Переступив черту, отделяющую пожилой возраст от старости, естественно смотреть на свою юность, как на далекое прошлое. Много воды успевает утечь за полвека, много перемен проис-ходит и во взглядах, и в человеческих отношениях. Когда же, в добавок ко всему, жизненный путь пересекается наиболее крупной из известных миру революций, заново перекроившей все условия быта, то образы минувшего, как будто и ясные, но вместе с тем бесконечно мало свя-занные с современностью, кажутся не более реальными, чем сны, не более уловимыми, чем те-ни освещенных предметов.

Мне не пришлось вести дневников в течение моей жизни, да, если бы они и составлялись, то неминуемо пропали бы в первые годы революции вместе со всем остальным имуществом. Да-леко не все осталось в памяти точно обрисованным. На сохранившихся обрывках более ярких воспоминаний я решаюсь остановиться, думая, что новому поколению могут представить неко-торый интерес очерки прежней жизни, протекавшей в той же стране, но в совершенно иной обстановке и при другом укладе общественных отношений.

В 6-7 летнем возрасте, т.е. в половине 70-х годов прошлого века (2) многими приятными пережи-ваниями я был обязан моему деду с отцовской стороны (3). Высокий и прямой, с белоснежной бородою, с правильными, крупными чертами лица, со строгими глазами, умевшими ласково смотреть на маленького шалуна - внука, он так и притягивал меня к себе. Очень хорошо окон-чив курс Медицинской академии в Ленинграде в 30-х годах XIX века, он скоро получил степень доктора, гораздо труднее и реже дававшуюся тогда, чем в последующее время. Печатная диссертация его, написанная по латыни, долго сохранялась у меня. Ученое звание, выделившее деда из ряда сверстников, помогло ему быстрее других, двигаться по служебной лестнице.

Заинтересовавшись почему-то, не врачебной, а административной стороной медицинской работы, дед, в качестве медицинского инспектора, вел неустанную борьбу с взяточничеством хозяйственного персонала больниц и госпиталей.

Не уживаясь в одном военном округе, он переходил в другой, но везде встречался с теми же явлениями, основанными на снисходительном отношении к «безгрешным» доходам, которыми не брезговали и лица, стоявшие много выше госпитальных смотрителей. Недаром в те времена сложилась поговорка, что для благополучного существования достаточно пристроиться к заве-дыванию довольствием казенного воробья: при нем и сам прокормишься, да и детишкам на мо-лочишко перепадет! При такой обстановке, битвы, в которые вступал дед, не могли оканчиваться успехом для него. Правда, удавалось изъять пару, другую взяточников, но остальные, сплоченные опасностью, энергично защищались, пользуясь промахами своего крутого и горячего противника. Стоявший во главе военного ведомства генерал Сухозанет (4) любил деда за прямой и открытый нрав, но и тот после одного из докладов сказал: «Вот, Ты постоянно преследуешь взятки, но скажи, неужто сам Ты нисколько не грешный в этом? Побожись перед иконой!». Подобное предложение, и обращение на «ты» по понятиям того времени, вовсе не было оскорбительным. В нем выражалось то естественное недоверие и удивление, которое внушало людям все необычное. Несмотря на поддержку сверху, все же пришло время, когда бороться одному против всех оказалось для деда непосильным. Начальство утомилось разбором постоянно возникавших неприятных дел, вскрывавших ведомственные непорядки, и неспокойному человеку, хотя и полному еще сил, пришлось уйти пятидесяти лет с небольшим в отставку. Не было, кажется, ничего печальнее и беспомощнее отставного гражданского или военного служащего. Выбитый из колеи привычной жизни, скованный рядом общественных предрассудков о неприличии того или иного занятия отставной чиновник проводил остаток жизни в томительном бездействии. Такова была судьба и моего деда.

По оставлении службы он поселился в Петербурге на Выборгской стороне, где служили его старшие сыновья и воспитывались младшие дети. Виделись мы довольно часто, но, все же, раза два в зиму я отправлялся гостить к деду на несколько дней, что моя мать, нежно нас любившая, но стоявшая за порядок, разрешала только скрепя сердце, так как по возвращении домой меня трудно было прибрать к рукам.

Дед занимал с женой второй этаж дома на Выборгской стороне против сталелитейного Завода Лесснера (5). Несмотря на скромные средства стариков, заключавшиеся главным образом в пен-сии, квартира, по обычаям того времени, была просторной, и в ней теперь поместились бы три или четыре семьи. Прослужив всю жизнь в провинции, дед имел мало знакомств в Петербурге, но все же, считалось невозможным обойтись без зала в четыре окна, всегда пустовавшего, так как гостей приглашали не часто, а близкие предпочитали сидеть в других, более уютных комнатах. Только на Рождество, Пасху и на именины деда в зал переносился и вытягивался во всю длину обеденный стол. Собирались сыновья с семьями, местное духовенство, являвшееся поздравить именитого прихожанина, и кое-кто из родственников бабушки.

Садясь обедать, мы знали, что к супу подадут пирожки на слегка прогорклом масле, затем бу-дет заливная рыба, обложенная кусочками белого и красного филе, потом успевшая простыть дичь и на сладкое - мороженое. Все было взято от кухмистера, приготовлено не слишком вкус-но, и мы - дети отыгрывались только на сладком. Разговор не отличался оживлением, так как все смотрели на эти семейные обеды, как на тяжелую повинность, да и особой близости между братьями не было. Гораздо веселее было гостить в одиночку. Появляясь у деда, я каждый раз с новым интересом начинал осмотр квартиры с зала, где висели большие масляные копии с двух известных картин.

Одна из них изображала Изгнание Измаила и Агара (6). Оба они удалялись в пустыню, причем по крайне недовольному виду смуглого и курчавого юноши - Измаила было видно, что путеше-ствие его вовсе не устраивает, и что он охотно остался бы подле отцовского, хорошо откорм-ленного стада, пасшегося тут же в пальмовой роще около шатра.

На другой картине молодая и красивая княжна Тараканова гибла от наводнения (7). В окно низкого, сводчатого каземата Петропавловской крепости, в которой она была заключена, широким потоком лилась вода. Княжна, заломив руки, стояла на постели, а с полу к ее ногам лезли крысы, спасавшиеся от верной гибели. Очевидно, впечатление от картин было сильным, так как оно сохранилось в памяти, несмотря на тысячи других, лучших произведений искусства, прошедших затем перед глазами в русских и заграничных музеях.

Любопытны были также мельхиоровые канделябры на подстольях простеночных зеркал; они разнимались, и средняя часть их представляла собою что-то вроде молотка с короткой ручкой.

Со словами: «Дедушка, ты будешь слоном, а я - погонщиком» я живо взбирался на плечи ста-рика, и он катал меня по комнатам, терпеливо вынося постукивания по голове подобием моло-точка. Внимание мое приковывала и дедушкина табакерка. Дед не курил, не пил, не играл в карты, но от понюшек табака отказаться не мог. Мелкоистолченный табак насыпался в ложбинку около большого пальца левой руки и с наслаждением втягивался в нос. Затем, при неизбежном чихании, вынимался из кармана и пускался в ход большой платок с желтыми или красными разводами. На такой пестроте рисунка следы табака были мало заметны.

После завтрака, в полдень, предпринималась прогулка в парк. Начало и конец ее были всегда затруднительны, так как на улицах Выборгской стороны вместо тротуаров красовались еще деревянные мостки с щелями и дырами, опасными для ног ребенка. В мокрую погоду из щелей выбивались неожиданные фонтаны грязной воды, а в мороз мостки были очень скользкими. Больше чем через полстолетия я без всякого удовольствия возобновил впечатления детства в одном Уральском городишке, не додумавшемся еще до тротуаров улучшенного типа.

В отношении уличного благоустройства Выборгская сторона сильно отличалась от централь-ных частей столицы, где после каждого снегопада вереницы возов, по приказу Градоначальни-ка, вывозили снег с улиц и тротуаров. Это называлось: «делать весну». Часто такая весна сме-нялась новым снегом, и дворники выстраивали вдоль тротуаров новые снежные валы, которые убирались тем же порядком.

Наша прогулка неизменно заканчивалась посещением фруктовых лавок. Лучшие из них при-надлежали купцам Елисееву, Смурову, Соловьеву и Черепенникову, и имели определенный ассортимент товаров: вина, закуски, консервы, фрукты, виноград, пастила, орехи, пряники и леденцы всех сортов. На Невском, под Городской Думой, в Милютином ряду гастрономы заходили во фруктовые лавки, за которыми были устроены маленькие отдельные кабинеты. В этих неуютных подобиях ресторана, устрицы, омары, семга и страсбургские пирожки из гусиной печенки запивались шампанским.

До центра города в наших прогулках мы не добирались и, заходя в скромные фруктовые лавки Выборгской стороны, возвращались или с маленькими вкусными яблочками, под названием «золотое семечко», или же какими-нибудь сластями. Наши покупки встречались экономной бабушкой без всякого одобрения: «Опять напрасные траты, - говорила она, - шкафы и так пол-ным полны сладким!»

Бабушке, впрочем, приходилось переживать и более серьезные огорчения. Мужу ее, широкому по натуре, вдруг приходило в голову сделать какое-нибудь пожертвование на благотворитель-ные цели. Приходилось потом дома сообщать о своем поступке, который подвергался жестокой критике, и бедный старик расплачивался за свою щедрость упрощением стола и более редкой топкой печей, пока, по мнению бабушки, не восстанавливалось равновесие в бюджете.

Время между возвращением с нашей прогулки и обедом посвящалось дедом чтению газет. Осо-бенно его занимала иностранная политика. Характерною особенностью газет того времени бы-ла скудная информация о внутренней жизни страны и большое внимание, отдававшееся поли-тическим событиям в других государствах. О голоде, например, и о голодающих вследствие неурожаев, не раз посещавших ту или другую часть России, писать сначала вовсе запрещалось; затем газеты добились разрешения писать о «недороде хлебов» и о пострадавших от неурожая, но в сжатой и смягченной форме. Зато перемены в иностранных министерствах и парламент-ские дебаты по разным вопросам, очень далеким от нашей действительности, излагались с большою подробностью. Это часто делалось редакциями с целью навести на мысль о том, насколько наша страна отстала от политического развития Европы.

Некоторые, конечно, понимали в чем дело, но для большинства рядовых читателей эта скрытая критика наших порядков проходила незамеченной. Наибольший интерес для них, а в том числе и для моего деда, представляла политика Англии – «Коварного Альбиона», как ее часто имено-вали наши газетные обозреватели. Читать газеты без очков дед не мог, а очки, как на беду, ча-сто терялись. Поиски их, в которых я принимал оживленное участие, начинались с зала, про-должались в спальне, столовой и других комнатах. На помощь привлекались прислуга и, в ка-честве последнего резерва, сама бабушка. Очков все же нет и нет.

Атмосфера сгущалась, и дело переходило к инсинуациям. Сначала обиняками, а затем и в бо-лее прямой форме дед высказывал предположение, что очки кому-то понадобились, что кто-то стал тоже плохо видеть, но не может в этом сознаться. Бабушку, маленькую бойкую старушку задевали за живое эти намеки на причастность к исчезновению очков. Она подходила к своему высокому мужу, сердито в него вглядывалась и вдруг язвительно замечала, что кое-кому было бы полезно поискать очки на себе и не сбивать попусту с ног весь дом.

Очки оказывались на месте, но только сдвинутыми на лоб. «Можно было бы сказать об этом раньше», - ворчливо замечал дед и усаживался в кресло у окна, довольный появлением очков. Можно ведь было теперь окунуться во всю глубь английских политических каверз и, кроме того, не лишено было приятности воспоминания о стычке с бабушкой. Маленькие домашние недоразумения нарушали сонливую монотонность отставного существования и были полезны, по уверению деда, для «полировки крови»!

Вспоминается также, как дед отправлялся со мной на иллюминации, которые устраивались в высокоторжественные дни, т.е. в дни рождения и именин царской четы или какого либо ра-достного события: крупной победы, заключения мира и т.д. Большой интерес вызывали в то время электрические солнца, а по-современному простые дуговые фонари.

Дед всем советовал, хотя бы издали не смотреть пристально на яркий свет и беречь зрение. В самом деле, глазам, привыкшим более к свечам, чем к керосиновым лампам, электрические фо-нари казались ослепительными. До электричества, а довольно долго и при нем, главная роль при иллюминациях отводилась газу. На фасадах домов делались временные проводки из труб и устраивались звезды, вензеля и транспаранты. При ветре все эти световые украшения начина-ли мигать, а иногда и вовсе задувались. С волнением смотришь, бывало, на один-два огонька, оставшиеся от красивой звезды; вот-вот задует и их! Но порыв ветра стихал, и звезда вновь за-горалась огнями.

Вдоль тротуаров расставлялись глиняные плошки с налитым в них керосином или жиром и тряпкой вместо фитиля. На менее людных улицах плошки заменялись черепками битой посу-ды, а иногда и старыми галошами. Плошки нещадно дымили, особенно если их содержимое разливалось по тротуару. Несмотря на всю примитивность такой иллюминации, около домов, где плошки стояли по-чаще, обязательно собирались соседняя прислуга, приказчики молочных лавок, дворники и прохожие зеваки. Особенно бойкие парни набирали керосин в рот, выпускали тонкой струйкой, поджигали и устраивали светящиеся фонтаны, не считаясь с противным вкусом керосина и возможностью ожогов. Иллюминации, не представляя ничего особенного, привлекали, тем не менее, на Невский проспект, где украшений и света было больше, толпы народа, сплошь заполнявшие эту широкую улицу от Литейного проспекта до Адмиралтейства. Более эффектной была Петербургская иллюминация, устраивавшаяся ежегодно 22 июля старого стиля, в день именин Императрицы. Красиво освещались там знаменитые фонтаны, каскады и военные суда, с которых пускались богатые фейерверки. Еще, конечно, более богатой была иллюминация Москвы в день коронации Николая II.

К числу развлечений, которые доставлял мне дед, относилось также посещение балаганов на Царицыном лугу, как обычно называлось Марсово поле, и Вербного базара. Балаганы пред-ставляли собою временные деревянные театры разного размера, открывавшиеся на Масляной и разбиравшиеся после Пасхи. Думается, что более крупные из них вмещали в себя человек 500 зрителей. Из тонких балок делается остов здания, который покрывался легкой крышей и заби-рался по бокам некрашеными досками. Лестницы были только наружные, пол в зрительном зале имел сильную покатость к сцене. Верхнего платья из-за сильного холода не снимали, да и никаких раздевален при театриках не было. Народу в балаганы набиралось всегда много; там же, где программа была более интересной, в последние дни Масляной недели происходила настоящая давка, особенно во вторых местах, т.е. в задних рядах, отделенных от первых мест перегородкой.

Так как из экономии места скамьи делались сплошные от одной стены до другой, без разрывов, то публика, попадая в зал, с грохотом перескакивала через скамейки, стремясь занять лучшие места, поближе к сцене. Репертуар состоял почти исключительно из пантомим и феерий. Поз-же, во время турецкой войны 1877 года ставились патриотические пьесы, где турки, под напо-ром наших войск, валились как чурки.

Так как содержатели крупных балаганов Малафеев и Лейферт устраивали их из года в год, то они имели возможность завести порядочный реквизит и довольно сложные приспособления для сценических эффектов, восхищавших неприхотливую публику. Баба-яга в ступе летала через всю сцену, черти проваливались и вновь появлялись, группы освещались бенгальским огнями. Видное место среди персонажей занимали сказочные принцы, волшебники, богатыри, арлекины, но, несомненно, первенство принадлежало чертям. Детвора и простонародье с захватывающим интересом следили за действием. Так как представление продолжалось часа полтора, а балаганы были открыты с утра до вечера, то публика старалась попасть рядом на другое, а то и третье представление, если в кармане был лишний рубль. Снаружи балаганов, в качестве приманки, устраивались особые балконы для масленичных дедов. В зипунах, меховых шапках, с длинными пеньковыми бородами, они припевали и приплясывали, перекидывались прибаутками, шутками с глазевшей на них публикой. Иногда какой-нибудь остряк, не лазивший за словом в карман, решался подавать дедам реплики из толпы. Словесный поединок всегда кончался победой дедов; слишком уж велик был у них запас веселой наглости и забористых словечек, заставлявший оппонента быстро скрываться под добродушный гогот окружающих.

Публику, для которой балаганы были не по средствам, обслуживали карусели, качели и раеш-ники, показывавшие виды разных городов под рифмованные объяснения, сплошь состоявшие из таких перлов: «Вот город Париж, как увидишь – угоришь» и т.д. Под полотняными навеса-ми на лотках продавались сбитень (род шипучего кваса), кислые щи, орехи, рожки (сладкие большие стручки) и, конечно, подсолнухи. Все эти незатейливые угощения охотно раскупались публикой, среди которой преобладали гвардейские солдаты, матросы и их дамы сердца - горничные и кухарки.

Неизвестно, в силу каких соображений в дневные часы по улицам, окружающим Марсово поле, катали воспитанниц старших классов привилегированных Смольного и Екатерининского Институтов. С кучерами и лакеями в придворных ливреях и треугольных шляпах, одетых поперек в отличие от парадного головного убора чиновников, кареты вереницей медленно объезжали площадь и затем отвозили институток обратно в их учебные заведения.

Мужская учащаяся молодежь и юное офицерство, посещавшее институтские балы и быстро там влюблявшееся, знали о дне и часе таких объездов.

Стоя на тротуарах с коробками конфет в руках, молодые люди внимательно следили за карета-ми. То из одного, то из другого окна экипажа выглядывало молоденькое личико, которое не портил даже форменный институтский капор. Увидя предмет своего увлечения, юноша быстро подбегал к карете и передавал коробку, в которую кроме конфет обычно было вложено и нежное послание в стихах. Рифмы хромали, поэтические сравнения не отличались новизной, но на это внимания не обращалось. Нехорошо выходило только тогда, если в уголку кареты, куда попадали конфеты, сидела чопорная классная дама, знавшая к тому же иногда подносителя в лицо. Попадало и девице, и молодому человеку, но особенно серьезных последствий это, конечно, не имело. На барышню надевали тиковый передник, для ее посрамления, а начальство предприимчивого кавалера, в зависимости от настроения, сбавляло ему балл за поведение или оставляло без отпуска; офицерство же отделывалось недолгим арестом на гауптвахте. Эти невинные, на первый взгляд, поездки, а также представления Императрице при окончании курса, служили институткам плохую службу. Аристократия детей в институты отдавала очень редко, большинство же воспитанниц принадлежало к среднему служилому или поместному дворянству. Отвыкая за 7 лет пребывания в интернате от семьи, институтки легко поддавались иллюзиям, и начинали верить, что им принадлежат по праву места в каретах, театральных ложах и на торжественных приемах. Не мудрено, что по окончании курса серая жизнь в чиновничьей семье или в провинциальной глуши, да еще часто на положении гувернанток при детях, казалась им безотрадной. Институток вне зависимости от доли, посланной им судьбой, можно было и через долгие годы по окончании курса узнать по манере держаться, и некоторой аффектированности в выражении мыслей и чувств. Хорошее было всегда не просто хорошим, а прекрасным, плохое - ужасным.

Впрочем, в том возрасте, в котором я посещал масленичные увеселения, ухаживанья молодежи, и судьба институток меня нимало не интересовали. Не по возрасту было и задумываться над неправильной постановкой институтского воспитания, являвшимся пережитком Екатеринин-ских времен, когда для девушек не было открытых учебных заведений, и когда их намеренно старались изолировать от невежественной среды родителей и дворни в дальних поместьях.

Вернемся поэтому, к масленичным забавам, от которых нас отвлек парадный объезд балаганов институтками.

Начиная с первых дней Масленой недели, Петербург наводнялся крестьянами-финнами из под-городных деревень. Они приезжали в убранных пестрыми ковриками, маленьких, узких и по-этому очень валких санях, запряженных «шведками» - бойкими, кругленькими лошадками светлых мастей. Молодежь любила кататься на <…> или «вейках», не боялась вываливаться на поворотах в снежные сугробы. Не зная названий улиц и плохо понимая по-русски, финны неизменно заявляли при наймах «тридцать копеек» все равно, брали ли их для короткой поездки или нанимали для прогулки на городскую окраину. Это обязательное требование «30 копеек» за конец, а с другой стороны клички «вейка» или «чухна» вызывали постоянные пререкания возниц с седоками. Странной это была особенность русских. Хорошо по существу уживаясь со всеми племенами, наполнявшими территорию страны, русский народ, очень терпимый в душе, никогда не мог обойтись без полупрезрительных кличек в отношении к людям, других национальностей, как не способен был удержаться от пересыпания отчаянной руганью самого обычного разговора. Все это делалось без всякой злобы, но существовало какое-то особое удовольствие обозвать немца - немчурой, финна - чухной или вейкой, татарина - князем, еврея - жидом, армянина - соленым, грузина - голопятым, и т. д. без конца. Эта бестолковая распущенность языка всегда создавала много совершенно излишних национальных трений.

Покончив с катаньем на шведках и масленичными блинами, можно было уже мечтать о Верб-ной неделе. Вербный базар в 70~х годах прошлого века устраивался на Невском, вдоль Гости-ного двора, а значительно позже был перенесен к Адмиралтейству. На этом базаре продавались в большом количестве деревянные полированные яйца ярких цветов и самых разнообразных величин. Целые наборы из 6, 12 или 18 яиц вкладывались одно в другое, причем последним обязательно бывало маленькое желтенькое яичко. Продавались также палочки с вертушками из разноцветной бумаги, головоломки в виде надетых друг на друга проволочных фигур, которые надо было разнять. Над всеми этими игрушками обольстительно развевались разноцветные гроздья воздушных шаров. Кроме того на базаре ежегодно обязательно появлялся какой-нибудь «гвоздь», например, восковые лебеди, полые внутри, с кусочками проволоки в носах; лебеди плавали в чашке с водой и послушно двигались в след за маленьким магнитом. Большой успех имела свистулька с резиновым пузырем, под названием «умирающая теща», которая, по мере выхода воздуха из баллона, меняла резкие дискантовые звуки, на более низкие, но также неприятные хриплые басовые ноты. Долее всего, кажется, держался «американский житель». В стеклянной пробирке, закрытой кусочком тонкой резины и наполненной водой, в зависимости от давления пальца на покрышку, поднимался и опускался, вращаясь, «житель» выдутый также из стекла, с рожками и хвостиком. Все эти пустяки занимали детей, которые, обходя базар со старшими, теребили их, прося купить то игрушки, то сласти: халву, рахат лукум и маковники, которые продавались тут же на лотках. Конечно, повинность посещения со мною Вербного ба-зара нес также дед.

В дальнейшем воспоминания о нем постепенно тускнеют. Болезни и жизненные неудачи нача-ли все сильнее отражаться на его физических и умственных силах. Он стал домоседом и не мог уделять внимания подраставшему внуку. На смену деду пришло чтение. Незаметно выучив-шись читать на шестом году жизни, я с семилетнего возраста начал с жадностью глотать книги. Описания русско-турецкой войны 1877 года и романы Вальтер Скотта составляли мое лю-бимое чтение.

Скоро меня начали присаживать за уроки, чем дальше, тем больше, а затем пришлось свести не очень веселое знакомство с приехавшей из Швейцарии гувернанткой М. Еммой. Как и преобладающее число гувернанток того времени, она была малообразованна, занималась до приезда в Россию в маленькой мастерской своего отца в Женеве полировкой часовых колесиков и не имела никакого представления о воспитании. С сестрами она ладила лучше, но с шаловливым мальчишкой, каким я был, справляться она не умела. Частые жалобы ее моей матери на <…> оканчивались иногда заточениями меня на час-другой в полутемную кладовку, где было очень скучно. Все это не помогало налаживанию отношений, хотя ввиду незнания ею русского языка, мы скоро начали болтать по-французcки. Не возбуждала во мне протест только любовь Еммы к прогулкам на берег Невы на пристань легкого финляндского пароходства, содержавшего в разных частях города перевозы через Неву. Меня влекла туда тщетная надежда поймать какую-нибудь рыбешку, а Емма познакомилась и вела платонический роман со шкипером пароходика, непрерывно шмыгавшего взад и вперед через реку. На каком языке они объяснялись - не знаю, вероятно, - на немецком. Мне же шкипер рассказывал, что за свой верный глаз и умение причаливать, не портя ни пристани, ни бортов парохода, он получал на 10 рублей больше чем его товарищи. Как я узнал много позже, шкипер, кроме верного глаза, отличался еще большим пристрастием к водке. М. Емме это обстоятельство стало известно вовремя, и она, повздыхав и поплакав, прекратила свои прогулки на пристань. В один из дней, когда идиллия еще не была нарушена, я получил первый урок того, что не все, написанное в книжках, совпадает с действительностью. Вертясь около пристани на плоту для стирки белья с мальчиком моих лет, сыном сторожа, я вовремя заметил, что он соскользнул в воду, и успел придержать его за рукав. Мальчика вытащили и под конвоем М. Еммы отправили домой. Я шел рядом, и мне живо представлялась трогательная сцена, которую я увижу. Мать должна обрадоваться спасению сына, благодарить за это Бога и обласкать хныкающего мальчика. «Ах ты, дрянной баловник, - закричала мамаша на мокрого ребенка, - в реку попал, платье испортил!», и на голову сынка посыпались крепкие подзатыльники вопреки моим книжным представлениям об обязательной радости родителей при спасении ребенка от опасности.

Видя, что француженке со мной не сладить, а матери, занятой заботами по дому, нельзя уделять мне всего внимания, в дело моего воспитания начал более чем прежде входить отец. Первые годы моей жизни отец не мог отдавать много времени семье, так как был сильно занят устрой-ством больницы при вновь образованной Георгиевской общине сестер милосердия. Затем долго и опасно болел тифом и, едва оправившись, уехал во время сербско-турецкой войны 1876 в Черногорию с отрядом Красного Креста. Братья славяне не слишком приветливо встречали русскую помощь, а полудикая обстановка жизни не только во всей стране, но и в столице - в Подгорице была тяжела для приезжих. О своих впечатлениях отец писал профессору Боткину, ассистентом которого он состоял по окончании Военно-медицинской академии, а затем сохранил на всю жизнь близкие отношения. Некоторые из писем отца как-то попали в Петербургские газеты и очень не понравились правителю Черногории Князю Николаю (8). Недовольство Черногорских властей выразилось в том, что мой отец, один из всего отряда Красного Креста, был обойден при отъезде награждением Орденом Даниила, чем, отец, впрочем, был мало огорчен.

Так как врачебная деятельность отца была тесно связана с Боткиным, то мне трудно не остано-виться на личности этого выдающегося профессора. Сергей Петрович Боткин происходил из богатой купеческой семьи издавна, со второй половины XVIII века, ведшей чайною торговлю.

Свое состояние Боткины нажили в Кяхте (9), а затем переехали в Москву, продолжая свое чайное дело. Из этой старозаветной семьи, обладавшей большой природной сметкой, но мало образо-ванной, вышел Василий Петрович Боткин, писатель и знаток искусства, близкий знакомый Грановского, Герцена и всей блестящей плеяды писателей половины ХIX века. Им была пробита брешь в прежнем семейном укладе жизни, и молодые поколение Боткиных получило доступ к образованию. Старики смотрели на это без особого увлечения, но учиться не мешали. Кроме Сергея Петровича, отдавшегося медицине, не пошел по купеческому пути и его брат Михаил, недурной художник, достигший звания Академика, но более известный как коллекционер и знаток старинного искусства. Остальные братья остались в Москве и заведовали делами своей фирмы. Не знаю, как и чему они учились, но жили уже вполне на ев-ропейский лад и дали всем своим детям прекрасное образование.

В общем, семья Боткиных прошла через те же стадии развития, как и большинство именитого русского купечества.

Уход Сергея Петровича и Михаила Петровича на другое поприще отразился на их средствах. В наследство от родителей они получили немного, в то время как братья, оставшиеся при чайном деле, обладали крупными капиталами. По окончании курса Военно-Медицинской Академии С.П.Боткин в 60-х годах прошлого столетия уехал продолжать учение заграницу, По возвраще-нии в Петербург блестящие природные дарования и знакомство со всем новым, чем распола-гала западноевропейская врачебная наука, сразу выдвинули молодого ученого. Медицина в те годы не была в почете. Ряды ее пополнялись по большей части людьми нуждающимися, из разночинцев. Незнание языков сильно тормозило многим талантливым врачам доступ к профессуре, а недостаток воспитания и уверенности в себе затруднял приобретение хорошей практики. Все это способствовало тому, что Петербургские медицинские верхи были заняты немцами, державшимися очень, сплоченно и пренебрежительно относившимися к своим русским коллегам.

Преградить доступ к кафедре человеку таких знаний и способностей, как Боткин, немецкие врачи не могли, но затем, когда вокруг него образовалась целая новая школа русских врачей, борьба немцев за сохранение своих позиций приняла ожесточенный характер. В нее поневоле был втянут, защищая своих учеников, и Боткин, по натуре своей чуждый всяких узких тенден-ций, в том числе и национальных. Борьба велась много лет и кончилась тем, что русские врачи завоевали себе равноправие, но защита своих от притеснений немецкой партии стоила Боткину много хлопот и огорчений.

Кроме ученого авторитета и участливого отношения к судьбе тех из своих ассистентов, кото-рых он считал достойными выдвижения, исключительное влияние Боткина на окружающих объяснялось его нравственным обликом. Очень простой, доступный, приветливый, достигший всего знанием и трудом, он стоял высоко в мнении близких. К нему постоянно обращались окружающие за разрешением не только медицинских вопросов, но и всяких житейских недора-зумений. Его неодобрение являлось тяжелым нравственным ударом не только для молодежи, но и для тех учеников, которые уже достигли известности и независимого положения.

Для практики у Боткина оставалось мало времени, но большая семья, в которой наряду с взрос-лыми сыновьями от первой жены, были и маленькие дети от второй, требовала средств к жизни. Усталый, но неизменно внимательный, принимал он больных по вечерам. Для платы за визит где-то в стороне стояло блюдце, и всякий платил, сколько мог и хотел, часто сущие пустяки.

Политикою Боткин интересовался мало, но был человеком либеральным взглядов. Этим вос-пользовались его завистники, и при воцарении Александра III, начались при дворе нашептывания на тему о нем, что Боткину, как красному, опасно вверять лечение царской семьи. По этой или другим причинам двор начал обращаться к нему реже, чем при Александре II, который любил и ценил Боткина, хотя иногда сердился на него за настойчивые требования поберечься или пройти какой-нибудь курс лечения. Неудовольствие, впрочем, не шло дальше того, что вместо обычного ко всем обращения на «ты», Государь несколько дней говорил ему «вы», а потом все сглаживалось и шло по-старому.

Удаление от нового Двора, само по себе, мало интересовало Боткина, но его возмущало пред-положение, что у постели больного врач может руководствоваться какими-нибудь иными сооб-ражениями, кроме тех, которые диктуются врачебной этикой и имеют целью борьбу с болез-нью.

Постоянно слыша о славе Боткина в детские годы, я с трудом мог свыкнуться с тем, что такой знаменитый человек мог быть таким некрасивым. Вероятно, я тогда не умел уловить того отпе-чатка сильного ума, которым озарялись его черты. Меня смущал толстый нос Боткина, поря-дочно выдающиеся скулы, реденькая бородка, две пары очков, при желании что-либо разгля-деть получше, и мешковатость движений. Все это ставило его, по внешности, ниже среднего уровня петербуржцев, не отличавшихся вообще красотой.

Совсем иное впечатление оставил на меня Боткин через несколько лет, в качестве лечащего врача. Я одним из первых заболел в Петербурге незнакомой еще до тех пор инфлюенцией, эпи-демия которой приняла вскоре большие опасные размеры. Врачи колебались в диагнозе, состо-яние мое было тяжелым, и отец попросил Боткина заехать к нам. Мягкость обращения, тща-тельность исследования, ободряющий и вдумчивый взгляд, все это оставляло совершенно осо-бое впечатление, хотя я был избалован лечением других отличных врачей, друзей моего отца.

Вспоминается мне С.П. Боткин и позже, в семейной обстановке незадолго до его последней поездки заграницу в конце 80-х годов прошлого столетия. Отец поехал повидаться с ним перед отъездом и взял меня с собой.

Дело было летом. Боткины жили на своей даче в Финляндии, в 3-х часах езды от Петербурга. Их двухэтажный деревянный дом стоял в ½ версте от небольшого озера. Дом был полон наро-да. Кроме пяти взрослых сыновей, замужней дочери и нескольких подростков от второй жены, гостили еще братья профессора, племянники, племянницы и т.д. Недаром известный сатирик Салтыков-Щедрин, живший по близости, приговаривал, видя пасшееся на лугу стадо коров: «Бедные вы, бедные! Всех вас Боткины съедят!». При даче Боткиных было несколько десятин земли, как и повсюду в Финляндии мало пригодной для обработки, а тем более для сколько-нибудь интенсивного земледелия. В тщетных попытках извлечь из имения доход, жена Боткина, Елизавета Алексеевна пробовала то одно, то другое. Сеяла хлеб, который не давал урожаев, разводила пчел, делая посевы для них клевера (злые языки уверяли, что сеялась резеда). Конечно, у нее, как и у всех, пробовавших хозяйничать в Финляндии, ничего кроме убытков не получалось.

Сердечная болезнь Боткина внушала серьезные опасения, и он, перед отъездом заграницу, был окружен особым вниманием всех близких. Разговоров о болезни старались избегать, и я пом-ню, как брат Боткина, Михаил Петрович, развлекал присутствующих рассказами о своей кол-лекции старинных произведений искусства, которая, благодаря полноте, имела большую цен-ность.

Стоит мне захотеть, и я получу за нее большие деньги, с гордостью говорил М.П.Боткин. В ре-пликах братьев-москвичей, несмотря на общую всем Боткиным манеру говорить очень мягко, Михаил Петрович чувствовал недоверие и даже небольшую иронию. «Да, знаете ли, - разгоря-чился Михаил Петрович, - мне за мою коллекцию миллион рублей дадут!» «Продай, друг Ми-ша, продай!» - под общий смех нежно посоветовал один из братьев.

Насколько знаю, коллекция осталась непроданной и с приходом советской власти была нацио-нализирована.

Из заграничной поездки С.П.Боткин, к общему огорчению знавших его, вернулся уже в гробу. Скончался он еще не старым, не дожив и до 60-ти лет. Сыновья его отличались хорошими спо-собностями: двое из них стали прекрасными врачами (10), хотя, конечно, прогадывали при срав-нении со знаменитым отцом.

Возвращаясь к периоду моего детства, вспоминаю длительные поездки нашей семьи в Крым и заграницу. Жена Александра II, Мария Александровна, страдала туберкулезом и вынуждена была надолго оставлять вредный ей по климату Петербург. Мой отец по рекомендации Боткина, сопровождал ее в конце 70-х годов на южный берег Крыма. В самом начале поездки у отца произошел конфликт со своей пациенткой. Императрица была умной и хорошей женщиной, но болезнь делала ее капризной. Свое знакомство с новым доктором она начала с отказа принять прописанное ей лекарство. Отец, молча, вышел из ее вагона, пошел к Гофмаршалу и попросил высадить его на ближайшей станции, так как нежелание больной следовать советам врача, делает его присутствие в поезде бесполезным. Императрице сообщили об этом. Ее так удивила решительность и смелость молодого еще врача, что она пообещала принять лекарство и затем до конца жизни относилась к отцу с полным доверием и вниманием.

В день смерти Императрицы, последовавшей в Петербурге, в Зимнем Дворце, Александр II, простившись с женой, обратился к отцу, обнял его и спросил, что бы он хотел получить в награду за сердечное и заботливое леченье покойной. Отец не попросил ничего, но в силу сло-жившейся репутации остался хорошо известным при дворе и близком ко двору аристократиче-ском кругу. Между тем, трудно было найти менее подходящего ко двору человека. Молчали-вый, прямой, он совершенно не умел завязывать полезные знакомства с сильными мира и оста-вался всегда далеким от придворных интриг врачом, заботящемся только о своем пациенте.

Через некоторое время после приезда с Императрицей в Крым, отец соскучился по семье и вы-звал всех нас в Ялту. Мы жили недалеко от дачи Княгини Юрьевской (11), будущей невенчанной жены Александра II. Государь часто ездил к Юрьевской из своего дворца в Ливадии, но не лю-бил, чтобы эти поездки замечались; поэтому публика, знавшая о часах проезда Государя, стара-лась не попадаться ему в это время на глаза. Вместе с тем ему было неприятно также, когда от него демонстративно прятались. Все это мне было внушено. Поэтому, когда увлеченный соби-ранием орехов или ежевики я не успевал завидеть Государя издали и запрятаться в кусты, то выбирался на обочину дороги и отвешивал поклон, на что получал в ответ улыбку.

Рассказывали тогда, что Александр II, выходя на утреннюю прогулку по Ливадийскому парку, любил брать с собою двух великолепных черных сеттеров. Очень горячие по природе, они, вы-бегали на прогулку, не помня себя от восторга, и иногда основательно пугали встречных. Во избежание недоразумений и для охлаждения их пыла, егеря, перед тем чтобы выпустить собак, награждали их несколькими хорошими ударами арапника. Все как будто пошло после этого благополучно, пока не оказался первым встречным при прогулке священник. В испуге от при-ближения собак, он бросился бежать. Искушение при виде болтающейся рясы оказалось слиш-ком сильным. Псы вцепились с двух сторон в ее подол, уперлись ногами, послышался треск, и батюшка в мгновение ока оказался в одном подряснике, также порядочно порванном. От всей этой истории пострадали собаки, которых перестали брать на прогулку. Духовный же отец был щедро награжден и уехал очень довольный происшествием.

В следующем году (1878) отец сопровождал Императрицу все поездки на южное побережье Франции. Местом зимовки был избран Канн, маленький приморский городок около Ниццы. Отец снова соскучился по семье и выписал нас туда. Для нас была нанята небольшая вилла, хо-рошенькая, но неприспособленная к холоду, зима же в этом году стояла непривычно суровая. Стена в нашей детской дала трещину, через которую было видно небо, и вставать по утрам бы-ло мучительно. Довольно монотонную жизнь в Канн разнообразили только поездки в живописные окрестности этого города. Из всякой горной деревушки, окруженной оливковыми рощами и цветочными плантациями для выделки духов, открывался чудесный вид на уступами спускающуюся к морю окрестность и на глубокую ласкающую синеву моря.

На обратном пути в Россию мы остановились на несколько дней в Париже. Я был слишком мал еще, чтобы вынести цельное впечатление о городе. Меня больше интересовали прогулки в Тюльериском саду, всегда полном детьми, и рассматривание витрин в окружающих сад магази-нах, наполненных разными интересными для детей мелочами. Мешала в этом мне всегда окру-жавшая нас толпа, глазевшая на кормилицу моего маленького брата; ее голубой сарафан и вы-шитый кокошник приводили парижан в изумление. Кормилица же нисколько не смущалась этим и степенно несла на руках своего питомца.

Через два года после поездки в Канн отцу снова пришлось надолго отправиться заграницу с младшими сыновьями Александра II - Сергеем и Павлом Александровичами, оба они, совсем молодые люди, были слабогрудыми и, из опасения туберкулеза, их отправили на юг Европы. Опять отец почувствовал себя одиноким и выписал нас в Италию, сначала во Флоренцию, а затем в Рим и Неаполь. Мне минуло 11 лет, и я постоянно сопровождал родителей при осмотре музеев, памятников старины и искусства, которыми так богата Италия. Несмотря на несколько ранний возраст для художественных восприятий, нельзя было не заинтересоваться искусством и не образовать до некоторой степени свой вкус.

В Риме в течение нескольких месяцев, мы почти каждый день отправлялись осматривать что-нибудь. Особенно сильное впечатление произвели собор Св. Петра и катакомбы с сохранивши-мися в них могилами первых христиан. При спуске под землю каждому давалась очень длинная тонкая восковая свеча, свитая для удобства, спиралью. По мере сгорания верхнего приподнятого конца свечу раскручивали. В темных и узких коридорах шли по стенам в несколько ярусов бесконечные ряды могил. Сквозь треснувшие каменные плиты виднелись черепа и кости погребенных. Местами коридоры выходили на небольшие площадки, служившие в древности для совершения церковных обрядов. В извилистых и обширных подземельях легко было затеряться. По крайней мере проводники в надежде получить побольше чаевых, рассказывали страшные истории о самонадеянных путешественниках, спускавшихся в катакомбы без гидов и погибавших там, не находя выхода из мрачных лабиринтов.

В Риме же мы застали карнавал (12), в котором население города принимало самое живое участие. Жизнь в эти дни сосредотачивалась на главной улице – Корсо (13). Сплошная толпа с мелькавши-ми среди нее паяцами и арлекинами, вооруженными надувными пузырями, перекидывалась шутками и остротами. Первые дни карнавала были посвящены битве белыми известковыми шариками-конфетти, величиною с горошину. Через плечо надевался мешок для конфетти, а на лице - легкая проволочная маска, так как конфетти, которые с силой бросали из пригоршни или при помощи особых совков на ручке, могли причинить ушиб лица, или повредить глаза. Бросанье конфетти разрешалось только на Корсо, но беда была тому занятому прохожему, которого деловая необходимость заставляла пересечь эту улицу. В одну минуту он оказывался забросанным и с ног до головы перепачканным градом конфетти. Особое внимание уделялось цилиндрам, и на моей душе лежит воспоминание о сиротливо свернувшейся на бок блестящей шляпе, в которую попал удачно пущенный мною заряд конфетти. С кучерами щегольских экипажей, носивших клеенчатые цилиндры, поступали не лучше. На подножку экипажа вскакивал паяц и надутым пузырем нахлобучивал цилиндр на глаза. Сердиться на это не полагалось, и всякое проявление недовольства наказывалось градом конфетти, сыпавшихся на несчастного со всех сторон. Конечно, все мои карманные деньги были быстро пропущены на возобновление запасов конфетти. Затем пошли займы у сопровождавшего меня молодого учи-теля, также увлекшегося битвой, а потом пришлось бегать за деньгами к родителям, с тем, чтобы вернуться домой только вечером в сильно потрепанном виде.

Более изящной забавой, хотя также сопровождавшейся иногда ушибами, была битва букетика-ми цветов. Ей отводился особый день. Состоятельные люди нанимали на этот день балкон и окна, выходящие на Корсо; все свободные места на балконах были заняты корзинами со связками фиалок и других весенних цветов. Такие же корзины заполняли экипажи, медленно двигавшиеся по Корсо. Между публикой экипажей, балконов и пешеходами шла оживленная перестрелка цветами. На красивых женщин направлялся такой град душистых снарядов, что им приходилось искать спасения в бегстве с балкона или прятаться за поднятым верхом ландо. Дамы, конечно, старались недолго оставаться за прикрытием и вновь вступали в веселый цветочный поединок. К концу карнавала устраивалась вечерняя забава. Как побывавшие у всенощной, так и не заглядывавшие в церкви, выходили на улицы с зажженными восковыми свечами «моколи» и старались донести их благополучно домой, задувая свет у других. Длинные вереницы светящихся точек, прихотливо извиваясь, текли по темным улицам. Всюду слышался звонкий смех молодежи, отбивавшейся от гасильщиков света. Карнавал заканчивался чем-то вроде бегов. Опять по тому же Корсо, все выходы на которой из боковых улиц, были загорожены рогатками, пускали лошадей без седоков. Несчастные животные, напуганные шумом толпы, как бешенные неслись с одного конца длинной улицы до другого, где их ловили и отводили домой.

Мне не приходилось бывать на карнавалах в Ницце. Судя по киносъемкам, они устраивается теперь много богаче, но не знаю, сопровождаются ли они таким безудержным, бьющим через край весельем, как в старые годы в Риме.

В начале 1881 г. мы переехали в Неаполь и поселились в гостинице с видом на рейд, где стоя-ло довольно много военных судов разных национальностей, в том числе и русский клипер «Жемчуг». То были последние дни парусного флота, и на большинстве кораблей между стройными мачтами виднелись уже трубы паровых машин. Как бы то ни было, военные суда сохраняли еще прежнее изящество линий и не были похожи на современные массивные утюги по какому-то недоразумению плавающие по водной поверхности. Между берегом и рейдом сновали гребные и парусные военные шлюпки. Искусство управления ими, стройность и сила гребли, уменье прямо нестись носом на пристань и затем мгновенно остановить ход баграми после крутого поворота под прямым углом вдоль набережной - все это составляло предмет соперничества и завистливого внимания моряков разных флагов. Соревнование достигало крайнего напряжения, когда на судах начиналось парусное ученье. Невероятно быстро суда оказывались накрытыми от клотика мачт до низу белоснежными парусами, которые затем с такой же поспешностью убирались. Сосредоточенные, с секундомерами в руках, стояли на мостиках старшие офицеры и, сыпля самыми энергичными словесными поощрениями, руководили ученьем. Как-то русскому клиперу «Жемчугу» (14) удалось на несколько секунд опередить при постановке парусов английский военный корабль. Радости наших моряков в тот день не было конца. Обученность и быстрота работы команды имела большее значение для парусного флота. Все же, как и всякая утрировка, отсчитывание секунд вызывалось, надо думать, не столько действительными интересами дела, сколько увлечением показной стороной службы или просто карьерными соображениями командного состава, желанием блеснуть на смотру и этим выдвинуться.

Парусные суда и условия жизни на них представляли много интересного, чистота тесных кора-бельных помещений, взаимоотношения офицеров и команды, катанье на шлюпках по чудесно-му неаполитанскому заливу - все это так и тянуло меня к морякам. Мною всецело овладели мечты о морской службе и дальних плаваньях, и я упрашивал отца отдать меня в морской кор-пус. Он, вероятно, согласился бы на это, так как сам любил море, но унаследованная мною от матери близорукость помешала осуществлению этих планов. Пристрастие к морю, все же, оста-лось у меня на всю жизнь и выразилось в увлечении парусным спортом, чему благоприятство-вала последующая жизнь летом в Финляндии.

Посещением Италии закончились заграничные путешествия нашей семьи. Для меня и сестер наступило время поступать в учебные заведения и прочно осесть в Петербурге.

Моему отцу, несмотря на рано полученное звание Лейб Медика, выдвигавшее его в первые ря-ды петербургских врачей, были сильно не по сердцу ни придворная служба, ни частная практика. Замкнутому и самолюбивому человеку было трудно примеряться к капризам больных и отдавать внимание пустячным, а иногда и воображаемым болезням влиятельных пациентов. Он предпочел уйти в больничное дело, и был назначен Директором Мариинской больницы для бедных на Литейной. Меня он не хотел пускать по своей дороге, находя медицинскую карьеру слишком тяжелой для людей, сердечно относящихся к своим пациентам, и слишком тяжелой для тех, кто видит в больных лишь источник своего благополучия. К тому же у меня не замечалось склонности к естественным наукам. После довольно долгих колебаний решено было отдать меня в Училище Правоведения.

1 Алышевский Владимир Владимирович (1868? — после 1938), камергер, действительный статский советник, член Государственного Совета, Почетный мировой судья Камышанского уезда.
Окончил Императорское Училище Правоведения в 1890 г. Тифлисский вице-губернатор (22.01.1901 — 21.12.1905); губернатор Бакинской губернии 11.11.1905 – 1915 гг. Член совета наместника на Кавказе. После 1917 г. остался в России, погиб в лагерях.
Награды. Ордена св Станислава 1-й ст., св. Владимира 2-й ст., св. Анны 3-й ст., медали «В память Императора Александра III», «В память коронации 1896 г.», «В память 300-летия царствования дома Романовых» (1913).
2 Имеется в виду 19 век
3 Алышевский Иасон Петрович, д.ст.советник, военный врач , окончил СМХА (1883), служил в л.гв Измайловском полку, старшим ординатором, в Ораниенбаум. военном госпитале, д.м. (1847), помощник ген-шт. доктора по Юж-ной армии (1855), директор Симферопольского военного госпиталя, участник Крымской войны.
После отставки из армии жил в Петербурге, Литейном, 56, был директором и Главным врачом Мариинской боль-ницы также директором и Главным врачом Александринской больницы на Надеждинской, созданной в память скончавшейся в родах дочери Николая I Великой княгини Александры Николаевны. Он стал во главе замечатель-ного еженедельника «Больничная газета Боткина».
4 Николай Онуфриевич Сухозанет (1794 – 1871) — участник Наполеоновских и Крымской войн, военный министр, генерал-адъютант, член Государственного Совета
5 Машиностроительный, чугунолитейный и котельный завод Г. А. Лесснера, ныне Завод "Двигатель"
6 Изгнание Агари и Измаила из дома Авраама, по-видимому, картина К.Н. Кудрявцева
7 Картина К. Д. Флавицкого
8 Никола I Петрович (7 октября 1841 — 1 марта 1921) — второй князь Черногории с 1860 по 1910, а затем первый король Черногории с 1910 по 1918 из династии Петровичей-Негошей. Генерал-фельдмаршал Российской импера-торской армии (1910).
9 Троицкосавск, Бурятской АССР
10 Четвертый ребенок в семье С. П. Боткина – Евгений Сергеевич Боткин (1865 – 1918), русский врач, лейб-медик семьи Николая II, дворянин, с 1890 г. работал врачом-ассистентом в Мариинской больнице для бедных... Расстре-лян большевиками вместе с царской семьёй.
11 Княжна Екатерина Михайловна Долгорукова, с 1880 г. светлейшая княгиня Юрьевская (1847 – 1922, Ницца), с 1880 года вторая, морганатическая, супруга императора Александра II; до того, с 1866 года, его фаворитка.
12 Карнавал в Риме начинался за 11 дней до чистой среды. Это был праздник, насыщенный всевозможными заба-вами – театрализованными представлениями, лошадиными скачками, массовыми шествиями в масках и т.д. Одна из распространенных забав – перестрелка меловыми или гипсовыми шариками, которые заменили на конфеты, а потом на разноцветные бумажные конфетти. В.Суриков написал картину на эту тему.
13 Via del Corso
14 Винтовой клипер «Жемчуг», заложен 31.12.1860 г., исключен из списков в 1892 г., одоизмещение 1585,7 т, ско-рость хода: 11 узлов, экипаж: 9 офицеров и 175 матросов.