Он брал ладонями ее лицо, глядел на него и потом долго и нежно целовал, не пропуская ничего: ее лоб, глаза, щеки, нос и, наконец, губы, такие нежные и желанные, что у него захватывало дух.

В конце зимы, когда снег стал сырой и доживал свои последние денечки, они отправились, в Саввино-Сторожевский монастырь, недалеко от которого Владимир в детстве проводил каждое лето. У монастыря тетки продавали молоко, в монастырской лавке были еще теплые ржаные лепешки. На покатой дороге к реке Татка как фурия набросилась на Владимира, выкрикивая самодельные стишки и сопровождая каждое слово снежками:

Кончилось тем, что они просто валялись в снегу. В электричке от них шел пар, Татка положила голову на плечо Владимира и уснула. К Москве они почти просохли.

Наконец наступил март, зимняя белесость неба и прозелень закатов сменилась яркой синью, отражающейся в лужах. Теплое солнце подавляло всякую попытку заниматься. По карнизам и подоконникам барабанила капель, рассыпаясь фонтанами мелких капель, играющих радугой в ярких лучах солнца. Появились проталины, обнажая коричневые пятна прошлогодней листвы и оттаявшей земли. На обочинах была каша, машины ездили грязные. Гулять где-либо стало невозможно, единственным развлечением были прогулки по заброшенным церквям, усадьбам и монастырям Подмосковья, где машин не было.

В конце апреля наступила жара, ветки кустарников покраснели, а молодые березки покрылись фиолетовой кисеей. Через неделю все изменилось: лес зазеленел, ивовые стояли желтыми и светло-зелеными шарами. Гуляя в Архангельском, они вышли на берег разлившейся Москвы-реки. По берегам среди умирающего льда, покрытого сверху коркой грязи, журчали прозрачные ручьи. Большая вода тащила в небытие сухие ветки, доски, бревна и прочий мусор. Природа отмывалась.

- Смотри, половодье! Половодье! – в восторге воскликнула Тата.

Казалось бы, все налаживалось, Татке скоро исполнилось бы восемнадцать, но в один момент все рассыпалось в прах.

Возвращаясь поздно ночью от Татки домой на машине, Владимир попал в аварию. К счастью никто не погиб. В те времена действовала норма, согласно которой всегда и во всем виноват водитель. Он обязан был предусматривать любые необдуманные, и даже опасные действия окружающих и всеми силами избегать происшествия. Не принималось во внимание, был ли пешеход пьян или нет, бегал ли он по мостовой над подземным переходом, вывалился ли он, будучи в невменяемом состоянии, из-за сугроба под колеса – всегда был виноват водитель. На собственном опыте Владимиру пришлось убедиться также, что законы физики и школьные формулы движения не действуют для так называемых экспертов.

Следствие шло долго, рухнула работа, не было сил сопротивляться. То, что судьба выбрала его в качестве роковой непреодолимой силы, просто раздавило его. Пострадавший был ранен, и Владимир был причастен к этому, пусть даже и невольно. Большую часть времени Владимир проводил в оцепенении, в ступоре. Жизнь потускнела, стала похожей на безнадежно пронизывающие ноябрьские сумерки, ходить на свидания в помятом виде было совершенно невозможно. Татку он больше не видел. Он считал, что все надо отложить, может быть, время пройдет, потом ему станет легче, и все еще наладится.

Через год он вернулся, работы у него не было, а желания жить практически не осталось. В таком состоянии его подобрала его прежняя однокашница, он даже был рад, что течение несет его куда-то, лишь бы исчезла тупая безысходность, мучавшая его. Его будущую жену можно было понять: неудачный первый сексуальный опыт, годы идут, претендентов нет, несмотря на мужское окружение на работе, можно было, и в «девках остаться».

Через год он вернулся, работы у него не было, а желания жить практически не осталось. В таком состоянии его подобрала его прежняя однокашница, он даже был рад, что течение несет его куда-то, лишь бы исчезла тупая безысходность, мучавшая его. Его будущую жену можно было понять: неудачный первый сексуальный опыт, годы идут, претендентов нет, несмотря на мужское окружение на работе, можно было, и в «девках остаться».

Брак был неудачным, через два года он распался. Решающую роль сыграла лживость ситуации, в которой оказался Владимир. На людях они делали вид счастливой пары, но стоило закрыть входную дверь квартиры, как начинались скандалы, заканчивающиеся постелью. Это было особенно отвратительно.

Месяцев через десять после свадьбы у него родилась дочь, повседневные заботы о беззащитной малышке помогли ему в какой-то степени выбраться из психологической западни. Он мог уже иногда выходить из дома.

Через некоторое время после рождения дочери позвонила Татка и позвала его на свою свадьбу. Проходила она дома. После застолья все танцевали в большой комнате при притушенном свете. Владимир не танцевал, он только безучастно сидел в креслах, размышляя о жизненном фиаско, которое он потерпел. Он считал, что танцы, которые он когда-то любил, и веселье, царившее вокруг, – уже не его удел. Успех, счастье, любовь – все это пустое, бывает только в сказках и в поверьях. Ему казался нелепым, чудовищно архаичным или просто глупым обычай шумно отмечать потерю девушкой своей чистоты, это можно было только как-то объяснить древними, тотемными неосознанными обычаями, таящимися в общественном сознании народа.

- Где здесь любовь, возникающая, как чудо, как можно планировать эфемерное счастье, которое исчезает, как дым, или утекает из рук, как растаявший снег? Мог ли кто-нибудь когда-нибудь вновь увидеть прошлогодний снег или вчерашний шторм?

В действительности ничего этого нет, это только химия, нужно терпеть, избегать поступков, приносящих угрызения совести, и спокойно доживать жизнь.

Татка подошла к нему. Не стесняясь гостей, она села к нему на колени и, обняв двумя руками, прижалась лицом к его плечу. Он почувствовал, как горячие слезы промочили его рубашку, она горько плакала, содрогаясь всем телом, но ничего сказано не было, поезд ушел.

Неужели он, некогда такой блестящий во всех отношениях, талантливый и умный, все же ошибся?

В голове у Владимира постоянно, как заезженная пластинка, крутился романс о попугае Флобере, который все кричал: «Jamais, jamais!».

Он понял, что «потом» означает просто «никогда».