Это Училище (1) было основано в шестидесятых годах XIX века Принцем Петром Георгиевичем Ольденбургским (2) и имело целью пополнить образованными юристами ряды работников в но-вых гласных судах с присяжными, введенных судебной реформой Александра II. Курс в Учи-лище Правоведения, дававшем диплом высшего учебного заведения, продолжался 10 лет, из которых 7 лет уделялось на получение среднего образования и три года на изучения права. Та-ким образом, по сравнению с 8-ю классными гимназиями и четырехлетним курсом юридиче-ского факультета университета, выгадывалось два года. Это расценивалось как преимущество Училища, если можно вообще считать преимуществом сокращенный срок учения. Надо, впро-чем, заметить, что в общих классах уроки продолжались шесть часов, часом дольше, чем в гим-назиях. Кроме того облегченная программа по греческому языку, которым душили гимнази-стов, давала возможность отвести лишние часы истории и новым языкам. Гимназисты, перехо-дившие в Училище, обычно легко выдерживали экзамены по математике и латыни и с трудом одолевали испытания по истории и новым языкам.

Всегда много говорилось и писалось о том, что Правоведение и Петербургский Лицей обеспе-чивает карьеру своим воспитанникам, так как Лицеисты и Правоведы, всю жизнь тянут друг друга, представляя собою какие-то сплоченные касты. Все это было скорее неверно, и суть дела заключалась не в Правоведском или Лицейском дипломе, а в классовом расслоении общества. В эти учебные заведения принимались дети лиц, принадлежащих: к обеспеченным слоям по-местного дворянства и чиновничества. Это обстоятельство и возможность не хвататься по окончании курса за первое попавшееся место ради заработка, а также некоторые связи - все это содействовало служебным успехам, в той же мере, как это выпадало на долю студентов университета, принадлежавших к тем же общественным слоям. Случаев же выдвижения на основе одних общих школьных воспоминаний я что-то не знаю.

Я поступил в 1882 г. в старшее отделение приготовительного класса, соответствовавшего 3-му классу гимназии, после домашней подготовки учителями и студентами. Подготовительный класс или, как его называли, маленькое Училище помещалось на Сергиевской улице, недалеко от главного здания, выходившего на Фонтанку. Воспитанники приготовительного класса носили довольно забавную форму. Однобортные черные курточки до талии с золочеными пуговицами, с черным стоячим воротником, сверх которого выпускался белый полотняный, и светло-синие брюки с застежками не спереди, а по бокам. Такие же куртки, но со стоячим зеленым воротником обязаны были носить в классах воспитанники большого Училища; вне его их форму составляли однобортные мундиры с зеленым воротником и галунами на нем, серебряными для гимназических и золотыми для специальных классов.

Главным же отличием Правоведов и Лицеистов была треуголка, тяжелая, неудобная шляпа, не защищавшая ни от дождя, ни от солнца. С течением времени, к треуголкам как-то приспосабливались и, затем, одевая ее при парадной форме (гражданской) в зрелые годы, не имели вида факельщиков на похоронных процессиях. Между тем, непривыкшие смолоду к треуголкам, выглядели в ней плачевно.

Система отметок в Училище была 12-ти бальная, но учителя применяли ее своеобразно. Лати-нист Верт никому не ставил более 9 баллов. Историк Добряков также начинал с 9 и, прибавляя лучшим ученикам по баллу каждый год, только в последнем гимназическом классе удостаивал их полной отметкой. Учитель физики Шнейдер говорил, что Господь Бог знает физику на 12, он - Шнейдер - на 11, а воспитанники более 10 получать не будут; впрочем, он обещал, в случае абсолютного незнания, ставить не единицу, а тройку. Ко всей этой системе Шнейдера самым сомнительным было его право на отметку в 11 баллов, так как едва ли он достаточно следил за наукой. Во всяком случае, по электричеству мы получали неполные и устаревшие сведения. Геометрию преподавал старый инженер-генерал Илляшевич (3). Он не умел заинтересовать учеников своим предметом, который все как-то плохо знали. В дни, когда особенно боялись его вызовов, в классе пробивалось одно из стекол. Генерал, страшно боявшийся сквозняков, чувствуя холодную струю уже на пороге, поспешно оставлял класс и шел жаловаться Инспектору Шульцу. Инспектор появлялся, долго нас отчитывал, но опасность вызова по геометрии на этот день избегалась.

К некоторым преподавателям - историку Добрякову и учителю русского языка, воспитанники относились с уважением, других, как, например, латинистов Верта и Слефагта терпеть не могли за их черствость; любовью же пользовался, кажется, только инспектор Шульц. Довольно строгий, не допускавший непослушания, он, вместе с тем, был очень справедлив и умел отличать юношескую шалость от дурного поступка. Он умер от инфлюенции незадолго до перехода нашего класса на специальный курс. Известье о его тяжелом заболевании взволновало все Училище. Непрерывно наводились справки о состоянии больного, а на венках от учеников были помещены надписи: «Заместимому, но не заменимому». Режим Училища был приноровлен к удобствам пенсионеров, так как приходящие составляли меньшинство и допускались в виде исключения. Классные занятия начинались в 8 часов утра и, чтобы вовремя поспеть в Училище, надо было просыпаться еще в темную темноту. Опоздание на 1-2 минуты на младшем курсе записывалось воспитателем в журнал и влекло за собой в первый раз выговор, а затем оставление в субботу на несколько часов в Училище, после классов. Уроки шли с 8 до 11 часов с десятиминутными перерывами, после чего в рекреационном зале каждый класс выстраивался в две шеренги по росту; инспектор классов командовал: «Направо!», и мы спускались по лестнице в столовую завтракать. Кормили неважно и однообразно. После завтрака хором пели молитву, а затем шли в сад, где был устроен навес, защищавший от дождя и снега. Надевать пальто не полагалось даже и в морозы. Согревались беготней, игрой в лапту и городки, а в хорошую погоду также и беганьем на гигантских шагах, стоявших на плацу рядом с навесом. Впрочем, оставаться на воздухе все 3/4 часа большой перемены было необязательно. В 1 час дня снова начинались уроки и продолжались до 4 часов.

Тотчас же после звонка, возвещавшего окончание уроков, приходящие летели из классов в дор-туары, расстегивая по дороге куртку, жилет и синие брюки. Все это мгновенно заменилось мундиром с черными продолжениями, в прихожей одевалась верхняя одежда, и в пять минут пятого от приходящих не оставалось и следа.

Кроме шести часов, проведенных в классах, вечером приходилось потратить не менее двух ча-сов на приготовление заданного на следующий день.

Конечно, это выполнялось далеко не всегда и не всеми, и классный журнал с фамилиями воспитанников пестрел самыми разнообразными отметками. Баллом душевного спокойствия считалась семерка, соответствовавшая едва-едва удовлетворительному ответу. В моем классе при поступлении в Училище было слишком учеников. Только четверо из нас кончили Училище, переходя из класса в класс без зимовки на второй год. Особенно много народа губила латынь. Незадолго до перехода на старший курс я с несколькими товарищами, чувствуя шаткость своих латинских познаний, взял в качестве репетитора молодого филолога, который в два месяца поставил меня на ноги. Не так, значит, велика была эта премудрость, а между тем у Верта, ничего не дававшего ученикам и с особым удовольствием сыпавшего плохими отметками, было бесплодно потеряно несколько лет. Для незнавших какого-нибудь урока надежным прибежищем была учительская кафедра или, точнее – пустое помещение под нею. Площадка с двумя верхними ступенями приподнималась, причем между ними и полой комнаты оказывалось достаточно места для двоих, которым, конечно, приходилось не сидеть, а лежать. Изголовье устраивалось из учебников. Кандидаты под кафедру почти всегда имелись. Иногда надо было укрыться от учителя, а порой просто отоспаться.

К общей радости класса запрятавшиеся вдруг начинали ссориться, и учитель с недоумением прислушивался к какому-то неясному говору, шедшему снизу. Бывало и так, что в перемену товарищи забывали выпустить спрятавшихся. Тогда из-под кафедры неслась брань, и пол ее начинал подпрыгивать. Как это ни странно, начальство года два не догадывалось об этих про-делках, и только затем полы кафедры были крепко прибиты к их основанию. У каждого класса был свой воспитатель, шедший с ним до окончания курса. Серьезного влияния на учеников воспитатели не имели. Особенно неудачен был наш воспитатель, француз Мелью, совершенно не сближавшийся с учениками, не входящий в их интересы и не защищавший от учителей, иногда несправедливо придирчивых. Товарищеские отношения между воспитанниками были хорошие. Выдать проступок товарища, пожаловаться на него – считалось позором. Новички, поступавшие в младшие классы, прежде чем стать равноправными, должны были пройти полосу «извода». Подмечалась какая-нибудь слабая черта характера, и на этой почве месяц-другой шли постоянные насмешки и приставания. Все это надо было переносить терпеливо, а иногда и давать сдачи, но, ни под каким видом не обращаясь к посторонней помощи. Говорят, что впоследствии, в начале ХХ века эта муштровка новичков приняла тяжелый характер.

По установившемуся обычаю последний гимназический курс в середине зимы справлял «пере-лом», т.е. скорый переход в специальные классы. Посещать рестораны Правоведам строго вос-прещалось, но на этот ужин начальство смотрело сквозь пальцы. Обходился он довольно доро-го, но далеко не стоил таких денег, т.к. половину участников развозило сразу же после закуски с водкой и к ужину они уже относились безучастно.

Празднование «перелома» для многих было преждевременно, так как из-за латыни у нас не пе-решло на старший курс и осталось второгодничать человек двенадцать, т.е. добрая треть класса.

К числу соблюдавшихся обычаев, но уже на старшем курсе, было устройство раз в год процес-сии, главным украшением которой было два великана-китайца. Воспитанник, весом полегче, садился другому на плечи, закутывался в зеленую драпировку от дверей дортуара и одевал на голову зеленый металлический колпак от лампы.

За китайцами шли другие ряженые. Этот маскарад отражал какое-нибудь событие внутренней жизни Училища и приурочивался к нему. Как-то во время такого шествия не знавший о нем Директор водил по Училищу сановного Правоведа, приехавшего из провинции. «А вот здесь, занимаются серьезные молодые люди», - сказал Директор Алопеус (4), входя в залу старшего кур-са, и остановился в изумлении. Завидев Директора, которого любили, но, все же, побаивались, участники процессии мгновенно рассыпались в разные стороны, но китайцы, запутавшись в драпировках, упали и могли только катиться судорожными толчками к противоположным две-рям.

В своем классе все были на «ты» друг с другом, с соседними классами то на «ты», то на «вы». После выхода из Училища эти оттенки отношений забывались, и при случайных встречах об-ращались друг к другу на «ты» люди, никогда не бывшие ранее близкими. Это, впрочем, ни к чему не обязывало.

В то время окончившие высшие учебные заведения могли отбывать воинскую повинность в течение только трех месяцев. Чтобы быть свободными к осени, молодые Правоведы поступали в войска весной в самый день окончания Училища и являлись на акт в разнообразных формах гвардейских полков. Тут были и кирасиры, и драгуны, и уланы, и артиллеристы. Кончившие курс говорили краткие прощальные речи в честь воспитавшего их Училища по-русски, по-французски, по-немецки и по латыни.

Имена, окончивших с медалями, заносились на мраморные доски, вделанные в стены зала старшего курса.

Первые годы по окончании курса группы однокашников, связанных дружбой, продолжали бы-вать друг у друга. Затем многие уезжали в провинцию. Различно складывавшаяся жизнь и раз-нообразие интересов с каждым годом все более ослабляли прежние связи, завязывались новые, близкие отношения с другими людьми.

Однако, замечаю, что я уклонился от темы и забежал вперед.

От воспоминаний о гимназических годах следует перейти к старшему курсу.

На старшем, университетском курсе была принята лекционная система, с проверочными испы-таниями (репетициями) в декабре и экзаменами за весь год весной. Посещение лекций было обязательным, но строгого наблюдения за этим не было, и частенько, то та, то другая группа воспитанников уходила после завтрака домой, предпочитая заняться чтением или чем-нибудь более интересным, чем слушание лекций, которые сводились из года в год к простому переска-зу курса, с небольшими лишь добавлениями.

У большинства профессоров печатных курсов не было, но кто-нибудь из воспитанников запи-сывал лекцию и сверял ее с записками прошлого года, а затем сдавал в литографию для раз-множения по числу слушателей. Я ежегодно брал на себя составление лекций по какому-нибудь предмету и обязан был этому тем, что за университетское время не потерял привычки излагать мысли на бумаге.

Состав профессоров на старшем курсе Училища и на юридическом факультете Петербургского университета был, за некоторыми исключениями, одним и тем же. Наиболее видной фигурой был профессор уголовного права Николай Степанович Таганцев (5). Он пользовался репутацией одного из лучших наших криминалистов и, хотя никогда равнее не служил по судебному ве-домству, впоследствии был прекрасным «первоприсутствующим», т.е. председательствующим в уголовном кассационном Департаменте Сената.

Таганцев отличался своей требовательностью и говорил, что отвечающий должен настолько хорошо знать курс, чтобы ясно представлять себе на левой или на правой странице, вверху или внизу напечатано то, о чем приходится говорить на репетиции или экзамене. Действительно, больший курс уголовного права – около тысячи страниц убористой печати, мы знали настоль-ко основательно, что не мешал ответам даже порядочный страх, который нагоняла крупная фи-гура Таганцева, со строгими проницательными черными глазами и широкой бородой. Черты лица у Таганцева были чисто русские, в поддевке и сапогах бутылками он был бы типичным купцом из средней полосы России, да и в действительности он происходил из купеческой се-мьи.

Противоположностью Таганцеву по внешности являлся не менее известный профессор Федор Федорович Мартенс (6), специалист по международному праву. Оттого ли, что он числился советником фешенебельного Министерства Иностранных Дел, отразились ли на нем частые поездки заграницу на разные конгрессы, или, просто дело заключалось в немецкой натуре Федор Федорович, но он отличался чрезвычайной чопорностью. Причесан он был волосок к волоску, выбрит безупречно, на вицмундире – ни пылинки, и лекции читал, цедя слова немного на английский манер. У него замечалась даже не подходящая к возрасту фатоватость. Если на вопрос о структуре Министерства Иностранных Дел говорили, что у Министра есть Помощник, то Мартенс сердился и вразумлял, что помощники бывают только у швейцаров, а у Министров имеются Товарищи. Таганцева и Мартенса, очень различных по внешности, связывала большая дружба. В перерывах между лекциями мы обычно видели их, разгуливающими вместе по рекреационному залу, и развалистая походка Таганцева как-то увязывалась с размеренными шагами Мартенса.

Хорошим профессором по Энциклопедии права был Иван Ефимович Андреевский (7), долгое время состоявший ректором Санкт-Петербургского Университета. Он умел заинтересовать сво-им предметом и, в отличие от других коллег, устраивал собеседования для проверки степени усвоения курса воспитанниками. Римское право в течение двух лет читал нам профессор Дорн, человек с заскоком в голове, очень талантливо сумевший вселить нам нелюбовь к юридической литературе. Добился он этого тем, что требовал от нас, только что перешедших в специальные классы, подробного изучения книги известного немецкого юриста Черинга «Дух римского права» (8), в которой делалась оценка и разбор различных постановлений права, нам еще неизвестных и относившихся к курсу следующего года. Приходилось затратить много времени на бесцельное изучение книги, которую через год мы могли бы прочесть легко и с большой пользой для себя. Надо сказать, что преподавание профессоров, как пользовавшихся известностью, так и не возвышавшихся над средним уровнем, отличалось нецелесообразностью. От своих курсов они не отступали и, следовательно, все, сказанное на лекции, можно было проще и скорее прочесть по руководству или по запискам. Мы не получали главного во всякой науке: умения самостоятельно разбираться в том или ином вопросе путем изучения источника и критики материала. Вследствие этого из Правоведов моего времени выходили люди, хорошо натасканные в правовых дисциплинах, но без привычки к научной работе и без широкого кругозора.

На старших поколениях Правоведов, быстро двигавшихся по служебной лестнице, недостатки училищной подготовки отражались слабее, так как занятие ответственных лиц заставляло их подтягиваться и пополнять свои знания. Нам же, чтобы освободиться от навязанных взглядов и заранее установленного угла зрения на окружающее, надо было затратить немало усилий и на это шли немногие.

К достоинствам Правоведов следовало отнести их приспособленность к службе и строгое от-ношение к своим обязанностям. В этом сказывались заветы Училища, созданного для искоре-нения гнездившейся ранее в судах подкупности и «неправды черной».

Под влиянием воспитания из Правоведов выходило много служащих и мало практических дельцов. Одним из исключений был известный всему Петербургу - камергер Сущов. Популяр-ности его способствовала и необычная внешность. Среднего роста, ярко рыжий, по крайней мере, 150 кило весом, он заказывал себе карету с особенно широкой дверцей, так как в обыкно-венную пролезть не мог. Имея большие связи в Министерствах, Сущов зарабатывал крупные суммы проведением уставов и других дел акционерных обществ.

Если недостатком старшего курса являлась известная узость преподавания, то в младших клас-сах не слишком приятное воспоминание оставляла дисциплина, проявлявшаяся не в серьезном воспитании характера, а в мелочных требованиях. Эти требования поддерживались Попечите-лем Училища Принцем Александром Петровичем Ольденбургским (9). Он, хотя и вырос в эпоху Александра II, но был типичным генералом времен Николая I по педантичности требований к внешней выправке. Обходя классы, он сразу замечал неверно пришитую пуговицу (гербом вниз или в бок), слегка выступивший из-за воротника галстук и другие мелочные погрешности в ношении формы. Замечаний виновным принц не делал, но Директору, милому старику Алопеусу, порядочно попадало за распущенность воспитанников, и недовольство принца спускалось по инстанциям и, постепенно сгущаясь, докатывалось, в конечном счете, до нас уже от воспитателей.

Чрезмерность требований и порывистость принца создавала для него недоразумения на воен-ной службе, так что в 1880-х годах он не командовал более строевыми частями, а числился только генерал-адъютантом. Надо все же сказать, что, несмотря на чудачества и несдержан-ность нрава, Принц выгодно отличался от большинства Великих Князей уважением к науке и желанием принести пользу России. Им был основан Институт Экспериментальной Медицины, развившийся в серьезное научное учреждение; им же был создан на Черноморском побережье курорт Гагры. Казенных денег на Гагры было, правда, потрачено много из-за частых измене-ний планов строительства.

Нагревали себе руки и ловкие дельцы, успевшие втереться в доверие Принца, но все-таки надо помнить, что большие суммы затрачивались порой и на менее полезные предприятия.

Устройством Гагр Принц Ольденбургский занимался с горячностью, служившей пищей для многих анекдотов. Гагры изобиловали комарами - разносчиками малярии; для их уничтожения развели лягушек, которые, находя обильный корм, быстро размножились и несносно квакали повсюду. Расправиться с лягушками решили при помощи цапель. Цапли усердно принялись за дело, и лягушек не стало, так что для прокорма цапель пришлось завозить лягушек из других мест, но на беду комары начали опять размножаться. Что тут делать! Опять пришлось разводить лягушек и ликвидировать цапель.

Были также выписаны зебры, которых приучали ходить в упряжи, но своенравные животные только и делали, что лягали конюхов и разносили повозки.

В Гаграх, как в большинстве поселений по Черноморскому побережью пароходы останавлива-лись на рейде, и выгрузка тяжестей производилась на лодках. Это создавало значительные за-труднения при получении всего необходимого для устройства гостиницы. Фелюги (10) с кладью приходилось вытаскивать на берег ручною силою, что при неспокойном море было нелегко. Во время одной из выгрузок, происходившей в присутствии Принца, кто-то заметил, что хорошо было бы выписать слонов для вытаскивания лодок. Мысль эта сразу воодушевила Принца Ольденбургского и, возможно, что были бы сделаны попытки к ее выполнению, если бы из толпы тут же не послышался голос скептика: «А слонов то с парохода кто же будет вытаскивать на берег?». «Придется отказаться, - воскликнул Принц. – Ведь слонов то, пожалуй, и вовсе не выгрузить!»

Рассказывали еще, что когда гостиница была отстроена и уже заполнена приезжими, принц решил проверить исправность пожарных приспособлений, которыми здание было снабжено очень щедро. Вода должна была заливать и сверху, и вдоль все коридоры и лестницы. Автоматические пожарные души были устроены также во всех номерах. Для пробы было выбрано время завтрака, но упустили из вида, что в общую столовую вошли не все постояльцы. Некоторые потребовали еду к себе в комнату, а другие просто не торопились вставать и мирно лежали в постели. И вот, по сигналу, началась пожарная тревога! Выгнанные из комнат водой, кто полуодетый, а кто и в одной рубашке, попадали в коридорах и на лестницах еще в худшее положение. Тут их поливало не только сверху, но уже со всех сторон.

Почтенные старики и старушки с воплями неслись вниз, и вся эта перепуганная компания вле-тела в единственную сухую комнату - столовую, к общему конфузу и своему, и администрации гостиницы.

Все эти рассказы я слышал от очевидцев, которые, быть может, несколько сгущали краски, но в основном факты передавались верно.

Свидетелем того, как увлекается Принц всякими усовершенствованиями в Гаграх, был однаж-ды и я. Во время нашей с женой свадебной поездки мы провели пару дней в Гаграх. Ольденбургские были в это время там и пригласили нас к себе. Во время завтрака Принц начал рассказывать о каких-то гидравлических приспособлениях, воодушевился, вскочил из-за стола и хотел тащить меня немедленно полюбоваться этой новинкой. Большого труда стоило его жене Евгении Максимилиановне (11) усадить принца на место и отложить осмотр до конца завтрака.

Как бы то ни было, несмотря на ряд комических эпизодов, которыми сопровождались возник-новения и рост Гагр, все же они долгое время оставались единственным, вполне и на европей-ский лад благоустроенным курортом на всем Черноморском побережье. Гостиница не была слишком дорогой, содержалась в большом порядке, номера в ней были удобны и хорошо об-ставлены.

Через несколько лет, в годы европейской войны, мне приходилось часто являться Принцу при его проездах через Баку, где он бывал в качестве начальника санитарной части. Мелькая в сво-ем поезде по России, он наводил страх на все организации, заведовавшие эвакуацией и лечени-ем раненых. В проявлении строгости при общей российской расхлябанности - не было бы беды, но Принц Ольденбургский часто предъявлял требования, выполнение которых было явно непосильно или совершенно не зависело от тех, к кому он обращался. В результате получалась путаница, которая, впрочем, всегда в той или иной мере сопровождала деятельность Принца.

Будучи уже во время войны человеком за 60 лет, Принц Ольденбургский не утратил ни своего завидного здоровья, ни подвижности, ни вспыльчивости. В Баку, например, он остался доволен нашими учреждениями для помощи раненым и ограничился единичным посещением их, но бараки для пленных турок, устроенные военным ведомством на лежащем при выходе из Бакинской бухты острове Нарчене, Принцу не понравились, да они и, действительно, были выстроены небрежно. К тому же комендант острова, человек ненаходчивый, отвечал неудачно и невпопад. Принц вскипел и разнес несчастного полковника в пух и прах. По возвращении в город Принц устремился куда-то в своем автомобиле и вернулся скоро на вокзал в хорошем настроении духа. За завтраком в поезде он делился с нами интересными наблюдениями над тем, что делалось в тылу армии, и сыпал остроумными шутками. Вдруг что-то пробегало по его лицу, он вскакивал и начинал ходить большими шагами по столовой, говоря: «Нет, каков этот несчастный комендант, ведь это же форменный кретин!» По этикету, когда вставал Принц, должны были вставать и все присутствующие. После минутного перерыва Принц усаживался, на место, завтрак продолжался и все шло мирно до следующей вспышки, когда вновь приходилось вставать с недоеденным куском во рту и слушать гневные восклицания по поводу все того же злосчастного коменданта, которого скоро затем прибрали с Нарчена.

Для того чтобы судить о достоинствах и недостатках Принца надо было быть знакомым со всей его деятельностью: мы же в учебные годы только боялись и очень недолюбливали его.

Переходные экзамены из класса в класс кончались у нас в последних числах мая. Не теряя вре-мени, 1-го июня семья наша переезжала в Финляндию, бывшую излюбленным местом пребы-вания Петербургских дачников. То ближе, то дальше от линии железной дороги, от Лесного до Выборга, на протяжении 120 км, были раскинуты дачные поселки или дачи-особняки.

Поблизости из Петербурга селились по преимуществу люди мало достаточные. Болотистые окрестности столицы были не очень привлекательны, и кое-как построенные дачки не были дороги. К тому же многие, из экономии, не сохраняли на лето городские квартиру, а переезжали на дачу со всем своим скарбом, с тем, чтобы осенью вновь искать помещение в городе.

Юмористические журналы того времени были полны рисунками, изображающими такие пере-езды: телега с потрепанной мебелью, кроватями, посудой, а наверху воза - кухарка с кошкой на коленях и цветочным горшком в руках. В тех же журналах описывалась дачная жизнь в доми-ках, стоящих бок о бок, с протекающими крышами, и злоключения дачных мужей, ежедневно возвращавшихся из Петербурга со службы, с запасами провизии и ворохом разных мелких по-купок.

Наша семья из года в год жила под Выборгом. Этот чистенький губернский город, красиво рас-положенный у слияния Саймского озера (12) с Финским заливом, был окружен дачными поселка-ми и отдельными дачами, раскинутыми или в сторону взморья или по Сайме. Столичных дач-ников в Выборг наезжало много. Мужчины проводили там время своего отпуска, а затем при-езжали в пятницу или субботу вечером, с тем, чтобы возвратиться на службу в понедельник с первым утренним поездом.

Небольшая пошлина и вследствие этого дешевизна в Выборге заграничных вин и сигар, делали дачников сплошными контрабандистами.

С приближением к Белоострову - пограничной станции - в вагонах начинались приготовления. Бутылки прикрывались небрежно брошенными пальто или пледами, сигары рассовывались по всем карманам. Пограничный досмотр был не строгим, и, если наметанный глаз таможенника не замечал слишком большого запаса вина или карманов, безобразно раздутых сигарами, то обыска не производилось.

Окрестности Выборга в хорошую погоду представлялись приветливыми и живописными. Лесистые берега озера и залива оживлялись многочисленными дачами. Повсюду белели паруса и виднелись пароходики и гребные лодки. На устойчивых, но довольно тяжелых на ходу фин-ках с широким носом и острой кормой переезжали в разных направлениях через заливы, со-кращая себе путь, местные жители. Из-за изрезанности берегов, приходилось бы долго кружить сушей там, где по воде расстояние было незначительным. В отличие от дачников, вносивших оживление песней и смехом, финны держали себя на воде, как и на суше, сосредоточенно и молчаливо. Мужчины с вечными трубками в зубах, женщины сидели на веслах.

Кроме шоссе, содержавшихся в хорошем виде, сообщение дачных мест с Выборгом поддержи-валось небольшими пароходами, бегавшими во всем направлениям. Стоило поднять около дач-ной пристани сигнальную доску, чтобы пароход зашел взять пассажира и вне пунктов обычных остановок. На этих же пароходах присылалась из города заказанная по телефону провизия и другие продукты. Корзина, с обозначением на ней номера или названия дачи, выгружалась на пристани. Эти же пароходики можно было нанимать для поездок по заливу или по Сайме. Цена была очень умеренная - 3 марки (1 р 20 к) в час, так что за целый день приходилось уплатить рублей 12-15. Так как на пароходе помещалось человек 30, то, естественно, что такие поездки часто устраивались и небогатыми людьми. Где-нибудь на облюбованном месте, приставали к берегу, выгружалась провизия, разводился костер, кто шел гулять, кто купаться.

Несмотря на безусловную честность коренного населения, у дачниц с наступлением темных августовских ночей, все же разыгрывался страх. Начинались разговоры о случаях краж и грабе-жей, но за все 20 лет пребывания в Финляндии в нашей дачной местности был установлен только один случай похищения из незапертого ледника бутыли горькой минеральной воды. Вероятно, внешний вид бутылки ввел в заблуждение какого-нибудь любителя крепких напитков, продажа которых постепенно все более ограничивалась, а водку финны очень любили.

Место, где мы жили, было расположено не на Саймском озере, а в сторону моря.

По заливу было разбросано большое количество мелких островков, которые делили залив как бы на отдельные озера, и до открытого моря надо было ехать километров двадцать. На безлюд-ных островках, то каменистых, то лесистых, то песчаных можно было выбрать удобное место для купания, где-нибудь около прибрежного камыша наловить на удочку окуней и хитрой плотвички и сварить на костре уху, которая казалась особенно вкусной. Иногда предпринима-лись более далекие поездки в места, где можно было рассчитывать на лучший улов, но вместо ловли часто приходилось мокнуть где-нибудь под елью, спасаясь от дождя.

Впрочем, мокнуть приходилось не только под дождем. Катанье под парусами в свежую погоду всегда сопровождалось тем, что верхушки волн, попадая в лодку, обдавали сидящих в ней хо-рошим душем. Никто на это не обращал внимания и не думал ни о простудах, ни о лихорадке.

Во второй половине лета и старый, и малый отправлялись за грибами и за брусникой, которой набирались целые корзины. Наряду с водным спортом процветало и катанье на велосипедах, чему способствовало хорошее состояние дорог. Я еще застал велосипеды с передним колесом почти в рост человека и маленьким сзади. При небольшом препятствии на пути ездок обяза-тельно терял равновесие и падал, так что езда на таких машинах была возможна только на глад-ко укатанных дорожках парков. На смену им в 80-х годах прошлого века пришли велосипеды современного типа, но на сплошных шинах. Дальние поездки на них по неровным дорогам по-рядочно разбивали и вряд ли были полезны для организма. Тем не менее, среди мужской моло-дежи появилась повальная тяга к катанью на велосипедах. Ими увлекались, устраивались состязания, имена рекордистов, особенно какого-то Бутылкина, пользовались громкой известностью, занятия забрасывались, и недаром один из газетных фельетонов того времени начинался словами: «У отца было три сына, два умных, а один велосипедист…».

Среди моих товарищей по классу городская езда не пользовалась сочувствием. Приобретя себе всякими правдами и неправдами велосипед и набив себе во время обучения много синяков на ногах и на боках, мы кое-как научились справляться с нашими орудиями пытки и немедленно предприняли поездку в Царское, ныне Детское, село. Шоссе оказалось разбитым, и ехать при-ходилось по обочине с крутыми подъемами и спусками. На особенно трудном для неопытного ездока месте один из нашей компании упал в заплесневелую канаву. Стоявший неподалеку крестьянин философски заметил: «Сколько Вашего велосипедного брата попадало на этом месте в воду и не перечесть!».

Следующее усовершенствование велосипеда - дутые шины, создали совсем другие условия быстрой и приятной езды. Вскоре по окончании Училища я с одним из своих товарищей объез-жал, с остановками в Або и Гельсингфорсе, большую часть Финляндии на велосипеде.

Не меньшие впечатления, чем знаменитая Иматра с ее водопадом, производили живописные шлюзы под Выборгом и особенно малоизвестная тогда местность на Сайменском озере, под названием «Пунка-харью». Среди озера, с удивительно прозрачной водой, расположен извили-стый остров с крутыми склонами, верх которого настолько узок, что на нем помещалась только экипажная дорога. От главного хребта тянулись боковые ответвления с очаровательными за-ливчиками спокойной воды, в которые смотрелось небо и береговые сосны. С одного пункта на островке можно было насчитать, один около другого, семь таких заливов. Далее остров не-сколько расширялся, и там находилась гостиница-пансион, в которую приезжали отдохнуть и полечить нервы среди тишины и красивой природы.

В последующие годы, когда от Выборга пришла железнодорожная ветка на север, Пунка-харью сделалось доступнее, и туда стали наезжать туристы из Петербурга, вероятно, испортившие простоту нравов этой местности и нарушившие ее величавое спокойствие.

Останавливаться на ночлег при нашей поездке по Финляндии приходилось порой на небольших почтовых станциях. И, все таки, везде можно было найти чистую кровать, отличавшуюся только более грубым бельем, чем в гостиницах, и хорошо спалось на этой кровати после дневного переезда в сотню километров по дороге с частыми подъемами и спусками.

Угрюмые, молчаливые, но своеобразно радушные финны всегда подавали нам то, что у них было лучшего за скромную плату. Выбор был невелик, но обычно находилась жареная рыба, вяленая ветчина, молоко, яйца. Сложнее было дело при вечерних остановках в гостиницах небольших городков, где по местному обычаю все блюда к ужину подавались сразу. Жареный и вареный картофель, масло, сыр, разные сорта рыбы, мясной соус, ветчина - все это ставилось на отдельный стол, и всякий брал то, что ему приходилось по вкусу. Плата за такой ужин, обычно 1 марка или 40 коп., конечно, была рассчитана на нормальный аппетит, а не на наши голодные после дня поездки желудки. Пробовали мы предлагать двойную плату, но такая комбинация совершенно не умещалась в голове кельнерш, привыкших к раз и навсегда заведенному порядку. Приходилось ложиться впроголодь и на следующий день уже заказывать сытный обед.

Водный и велосипедный спорт были сильно распространены между молодежью, проводившей лето в Выборге, и осенью в Петербург все возвращались окрепшими и поздоровевшими.

С окончанием курса в Петербурге (в Училище) и поступлением на службу я не проводил уже в Финляндии целого лета.

Судебная карьера меня не привлекала, и я зачислился в Канцелярию Первого Департамента Сената (13), являвшегося высшей административной инстанцией для рассмотрения жалоб на распоряжения Министерств и губернских учреждений. Служащие канцелярии этого Департамента резко разделялись на две категории. Обер-прокурорский надзор, секретариат и кандидаты на штатные должности были все с высшим юридическим образованием. От меньшей братии - протоколистов, архивариусов, регистраторов и писцов никаких дипломов не требовалось, надо было только уметь грамотно и четко писать. Почти все они жили в бедной заречной окраине города – Гавани, исстари заселенной мелким чиновничеством и затоплявшейся при первом подъеме воды в Неве. Венцом Сенатской карьеры для этих людей было жалованье в 60-70 рублей в месяц.

Единственным, хотя и незаконным их приработком были подачки от просителей. За справку о положении дела платили 20-30 коп., дороже стоило ускорить доклад, так как надо было излов-читься и подсунуть дело не в очередь кому-нибудь из кандидатов или помощников Обер-секретарей. На тот или иной исход дела вся эта братия, конечно, никакого влияния иметь не могла. На площадках сенатской лестницы вечно маячил кто-нибудь из этих чиновников в ожи-дании простодушного просителя, от которого можно было бы поживиться. Такие же нравы по слухам, были и в Синоде, здание которого отделялось от Сената аркой, перекинутой через Га-лерную улицу. Отсюда поговорка: «Сенат и Синод живут подарками».

На почве мелких поборов канцеляристов случались иногда и курьезы. Проситель, по ошибке, предложил рубль за справку кандидату с высшим образованием. Тот в волнении пошел жало-ваться своему начальнику – товарищу Обер-прокурора. «Э, батенька, - спокойно заметил тот, - нашли на что жаловаться! Мне самому недавно предлагали взятку, да не рубль, как Вам, а всего – двугривенный!» Надо сказать, что этот Товарищ Обер-прокурора одевался небрежно, чем и объяснялось предложение ему такой взятки.

Искоренить такие поборы, конечно, старались, гнали попавшихся со службы, но справиться было трудно. Очень уж заедала нужда этих, обычно многосемейных чиновников.

В той экспедиции (Отделении), в которую я поступил, Архивариусом был известный всему Сенату Николай Андреянович Мокроносов. В отличие от общего порядка, начальство звало его не господин Мокроносов, а по имени и отчеству. Высокий, костлявый старик, с бледным пергаментным лицом, в роговых очках, бритый, с необычайными утолщениями на ручных и ножных суставах, всегда молчаливый и сумрачный, обладал редкою памятью. «Николай Андреянович - говорил кто-нибудь из докладчиков – мне кажется, что года 2-3 тому назад разрешался такой-то вопрос. Не найдете ли Вы Сенатское определение по этому делу?» Мокроносов начинал что-то ворчать себе под нос и недовольно замечал, что такого дела не помнит, да и где, казалось бы, упомнить, когда в течение гола разрешалось несколько тысяч самых разнородных дел и никаких систематических указателей не велось. Несмотря на отрицательный ответ, видно было, что Мокроносов чувствует себя неспокойно. Он начинал тереть себе лоб, забирался в один шкаф, перекладывал какие-то бумаги в другом и либо тут же, либо на другой день, молча и сердито, приносил нужную справку. К начинающим службу кандидатам он относился с нескрываемым презрением, хотя знал, что некоторые из них скоро сделаются его начальством. Он называл их «пачкунами» и в редкие дни благодушного настроения учил уму-разуму. «Вот, нам дали дела для доклада в присутствии. Вы что же думаете, что можно выступать налегке, не порывшись в законах и старой Сенатской практике? Ну и постановят тогда невесть что, а все почему? Сенатор упрям, Сенатор глуп, ему все как следует растолковать надо!» Подобные отзывы как курьезы, доходили до начальника канцелярии – Обер-прокурора, а затем и до Сенаторов. Вреда Мокроносову они не приносили, а, наоборот, способствовали его популярности.

Как я уже упоминал, эта категория служащих держалась в сторонке от дипломированных служащих.

Что касается лиц с высшим образованием, то отношения между младшими были спокойные и ровные. О трепете перед начальством, обычном во многих учреждениях, никто не думал, тем более, что кандидатам, выполнявшим добрую половину работы в Департаменте, приходилось, в ожидании штатной должности, года четыре работать бесплатно.

В обязанность Помощников Обер-секретарей и кандидатов входило составление записок с из-ложением дела и проектом его решения.

Эти записки просматривались Товарищем Обер-прокурора, одним из Сенаторов, а затем делал-ся устный доклад в заседании Департамента. Требовали, чтобы доклад был кратким и ясным. Работа выполнялась нами преимущественно на дому, и на службу приходили только чтобы по-советоваться и подыскать справки в законах. Дела к докладу давались сначала легкие, а потом все более и более сложные. Помнится, что когда я был назначен помощником Обер-секретаря, мне поручили доклад дела о злоупотреблениях в одном и из воинских присутствий. Дело состояло из десятка толстых томов и занимало целую полку большого шкафа. Поручение было дано с предупреждением, что дело должно быть разрешено, не требуя справок с места. Эта ого-ворка была необходима потому, что несколько докладчиков передо мною, чтобы отвертеться от скучного и сложного дела, бегло просматривали его начало и, находя какие-нибудь действи-тельные или мнимые неясности, ограничивались запросом дополнительных сведений. Это на-зывалось «забить гвоздь в дело». Возясь с подготовкой доклада и проекта сенатского Опреде-ления, я не показывался на службе около месяца.

Последующая моя служба также не была приурочена к определенным часам, а потому прихо-ды, уход по звонку представлялся мне сущим наказанием. Так как число Обер-секретарей и их помощников было очень ограничено, а дел поступало мно-го, то пользовались перепроизводством интеллигенции и молодых юристов зачисляли канди-датами на должность без жалованья. Штатного места в Канцелярии 1-го Департамента прихо-дилось ждать года четыре, а иногда и дольше, все время работая бесплатно. Тех, кто оказывался плохими работниками, предупреждали, что штатного места им не получить, и они переходили в другие учреждения с менее строгими требованиями или уезжали в провинцию.

Во главе Канцелярии стоял Обер-прокурор, но рангу считавшийся ниже Сенаторов, но факти-чески имевший большое влияние на решение дел. По обычаю, укоренившихся с Петровских времен, он на Сенатских Определениях своей фамилии не ставил, а делал отметку: «Читал». Без этого «Читал» Определение не входило в силу. При несогласии с решением Сената Обер-прокурор имел право требовать пересмотра дела.

В составе старших чинов Канцелярии известностью пользовался Обер-секретарь моей экспеди-ции Иван Яковлевич Сандрыгайло.

Человек лет 45 он был очень знающим и способным юристом. Сенаторы считались с ним и называли «непобедимым Иваном Яковлевичем», так как он умел отлично обосновывать свое мнение по спорным вопросам. Другим, очень знающим Обер-секретарем был М.Ф. Лозина-Лозинский, с которым мне пришлось работать в последние года службы в Сенате. Он отличался своею требовательностью. Сплошь и рядом проекты Определений возвращались от него докладчикам перечеркнутыми красными чернилами! «В чем дело, Михаил Александрович?» -спрашивали его. «Решение правильно, но следует полнее развить мысль», - отвечал он. Многие не выдерживали и перебирались в другие экспедиции, а то и вовсе уходили из канцелярии. Будучи отличным юристом, Лозинский оказался неудачным администратором и впоследствии оказался вынужденным уйти в отставку после недолгого пребывания в должности Тифлиского Губернатора.

В отличие от Кассационных Департаментов, Сенаторы 1-го Департамента Сената назначались не только из судебных деятелей. В их число попадали товарищи Министров, Генерал-губернаторы, Попечители учебных округов, Директора Департаментов в Министерствах и очень заслуженные Губернаторы.

Председательствующим Сенатором в мое время долго состоял почтенный В.А. Арцимович (14), сотрудник Милютина по введению крестьянской реформы в Царстве Польском. В Министер-стве Юстиции его недолюбливали за самостоятельность и либерализм, но трогать не решались, Он внимательно изучал дела и прения Сенаторов, под его председательством, часто бывали поучительными и интересными. Среди примыкавшей к нему группы Сенаторов выделялись граф А.Евреинов, граф П.А.Койнист и Дмитриев, маленький язвительный старичок, имевший репутацию Законника и либерала. Слегка фрондировал против правительства и ВП.Н. Дурново (15), впоследствии очень реакционный Министр Внутренних Дел.

П.Н. Дурново был назначен в Сенат после очень неудобной для него истории (16).

Ухаживая за какой-то дамой и ревнуя ее к испанскому посланнику, он, пользуясь своим поло-жением Директора Департамента Полиции, занялся перлюстрацией писем своего соперника. Тот пожаловался, и Александр III приказал немедленно убрать Дурново в отставку. Только после усиленных хлопот Министру Внутренних Дел удалось отвести беду и устроить Дурново в Сенат. Назначение это было встречено очень несочувственно, и на традиционные визиты Дурново большинство Сенаторов не ответило. Это не помешало Дурново держаться с апломбом на заседаниях, его способность быстро схватывать суть самого сложного вопроса заставила всех считаться с его мнениями. В споре он увлекался, говорил горячо, сильно жестикулировал и вертелся в кресле, что служило раз поводом к инциденту.

В самом разгаре его речи ножки кресла не выдержали, подломились, из-под стола оказалось видной только одна голова Дурново, который не переставал говорить и сидя на полу. Не удер-жались от улыбок старики сенаторы, а нам, молодежи, находившимся в другом конце зала, приходилось прятаться друг за друга, чтобы не обнаружить неприличного веселья.

Среди консервативной группы Сенаторов, не блиставшей талантами, оригинальную фигуру представлял собою Н.М. Баранов (17). Командуя во время турецкой войны 1877 г. пароходом «Ве-ста», он удачно ускользнул от погони и даже как будто повредил турецкий броненосец.

Не знаю, почему Баранов изменил морю, но скоро он оказался Губернатором в Нижнем Новго-роде и долго там оставался. Находчивый и неглупый от природы, с законами он совсем не счи-тался, да и не знал их. К нему вполне применим рассказ о кавказском Губернаторе, тоже из во-енных, жаловавшемся на своего правителя Канцелярии: - «Помилуйте, - охал генерал. – Я ему дело говорю, а он мне законы тычет!»

Рассказывали, как Баранов справлялся с эпидемией холеры, особенно сильно проявившейся в Нижнем Новгороде. Борьбе с болезнью мешали упорно ходившие среди простонародья слухи, что врачи травят колодцы и нарочно морят людей. Распространителей этих слухов Баранов вы-лавливал и назначал, конечно, не имея на то права, служителями в холерные бараки. «Побуде-те там, - говорил он, - и убедитесь, что никто людей не травит!». На распоряжения такого рода и на произвольное обложение купечества сборами на разные местные нужды как-то не жалова-лись. Дослужив до Сенаторского кресла, Баранов часто удивлялся во время заседаний Сената, когда то или иное распоряжение губернских властей отменялось. «Как же это так? А я всегда так делал», - замечал Баранов, но при особом мнении не оставался.

Сенаторов консервативного направления поддерживали Товарищи Министра Внутренних Дел, приезжавшие на слушание тех дел, которые сильнее затрагивали ведомственные интересы. Очень умело и убедительно отстаивал свои точки зрения В.К. Плеве (18), впоследствии Министр Внутренних Дел. Говорил он тихим голосом, очень плавно, и разбить его аргументацию, хотя бы софистическую, было нелегко. Совсем другое впечатление производил Сипягин (19), всегда мало осведомленный в делах и ненаходчивый. Как Плеве, так и Сипягин были впоследствии Министрами Внутренних Дел и оба были убиты.

Различные, часто очень сложные дела шли в 1-м Департаменте своим обычно медленным по-рядком, привлекая к себе внимание лишь тех, кто был прямо заинтересован в их разрешении. Чины канцелярии, занятые своей работой, редко ходили слушать чужие доклады. Исключение составляли боевые дела о привлечении к ответственности Губернаторов.

Особенной склонностью к превышениям власти отличались в то время человека четыре из гу-бернаторской среды, в том числе Неклюдов, Анастасьев и Одесский Градоначальник - Зеленый. Зеленый, бывший морской офицер, перейдя в администрацию, сохранил в памяти все крепкие словца, употребительные во флоте. Обладая неистощимым запасом ругательств, он обрушивался иногда с ними и на женщин. Отсюда постоянные жалобы на Зеленого.

Говорили, что Министр Внутренних Дел, которому наскучили постоянные жалобы на Анаста-сьева, на одном из своих докладов Александру III, высказался за назначение Анастасьева в Со-вет, имея в виду Совет Министра Внутренних Дел, где находили успокоение незадачливые Гу-бернаторы. «Да, я и сам думал назначить его в Государственный Совет»,- ответил Государь.

Докладчик растерялся, Анастасьев совершил необычайный служебный скачок, попав в Высшее Государственное учреждение, а Министру Юстиции пришлось распорядиться положить нерас-смотренные жалобы на Анастасьева под сукно.

Из числа дел, возбудивших в свое время большие толки, вспоминается мне еще дело об ответ-ственности начальника Могилевского округа путей сообщения. До назначения Министром Финансов С.Ю. Витте (20) был некоторое время Министром путей сообщения.

Окружные управления путей сообщения, вообще, пользовались незавидной репутацией, и Вит-те, как молодой и энергичный Министр, захотел дать острастку путейцам. Была назначена ре-визия Могилевского округа под руководством Товарища Министра Иващенкова, не инженера, а бывшего контрольного чиновника. Видимо, ревизия не сумела добраться до сути дела. Объяс-нения обвиняемых были составлены так ловко, а ошибки ревизоров подчеркнуты так умело, что поводов для привлечения инженеров к суду нельзя было найти. Поэтому Сенат отклонил представление Министра. Витте не успокоился, пожаловался Государю, и Александр III написал на его докладе, что решение Сената совершенно неправильно и виновных надо привлечь к ответственности. Эта резкая резолюция произвела сильное впечатление, следствие было, конечно, назначено, но неумелая ревизия помогла виновным упрятать концы в воду. Часть их была оправдана судом, а другие понесли незначительные наказания, хотя, вероятно, и были достойны более строгой репрессии.

Столкновения с Министрами также довольно часто возникали у 1-го Департамента Сената на почве опубликования новых законов. Собрание узаконений печатались в Сенатской типогра-фии, и Сенат обязан был наблюдать, чтобы законы проходили через Государственный Совет или Комитет Министров и не подменялись простыми докладами Министров Государю, кото-рый писал на них «Согласен».

Так как Министры не всегда рассчитывали на успех в законодательных учреждениях, то они и прибегали к обходному пути таких личных всеподданнейших докладов. В публикации, а, сле-довательно, и во введении в действия таких Высочайших повелений Сенат отказывал, хотя иногда ему, в конце концов, и приходилось уступать в не слишком важных случаях настояниям Министра.

К числу происшествий, нарушивших спокойное, обычно, течение Сенатской жизни, можно отнести также инцидент на заседании общего собрания всех Департаментов Сената после смерти Александра III.

По обычаю, освященному вековой практикой, Сенат заслушивал Манифест нового Императо-ра и сделал постановление о рассылке его по всей стране. Дело сводилось к выполнению простой формальности, хотя и торжественно обставленной.

Сенаторы были в своих шитых золотом красных мундирах, в орденах и лентах через плечо. На это заседание в качестве Генерал-прокурора Сената прибыл Министр Юстиции Николай Валерьянович Муравьев (21). Молодой еще и элегантный, он огласил Манифест и с великолепным вы-говором прочел телеграфное соболезнование французского Сената и проект ответной теле-граммы также по-французски. Сначала все шло гладко, но в проекте резолюции Сената про-смотрели ошибку.

В резолюции говорилось о вступлении Николая II на престол Российской Империи и «нераз-дельного» с нею Царства Польского и Великого Княжества Финляндского. При такой редак-ции получалось, что Царство Польское нераздельно с Россией, а Финляндия находится на ка-ком-то особом положении. Надо было, поэтому написать не «нераздельного с Россией», а «нераздельных с Россией». Один из Сенаторов встал, указал на ошибку, но формулировал свою мысль неясно. Докладчик, Обер-секретарь Саблин смутился и сделал поправку, которая еще более запутала неверную фразу. Потребовалось с полчаса, чтобы после установки точной редакции, исправить в Типографии ошибку в тексте Сенатского указа. Конечно, Сенат мог напечатать что угодно, и это не изменило бы отношений России и Финляндии, да и вообще не отразило бы на себя ничьего внимания, но Муравьев любил внешний декорум. Нервничая, он разорвал перчатку пополам и говорил вполголоса что-то очень неприятное Обер-прокурору нашего Департамента Закревскому, недосмотревшему за Саблиным. Закревский, как человек богатый и независимый, отнесся к этому спокойно, принял все на себя и не сделал неприятностей подчиненным, но довольно скоро затем был снят со своего видного места и назначен Сенатором в один из маловажных Департаментов, что было равносильно концу карьеры.

Игнатий Платонович Закревский (22), секретарем которого я состоял во все время его службы Обер-прокурором, был большим оригиналом. Отлично образованный и умный, он имел странные манеры, цедил слова сквозь зубы, закидывал назад голову и смотрел заносчиво. Острить он любил. «Скажите, - говорил он, обращаясь ко мне, - Вы не замечаете, что наш смотритель здания тяжело болен?»

«Нет, - отвечал я, - он мне кажется здоровым». «Полноте, Вы малонаблюдательны, совершенно ясно, что он страдает резко выраженной формой идиотизма!» Такие выходки он делал не только с глазу на глаз, а позволял их себе по отношению к лицам, стоявших много выше несчастно-го смотрителя, отчаянно почему-то робевшего перед Обер-прокурором. Остроты передавались по адресу и создавали Закревскому много врагов. К тому же всегда ровный и вежливый с под-чиненными, он был несдержан с равными и старшими по положению. Сенаторов своего Департамента он игнорировал и к великому ужасу чиновников, состоявших при Муравьеве и отличавшихся низкопоклонством, приходил на доклад к Министру одетым не по форме.

«А ваш-то Закревский, - говорили они, - опять был у Его Высокопревосходительства в полосатых брюках!». «Что же, на заседаниях Сената все одеты так», - отвечали им. «Мало ли какие вольности отпускаются в Вашем Сенате, но быть у Министра в неприличном виде, да еще си-деть, заложив ногу на ногу? Непостижимо!»

Все это было суждениями незначительных лиц, державшихся при Муравьеве одним угодничеством, но, надо сказать, что при нем атмосфера в Министерстве Юстиции ухудшалась, и неза-висимость, которой ранее отличались судебные деятели, поколебленная при предместниках Муравьева, становилась все более фиктивной.

Закревский не успокоился после назначения его Сенатором и поместил в каком-то французском журнале статью в защиту Дрейфуса (23), обвинявшегося в шпионаже. Дело Дрейфуса разделило всю Францию на два лагеря. Эмиль Золя и либеральные группы показывали невиновность Дрейфуса, правительство и консерваторы считали его шпионом. Статья русского Сенатора была замечена; французский посол обратился с жалобой, и Закревскому был объявлен Высочайший выговор - мера взыскания, применявшаяся очень редко к Сенаторам. Думаю, что всю эту историю Закревский затеял не столько по убеждению в невиновности Дрейфуса, о которой судить издалека было трудно, сколько из желания пооригинальничать. Вскоре после выговора Закревский вовсе оставил службу.

Сенаторы не из судейских всегда старались быть зачисленными в 1-й Департамент, откуда было возможно дальнейшее движение, обычно на должность Товарищей Министров.

Большинство Сенаторов, однако, повышений не дожидалось, смотрело на звание Сенатора, как на почетную отставку, и мирно дряхлело в своих креслах. Бедой для таких старичков была нападавшая на них склонность ко сну во время заседаний. Видишь, что кто-нибудь дремлет во время доклада и знаешь, что через месяц-другой последует приказ о переводе сонливца в Об-щее Собрание Сената, над дверьми которого, как над Дантовым адом, следовало поместить надпись: «Оставь всякую надежду!».

В сущности, Общее собрание было великолепным местом отдыха после долголетней службы; заседания там назначались редко - раз в месяц, и старики, казалось бы, должны были только радоваться свободе, но разбитые ли надежды на движение по службе, или телесные недуги одолевали, но большинство стариков было необыкновенно ворчливыми. На обязанности нас, Секретарей, лежало после окончания дебатов, опрашивать Сенаторов за какое решение по делу он голосует. Подходишь и спрашиваешь, - «Ваше Превосходительство, Вы за удовлетворение просителя или за отказ ему?»

«А, что? Я с Иван Петровичем!» - отвечает Сенатор и продолжает болтать с соседом. Кто такой Иван Петрович - никому неизвестно. Переспрашивать неудобно, но, все же, приходится. Сенатор, увлеченный болтовней, отмахивается от тебя как от надоедливой мухи. Подходишь к дру-гому, тот глух, но не любит, чтобы ему кричали в ухо, и отвечает язвительно. Третий недо-волен всем существующим и вместо ответа бурчит, что-то непонятное. Как тут подсчитать го-лоса, а председательствующий торопит. Особенно много хлопот было с одним Сенатором, имевшим привычку проводить в уборной все перерывы между делами. Тот, кто упускал момент и не успевал поймать его по дороге, не мог свести счет голосам.

Не смотря на совершенную ненужность таких инстанций, как Общее собрание, и сложность деловой процедуры, Сенат в дореволюционной России был все же хранителем законности, и в этом заключалась его заслуга. В провинции его побаивались и губернские власти знали, что за служебные прегрешения можно попасть под суд. Для молодых юристов Сенат был хорошей школой, так как, разбираясь в разнородных вопросах, они знакомились с законодательством и со сложным аппаратом управления страной. Развивалось также умение кратко, без ненужных потребностей, докладывать на заседаниях самую суть дела. Интересны бывали и прения по сложным делам.

Заканчивая воспоминания о Сенате, остановлюсь еще на внешнем виде его заседаний. Около половины залы 1-го Департамента была занята столом в виде подковы, покрытым малиновым бархатом. В середине подковы стоял деревянный пюпитр для дел докладчика, а несколько поодаль помещался квадратный стол Обер-прокурора. По стенам висели портреты Императоров, в том числе хорошо выполненный портрет Павла I во весь рост, в треуголке и с тростью в руке. В глубине залы стоял стол для Секретариата. На заседаниях всем, от Сенатора до юного кандидата, полагалось быть в мундирах. Так как приходить в таком виде на службу было неудобно, то мундиры хранились в особой раздевальне, заставленной шкафами и находившейся под охраной курьеров. Там оставляли пальто, пиджаки, и надевали мундиры, носившиеся незастегнутыми. У людей солидных, одевавшихся в темные цвета, контраст между мундиром и остальной частью костюма был мало заметен. Молодые же люди щеголяли в модных тогда светлых брюках и пестрых галстуках, которые совсем не шли к однобортным мундирам с красными обшлагами и шитым воротником. Если брюки были слишком уж ярки, а галстук - чересчур легкомысленен, то Товарищ Обер-прокурора советовал завести для службы что-нибудь поскромнее, но советы эти мало помогали.

Зала общего Собрания была значительно больше и лучше отделана, чем Зала 1-го Департамента. Потолок и стены были покрыты лепной работой, против окон, на колонках, стояли ларцы, в которых хранились старинные документы. Подбор их был случайным, но в числе других бумаг там имелась заверенная копия завещания Александра I о порядке наследования престола после его смерти.

С этого документа дали снять копию чиновнику с отличным почерком, но запивавшему. Потерял ли он завещание в пьяном виде или продал его за бутылку водки - осталось неизвестным.

Великий Князь Николай Михайлович (24), писавший в то время историю царствования Александра I, долго добивался этого документа и безуспешно настаивал на его розыске.



1 В действительности Императорское Училище Правоведения основано указом Николая I от 9 мая 1835 г. по идее и на средства принца Петра Ольденбургского (племянника царя) с целью воспитания юридически компетентных кадров для административной и судебной деятельности.
2 Принц Пётр Георгиевич Ольденбургский (1812 – 1881) – Его Императорское Высочество (1845), российский во-енный и государственный деятель, член российского Императорского Дома, внук Павла I, генерал от инфантерии (1841), шеф Стародубского кирасирского его имени полка, сенатор, член Государственного Совета и председа-тель департамента гражданских и духовных дел, главноуправляющий IV Отделением Собственной Е. И. В. Канце-лярии, почётный опекун и председатель Санкт-Петербургского Опекунского Совета, главный начальник женских учебных заведений ведомства Императрицы Марии, попечитель Императорского Училища Правоведения, Санкт-Петербургского Коммерческого Училища, Императорского Александровского лицея, почётный член различных ученых и благотворительных обществ, председатель Российского Общества международного права, попечитель Киевского дома призрения бедных, покровитель Глазной лечебницы.
3 Илляшевич Валериан-Станислав Яковлевич (1822 – 1907), русский военный инженер, генерал-лейтенант, при-надлежал к одной из ветвей (Волынской) шляхетского рода Илляшевичей герба «Пеликан», происходящего из шляхетского рода Минской губернии.
4 Иван Самойлович Алопеус (1824—1904) – тайный советник из рода Алопеусов, директор Училища правоведения, сенатор (c 1890).
5 Николай Степанович Таганцев (1843–1923) – крупнейший отечественный криминалист, профессор уголовного права, государственный деятель, сенатор кассационного департамента Сената, патриарх русского уголовного права
6 Фёдор Фёдорович Мартенс (рожд. Friedrich Fromhold Martens (1845, Лифляндская губерния – 1909) – российский юрист-международник, автор фундаментального труда в области международного права «Современное междуна-родное право цивилизованных народов» (1882), дипломат, член Совета Министерства иностранных дел России (с 1881 года), один из организаторов созванных по инициативе Николая II Гаагских мирных конференций 1899 и 1907 годов, вице-президент Европейского института международного права (1885), член «Постоянной палаты третейского суда» в Гааге.
7 Иван Ефимович Андреевский (1831 – 1891) – русский писатель, юрист, историк, архивист, гигиенист, педагог, ректор Санкт-Петербургского университета, директор Санкт-Петербургского Императорского Археологического института, заведующий кафедрой энциклопедии и истории русского права Училища Правоведения, редактор пер-вых восьми томов Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона.
8 Вероятно, имеется ввиду книга ординарного профессора права Рудольфа Иеринга «Дух римского права на раз-личных ступенях его развития».
9 Принц Александр Петрович Ольденбургский (1844 – 1932), второй сын Принца П.Г.Ольденбургского (см. прим. на стр. 13) – русский генерал от инфантерии (1895), генерал-адъютант, сенатор, член Государственного совета; до падения монархии в России – член Императорского Дома.
10 Фелюга - небольшое парусное или моторное промысловое судно на южных морях
11 В девичестве – Светлейшая княжна Евгения Максимилиановна Рома́новская (1845—1925) – внучка императора Николая I, герцогиня Лейхтенбергская (супруги были правнуками Павла I)
12 Система озер Сайма (Фин.), на берегу которого находится г. Иматра
13 Правительствующий сенат, учреждён Петром Великим 19 февраля 1711 года как высший орган государственной власти и законодательства. С начала XIX века осуществлял надзорные функции за деятельностью государственных учреждений; с 1864 года – высшая кассационная инстанция. Распущен после Октябрьской революции 22 ноября 1917 года по Декрету о суде № 1.
14 Виктор Антонович Арцимович (1820 – 1893) – государственный деятель Российской империи, принадлежал к польскому дворянскому роду, по вероисповеданию - католик.
15 Пётр Николаевич Дурново́ (1845 – 1915) – государственный деятель Российской империи, сенатор с 1893 г., ми-нистр внутренних дел (1905—1906), представитель дворянского рода Дурново.
16 «Чёрный кабинет», организованный Дурново и перлюстрировавший переписку граждан, перехватил откровенные письма некой питерской дамы любовнику – бразильскому послу в России. Увы – дама одновременно была любовницей и самого Дурново. В приступе ревности Дурново наделал глупостей.
17 Баранов, Николай Михайлович (1836—1901) – первоначально служил во флоте, но в 1877 был вынужден оста-вить службу вследствие недоразумения с начальством, после 1881- Петербургский градоначальник, в 1881 переведен губернатором в Архангельск, а с 1883 по 1897 был губернатором в Нижнем Новгороде, где прославился произволом и репрессиями во время голода 1891—92 и в холерные годы. В 1897 в должности сенатора ушел на покой.
18 Вячесла́в Константи́нович фон Плеве (1846 – 1904) – российский государственный деятель, статс-секретарь (1895), сенатор (1884), действительный тайный советник (1899), убит эсером Егором Созоновым в Петербурге.
19 Дмитрий Сергеевич Сипягин (1853 – 1902) – русский государственный деятель, министр внутренних дел в 1900 -1902 годах. Внук генерала Н. М. Сипягина, прославившегося во время Отечественной войны
20 Граф (1905) Серге́й Ю́льевич Ви́тте (1849 – 1915) – русский государственный деятель, министр путей сообщения (1892), министр финансов (1892 – 1903), председатель Комитета министров (1903 - 06), председатель Совета министров (1905 - 06). Добился введения в России «золотого стандарта» (1897), способствовал притоку в Россию капиталов из-за рубежа, поощрял инвестиции в железнодорожное строительство (в том числе Великий Сибирский путь). Деятельность Витте привела к резкому ускорению темпов промышленного роста в Российской империи, за что его прозвали «дедушкой русской индустриализации»
21 Николай Валерианович Муравьёв (1850 – 1908) – русский государственный деятель, министр юстиции и генерал-прокурор Российской империи, посол Российской империи в Италии
22 Игнатий Платонович Закревский (1839 – 1906) – русский юрист и судебный деятель, тайный советник, сенатор.
23 Альфред Дрейфус (традиционная (1859 – 1935) – французский офицер, еврей по происхождению, герой знаме-нитого процесса о шпионаже в пользу Германии (дело Дрейфуса)
24 Великий князь Николай Михайлович (1859 – 1919) – русский генерал от инфантерии, лепидоптеролог и историк. Старший сын великого князя Михаила Николаевича и Ольги Федоровны, внук Николая I. Известен как строитель Боржомского дворца и составитель уникального иллюстрированного каталога «Русские портреты XVIII и XIX столетий».