В Канцелярии Сената я прослужил девять лет, до 1899 года. Все одна и та же работа начала приедаться. В это время приехал в Петербург Обер-Секретарь Сандрыгайло, занявший место Директора Канцелярии Главноначальствующего на Кавказе и предложил мне должность Чи-новника особых поручений. О Кавказе, как и все Петербуржцы, я знал очень мало. С Тифлисом и Баку увязывались еще какие-то представления, вынесенные из книг, все же остальное являлось совершенно неизвестным. Во всяком случае, служба на одной из окраин отвечала моему желанию.

О Главноначальствующем Князе Голицыне (1) я знал от отца, что он человек несдержанный, но порядочный, и предложение было мною принято. Вместе со мною получил назначение на такую же должность мой товарищ по классу Д.В. Погченполь, служивший в другом Департаменте Сената.

Приехать в Тифлис, мне было сказано к 20-му августа. С южным летом я был знаком по поездке в июле 1896 г. морем из Одессы в Грецию. Несмотря на красоту Акрополя и интерес к памятникам греческой культуры, жара выгнала меня из Афин через двое суток в более прохладные страны Европы. Поэтому о Тифлисском августе я думал с некоторой опаской.

Первые впечатления от Закавказья, куда я ехал морем через Батум, были очень красочны. Жара на пароходе чувствовалась мало и не мешала наблюдать за развертывавшейся панорамой красивых берегов Черноморья. В Батуме среди пестрой и шумливой толпы на пристани выделялся стройный красивый молодой грузин в черкеске, с соколом на руке, кого-то встречавший. За синевой Батумского рейда и богатой береговой растительностью виднелись на горизонте снежные вершины Главного Кавказского хребта. Все это так и просилось на фотографическую пластинку, и я усердно щелкал затвором своего аппарата.

Хорошо было и в начале железнодорожного пути. Красивые окрестности Батуми, веселая долина Риона, Сурамский перевал (2) со склонами, покрытыми азалиями в цвету и отовсюду струящиеся ручьи прозрачной воды, - невольно притягивали к окну вагона. Затем, по мере спуска в Грузию, начали попадаться все более и более выжженные солнцем местности, температура воздуха повышалась, и Тифлис в августе оказался ничем не лучше Афин в июле; к тому же, остановившись в гостинице Ориант на Головинском проспекте (3), против Дворца и военного собора, я, по неопытности, взял номер окнами на солнечную сторону, ставень вовремя не затворял, и ходил, хотя и в легком, но все же фланелевом, а не парусиновом костюме. В довершение огорчений и Главноначальствующий, и Сандрыгайло оказались еще не возвратившимися с Северного Кавказа. В Канцелярии Главноначальствующего подивились моему раннему приезду; делать было нечего, знакомых в городе ни души, а жара так и донимала. Осмотр местных, немногочисленных достопримечательностей я начал с теплосерных бань (4), расположенных в тюркской части города и очень приятных, но своеобразный массаж банщиков, садившихся пациенту на спину и вызывавших нажимом рук и колен хруст в позвонках, не располагал к повторению этих испытаний.

Очередь дошла затем до Ботанического сада, расположенного в ущелье за небольшим горным отвесом, отделявшим сад от города. Для того, чтобы попасть в сад надо было делать довольно длинный объезд, и только в последствии был пробит тоннель, сильно укоротивший путь. В саду было много редких насаждений, в том числе полная коллекция японской флоры, но с декоративной точки зрения ничего особенного не было.

«Поезжайте еще в Муштаид», - посоветовали мне. Этот сад, на другом конце города, был замечателен разве только обилием неподметенных окурков на аллеях и тем оживлением, с которым грузины распивали кахетинское вино в плохоньком ресторанчике.

Побывал я, наконец, несмотря на жаркую погоду, в церкви Св. Давида, расположенной на подъеме в гору, носившую имя того же святого. Эта безлесная гора вдвигалась в город и, наподобие громадной печи, вбирая в себя дневной зной, отдавала его затем вечером. Облесение горы в то время только начиналось и шло неудачно из-за недостатка воды.

Около церкви, в которой помещались могилы писателя Грибоедова и его жены, мое внимание обратили на себя несколько молодых женщин в национальных грузинских костюмах, которые копошились около церковной стены. Подойдя ближе, я все-таки не понял в чем дело, так как они прикладывали, зачем-то, к стене камешки и на мои расспросы только смеялись. Впоследствии я узнал, что к этой церкви приходят, по обету, женщины, желающие иметь детей и девушки, гадающие о замужестве.

Если приложенный к стене камень от нее не отвалиться, то это означало, что молитва услышана, ребенок появиться на свет, а свадьба с суженым состоится. Так как церковь была сложена из грубо отесанного камня, то при известной ловкости, можно было приложить камушек так, чтобы он держался до первого, конечно, толчка.

Разочаровавшись в результате своих осмотров и не зная, что главной прелестью Тифлиса является его чудесная осень, наступающая в конце сентября, я начал уныло бродить по городу. Улицы, кроме центра города и Армянского базара, были мало оживленны. На них в дневные часы больше попадались женщины, часто одетые в национальные костюмы: черное платье с плоской шапочкой на голове, покрытой сначала белой вуалью, спускавшейся на спину, а затем черным шелковым платком. Эта шапочка носила название «тасакрави». Много женщин сидело также на балконах теневой стороны улиц. Эти кумушки, по-грузински «кекелы», наблюдали за всем, попадавшим в поле их зрения. Определенно выраженный и повторяющийся тип, непривычный для северного глаза, делал женщин похожими друг на друга. Казалось, что встречаешь все то же лицо, то молодое, то поблекшее, то совсем старое.

Середина улиц была оживленнее тротуаров. То тут, то там одинокий или вереницей попадались некрупные серые ослики с тяжелыми корзинами по бокам седла. Иногда, вместо корзин с сельскими продуктами, были подвешены большие глиняные кувшины с водой для потребления тех домов, которые не были присоединены к водопроводу. Часто на осла, кроме поклажи, взбирался еще его сухопарый хозяин, длинные ноги которого болтались чуть не до земли. На осликах доставлялся также в большом количестве древесный уголь для жаровен (мангалов), на которых готовилась вся еда, в том числе блюда, составлявшие гордость грузинской кухни: «чихиртма» -суп из курицы с шафраном, всем известный шашлык из баранины, бастурма - тоже шашлык, но из мяса, филе и птица на вертеле, люля-кебаб - рубленые котлеты из баранины, которые посыпались толченым барбарисом и подавались завернутыми в лаваш: очень тонкие лепешки из пшеничной муки. В сущности, большая часть этих блюд была тюркского происхождения и одинаково входила как в грузинское, так и в мусульманское меню. Вся стряпня в Тифлисе велась, а, быть может, ведется и теперь, на галереях, выходивших на двор, которые имелись во всех домах.

Жизнь шла нараспашку, и потому, что готовилось, всякий знал о состоянии дел соседа. Зимою теми же мангалами обогревались комнаты, и привилегией старушек было ставить их под свои стулья.

Не меньше оживления, чем ослики вносили в жизнь улицы стада индюшек из окрестных селений, которые с клекотом увертывались от хворостины погонщика, кричавшего «индуш, индуш!». Стоили индюшки недорого и тут же, во дворах домов, предавались лютой смерти, ощипывались и попадали на вертел.

Для меня, как для человека мало знакомого с востоком, интереснее всего казался район армянского базара и темных рядов. В маленьких магазинах и мастерских, с дверями, открытыми на улицу, приготовлялись и продавались подделки под древнее оружие и доспехи, местные музыкальные инструменты, мелкие филигранные изделия из серебра, спичечницы с чернью, и надписью «Кавказ» и прочие ненужности. Несколько далее шли магазины персидских и кавказских ручных тканых изделий. Там, понимая толк в местном производстве, можно было найти очень хорошие экземпляры ковров, паласов, джиджимов (5) и т. д. В виде общего правила покупателю сначала показывались вещи плохой выделки, крашенные линючими красками, с заштопанными дырами и т. д. Только постепенно торговец, видя перед собой человека понимающего, доставал лучший товар.

Еще далее, в темных рядах были склады шерстяных материй ручной кавказской работы, вышитых скатертей и прочее.

Тут же рядом с магазинами помещались многочисленные кухни - столовые с местными блюдами, небольшие рестораны, в которых слышалась туземная музыка, лотки, заполненные массой фруктов, часто лежавших и прямо на мостовой. Все это с пестрой и шумной толпой развлекало и помогало заполнять свободное время.

В ожидании привоза высланной из Петербурга обстановки надо было также заняться поисками квартиры, что, впрочем, взяло на себя мало времени. Помещение нашлось близко от центра, на Судебной улице у заведующего хозяйством канцелярии Главноначальствующего Мулина. Когда вещи пришли, и квартира была устроена, Мулин зашел ко мне на стакан чая. Разговор, между прочим, коснулся возраста. «Сколько же Вам лет, Кузьма Иванович?» - спросил я. –«Шестьдесят-с». – «А сколько лет Вы на службе?» - «Семьдесят один-с!» Выяснилось, что он поступил на службу шестнадцати лет, а так как в Закавказье 4 года службы считались за 5, то Мулин, прослужив 44 года, оказался на 11 лет старше своего возраста. Таких могикан, считавших службу чуть не столетиями, в Тифлисе было достаточно.

В начале сентября старого стиля вернулся из поездки по Северному Кавказу Главноначальствующий Князь Голицын, и служебная жизнь Тифлиса начала оживать.

Вскоре после его возвращения я был в числе других приглашен во дворец на обед. Так как прием был многолюдный, то съезжались с северного подъезда, который открывался только в парадных случаях. На широкой лестнице, украшенной двумя очень большими латаниями (6), были расставлены казаки конвоя, в малиновых черкесках и белых бешметах, по двое на каждой ступени. По случаю летнего времени большинство приглашенных было в белых форменных кителях, а не во фраках; дамы приезжали в в вечерних платьях.

По длинной внутренней галерее приходили в большую белую залу и отделенную от нее двумя широкими арками гостиную, с мебелью, крытую желтым атласом. Рядом с этими комнатами находилась столовая, носившая название персидской, так как белая отделка стен и потолка, с вставленными в нее полосками зеркального стекла, была выполнена в персидском стиле.

На очень широком и длинном столе, скатерти для которого были заказаны в Англии, так как у нас полотен такой ширины не вырабатывали, были разложены, среди сервировки, красивым узором цветы из дворцовых оранжерей. На хорах зала во время обеда играл военный оркестр. Обед был обычный, из 8 блюд и тонкий. Князь, большой гастроном, держал отличного повара.

Не говоря уже о днях с большим числом приглашенных, когда меню обсуждалось особенно тщательно, повар ежедневно вечером являлся к Голицыну и выслушивал замечания, хотя и в мягкой форме, о маленькой кулинарной погрешности в том или другом поданном блюде. В тоже время он получал заказ на следующий день. На вопрос о том, как можно думать о еде после сытного обеда, Голицын замечал, что только будучи пресыщенным едой можно продумать тонкое меню.

Вероятно, поэтому, стол у Голицына был лучше, чем у сменивших его наместников, обладавших гораздо большими средствами. После обеда, о котором я упоминал, приглашенные перешли на полукруглый балкон, выходивший в сад. В саду, под балконом, уже стоял казачий конвойный хор. Мелодичное пенье хора в темном саду, отчасти лишь освещенном несколькими факелами в руках у казаков, производило большое впечатление, усиленное новизной обстановки и тем, что после скучного сиденья в гостинице, пришлось сразу попасть в многолюдное общество.

Впрочем, хор, который потом я слышал много раз, нравился не мне одному, а всем, особенно приезжим. В конвойную сотню подбирали молодых казаков с хорошими голосами, а регент и запевала хора, урядник Колотилин прошел курс музыкального училища и обладал несколько уже потускневшим, но хорошо поставленным тенором. Репертуар хора состоял, по большей части из казачьих и малороссийских песен.

Такие приемы, человек на пятьдесят, делались, приблизительно, раз в месяц. Если в числе приглашенных были молодые дамы и барышни, то с минованием жары после обеда танцевали, причем Голицын и его жена обязательно участвовали в полонезе и в кадрили. Встречи на обедах помогали вновьприбывшему понемногу знакомиться с городским обществом.

Кроме небольшого числа помещиков, сиднем сидевших в своих имениях и серьезно занимавшихся сельским хозяйством, большинство местного крупного дворянства неудержимо привлекал к себе Тифлис. Всякий, кто мог, старался перебраться туда из деревенской глуши, по крайней мере, на зимние месяцы. Рассказывали, что во времена Наместничества Великого Князя Михаила Николаевича местное общество близко сходилось с приезжими русскими. О справедливости этого можно судить хотя бы потому, что многие Тифлисские старожилы из русских были женаты на грузинках.

В это благодатное время дворянские имения не были еще заложены и перезаложены.

Прокучивать порядочные состояния ухитрялись, не выезжая из Тифлиса, самым безалаберным образом. В загородных садах-ресторанах устраивались обеды и ужины для знакомых и незнакомых. Ели все тот же шашлык и люля-кебаб, но вино лилось рекой, а местным музыкантам и танцорам деньги швырялись без счета.

В мое время, в начале 90-х годов прошлого столетия, средства преобладающего большинства дворян были сильно расстроены, но привычки к прежней жизни остались. Этому способствовал общительный, веселый, не задумывающийся над будущим и достаточно легкомысленный характер грузинских князей. Важно было поддерживать княжеское достоинство, перехватить денег, а что будет потом, как расплачиваться с долгами - об этом не задумывались. Неудивительно поэтому, что публикации дворянского земельного банка о продаже имений за долги могли, одновременно служить адрес-календарем Тифлисского «beau monde». В таком же положение было дворянство Западной Грузии, или, точнее, Мингрелии, Имеретии, Гурии.

Одним из первых моих служебных поручений было участие в ревизии Михайловского дворянского Земельного Банка в Кутаиси (7). Председатель правления Банка, оборотистый и говорливый человек, хотя и делавший много ошибок по-русски, уверял нас, что Банк находится в отличном положении, держится только им, и что недоверие правительства, выразившееся в назначении ревизии, раздражает его, «как быка - красный сукно!». Мои спутники, въедливые чиновники Министерства Финансов, слушали все это и методически вели свою работу. Дела банка оказались в самом плачевном положении, так как платежи производились заемщиками крайне неаккуратно, а некоторыми - и вовсе не вносились. Несколько стариков-помещиков, объясняясь с нами, обвиняли во всем правительство, которое, наверняка зная, что ссуды будут прожиты и прокучены, все-таки устроило банк, будто бы, с целью разорения дворянства.

Если в этом случае правительство было не при чем, то оно, несомненно, было повинно в широкой раздаче грамот на дворянство и княжеские титулы. Были деревни сплошь заселенные однофамильцами – князьями, в действительности – мелкопоместными землевладельцами. Поддерживать княжеское или дворянское достоинство считалось необходимым, а средств не это не хватало или вовсе не было. Недостаток средств у Тифлисского общества особенно чувствовали домохозяева, которым, в виде правила, не платили за квартиры, дамские модные мастерские и кондитерские. Заказов у отлично работавшей дорогой модистки француженки М. Жанн было очень много, но расплата производилась туго.

Долги накапливались годами, и деньги выплачивались только при получении наследства, залога имения или ином чрезвычайном обстоятельстве.

Одна из шикарных, но очень задолжавших заказчиц – княгинь, чтобы смягчить М. Жанн, привезла ей в день именин большую коробку конфет. М. Жанн растаяла, решила на некоторое время отложить неприятные напоминания о платеже долга и похвасталась оказанным ей вниманием своей приятельнице - хозяйке французской кондитерской. «Милая моя, - лукаво заметила ей эта приятельница. – Конфеты, подаренные тебе, взяты в долг в моем магазине. Считай поэтому, подарок полученным от меня, а не от Княгини». Историй в таком роде происходило много. Надо сказать, что кондитерские Ренье и Лот приготовляли к дамскому соблазну отличные конфеты, не уступавшие петербургским.

При посещении местного общества прежде всего останавливало внимание однообразие обстановки квартир.

Передняя была, обычно, сплошь задрапирована персидскими ситцами. Она освещалась персидским же фонарем с резным металлическим дном и стенками из вощеного полотна. В гостиной круглые столы были покрыты шитыми турецкими скатертями, кресла обтянуты ярким плюшем с вшитыми посредине текинскими дорожками. Такие же дорожки были на пуфах-табуретках, сделанных как бы из двух, положенных друг на друга подушек. Иногда в гостиной и, обязательно в других комнатах, у стен стояли тахты, жесткие деревянные диваны, покрытые коврами. На тахте лежали «мутаки» – круглые мягкие валики, и коврики – подушки разного размера. Убранство комнат дополняли большие тяжелые кресла, с прямыми точеными спинками и ручками, покрытые ковровой материей. На полах лежало много ковров, часто прекрасной работы, но потертых. Видно, что все это было унаследовано или приобретено давно, в лучшие времена. В виде позднейших добавлений попадалась неважная мебель европейского типа, вовсе не гармонировавшая с остальными вещами.

Кроватей почти не было; их заменяли тахты, на которые укладывался тонкий тюфяк, убиравшийся днем в стенной шкап. Особенностью грузинских домов были постоянная их наполненность родственниками, наезжавшими в большом числе гостить из уездов. Один мой русский сослуживец, года два перед тем женившийся на красивой грузинской княжне, как то с грустным видом сообщил мне о своем разъезде с женой, которую он любил и ценил. «Что же заставило Вас разойтись?» - «Да, помилуйте, я перед свадьбой с любовью обставил квартиру. Все было так хорошо и уютно. Только что мы поженились, как в одно непрекрасное утро, выйдя в гостиную, я увидел на всех диванах спящими родственников жены, думал, что, по крайней мере, кабинет свободен, оказалось, и там спит какой-то дядюшка. Все они приехали ночью без предупреждения и спроса и расположились, как им понравилось. Такие истории повторялись и повторяются без конца, и я предпочел сбежать из дома, ставшего не то гостиницей, не то заезжим двором».

Может быть, мой собеседник и сгустил немного краски, но, конечно, сдержанному и занятому северянину трудно было приспособиться к беспорядочной жизни и постоянному присутствию в доме гостей, ничем не занятых, любопытных и вмешивавшихся в семейные отношения.

Люди из наиболее знатных фамилий, со связями, ездили в Петербург, умели там понравиться смесью простодушия, большой восточной хитринки и своеобразного юмора, подчеркивавшегося еще неправильной русской речью. Порой им удавалось получить от казны солидную денежную субсидию, на возврат которой рассчитывать не приходилось. Такие случаи, конечно, были редки, большинство же перебивалось кое-как и с нетерпеньем ждало получек из имений, находившихся сплошь и рядом в совладении многочисленных членов одной фамилии. Случалось, что таких совладельцев насчитывалось целые десятки и, ввиду полной невозможности вести хозяйство всем вместе, назначался общий управляющий, и контора выплачивала каждому его долю.

Часть молодых дворян, не удовлетворялась условиями жизни отцов, стремилась к образованию. Те, кому удавалось окончить высшие учебные заведения или военные училища разбредались по всей России.

Недоучившаяся же молодежь хваталась за самые небольшие места на родине. Должность полицейского пристава, с окладом в 900 р. в год, привлекала десятки кандидатов. Губернскому начальству в Тифлисе и Кутаиси приходилось нелегко вследствие нажима влиятельных дядюшек, приезжавших в мундирах со всеми регалиями просить о назначении приставами своих многочисленных племянников. Еще труднее было справляться со старушками - княгинями, неудержимо старавшимися заполнить своими родственниками все открывавшиеся места.

Попав тем или иным способом в Тифлис, помещики заполняли целыми днями Головинский проспект и Дворцовую улицу. Среди черкесок виднелись и военные формы. По выслуге пенсии отставные военные, кто в генеральских, а большинство в более скромных чинах, приезжали проводить остаток своих дней в родной Тифлис и греться на южном солнце. При встречах на улице многочисленных знакомых передавались друг другу местные новости. Действия властей составляли предмет обстоятельных обсуждений. К мнению отставных, как опытных в служебных делах людей, внимательно прислушивались. Новости и сплетни, по-грузински «лапараки», быстро облетали город и пополнялись фантазией передававших. Когда доискивались до источника какого-нибудь сенсационного слуха, то приходили к «лапаракам» с Головинского проспекта. После дневной прогулки дворянство вечером шло в клуб поиграть в карты или лото, которым увлекались также и дамы, послушать музыку и поужинать.

Избранное общество больше собиралось друг у друга и также играло в карты. Танцевали в Тифлисе мало. После карт долго засиживались за ужином из туземных блюд. Сколько-нибудь серьезных разговоров при этом не велось, больше пели и пили кахетинское вино из родных виноградников. Развлекал общество избранный тамада – старшина стола.

Искусство тамады заключалось в умении пересыпать длинные тосты за здоровье каждого из присутствующих остроумными сравнениями и неожиданными переходами речи. Иногда тамада, начинал как будто с резкости, которая обычным оборотом фразы меняла свой смысл и обращалась в любезность. Так, например, вскоре по моем приезде известный тамада Карангозов, обращаясь ко мне за ужином, сказал: «Вы недавно приехали в Тифлис, но мы все очень просим Вас – уезжайте отсюда... , если Вы намерены пробыть здесь короткое время, не испив даже Куринской воды. «Кура вода пьешь - наш будешь!», говорит старая пословица и, когда Вы познакомитесь с Тифлисом, то полюбите его, полюбят крепко и Вас», и т.д.

В застольных тостах не останавливались перед самыми преувеличенными похвалами, опытные тамады не стеснялись своей роли и в мало знакомом обществе. Когда очередь доходила до тоста за неизвестного ему, тамада наклонялся к соседу, шепотом справлялся о фамилии и должности незнакомца и потом заливался речью, в которой говорилось о высоких качествах гостя, его талантах и симпатиях, которые он завоевал в обществе.

Что за беда, если гость только что приехал в Тифлис? Ведь если даже брань на вороту не виснет, то чем может повредить похвала? Тамада должен был при провозглашениях здоровья строго соблюдать очередь старшинства, позабыть же кого-нибудь – значило нанести ему большую обиду. После каждого тоста хором пелось «Мравал жамиер», в переводе – «Многия лета». Хором же исполнялся и предполагаемый благодарственный ответ чествуемого.

Напевов для «Мравал жамиер», очень мелодичных и своеобразных, существовало много. Исполнялись за ужином и другие кавказские песни: «Алаверды», «Хаз-булат», «Нико-нико». Расходились очень поздно и для людей, которым предстояла утром служба, а не прогулка по Головинскому, часто бывать на таких вечерах было трудно. Романов в Тифлисском обществе разыгрывалось очень много, но отношения мужчин и женщин, внешне, были более связанны, чем в Петербурге. Если молодой человек был приглашен в театр в ложу знакомых, то его обязательно начинали считать женихом, между тем как в Петербурге такое приглашение решительно ни к чему не обязывало.

Несмотря на обилие романов и горячую южную кровь, особенностью местных нравов было то, что супружеские измены очень редко влекли за собой кровавую расплату, дуэлей же и вовсе не было.

Бок о бок с грузинским помещичьим обществом жили служащие разной категории. В Тифлисе, как центре Закавказья, было много краевых учреждений, и он считался чиновничьим городом. Военный круг держался очень обособленно, гражданские чины также были разбиты по своим ведомственным кружкам, лишь отчасти объединяясь клубами. Только старшие представители правительственных учреждений, часто сталкивавшиеся по службе, вели знакомство между собою и встречались, кроме того, у Голицыных и Тифлисского Губернатора Полковника Свечина (8). Свечины были люди со средствами и часто приглашали своих многочисленных знакомых на обеды из 10-12 человек. Ездили к ним охотно, а хозяйка дома, Любовь Александровна, веселая, остроумная и очень ровно относившаяся ко всем, умела оживить гостей. Будучи в 1901 г. назначен Тифлисским Вице-губернатором, я постоянно бывал у них в доме. Чиновник для поручений при Голицыне Князь Куракин с молодой женой, ротмистр Романовский, в последствии Батумский Губернатор (9), подполковник Лопухин с семьей также часто собирались у Свечиных и весело проводили время.

У Великого Князя Николая Михайловича, жившего в Тифлисе, собиралось самое разнородное общество. Старший сын бывшего Наместника Кавказского Михаила Николаевича жил в провинции не по своей воле. Его недолюбливали в Петербурге за либерализм, острый язык, а также склонность к интригам и отправили в Тифлис командовать гренадерской дивизией.

Военное дело мало интересовало Великого Князя, он много занимался историей и издал несколько больших и хорошо написанных трудов. Лучшим его сочинением было жизнеописание Александра I, в котором хорошо очерчен скрытный, мистический и лицемерный характер этого Императора. Между прочим, в книге Николая Михайловича была подвергнута подробному исследованию легенды о том, что Александр I не умер в Таганроге, а скрылся в Сибирь, где жил под именем старца Федора Кузьмича. Сомневаясь в правдивости этих предположений, автор все же не опровергал их решительно.

Николай Михайлович не имел придворного штата, жил как обыкновенный смертный, в красивом наемном особняке недалеко от вокзала и сада Муштаид. Досуги от занятий историей он отдавал игре в карты по крупной, причем ему ставилась в вину неразборчивость в выборе партнеров, среди которых попадались дельцы с сомнительной репутацией.

Бывало у него, конечно, местное дворянство, со многими представителями которых он был знаком с детства. Несмотря на выговоры из Петербурга, он поддерживал оппозицию дворянства против Голицына, с которым в тоже время соблюдал внешне корректные отношения. Кроме того, Великий Князь любил приглашать к себе всех, кто в это время заставлял говорить о себе, безразлично в дурном или хорошем смысле.

Николай Михайлович был в то время человеком под сорок лет, стройным, очень высокого роста, с крупными правильными чертами лица. Его портила преждевременная лысина и бегающий взгляд, сразу заставлявший сомневаться в прямоте его характера.

Перейдем теперь от того, что называлось в Тифлисе обществом, к другим обывателям города. Грузинская трудовая интеллигенция недолюбливала русских и держалась особняком.

Торговля в Тифлисе сосредотачивалась в руках армян. Удачно ведя свои дела, они богатели, скупали дома и земли у прожившихся помещиков и имели преобладающие влияние в Городской Думе и других общественных учреждениях Тифлиса.

Жизнь из поколения в поколение в близком соседстве с грузинами и русскими значительно сблизила с ними армян. Плохо зная свой родной язык, они одинаково хорошо говорили по-грузински и по-русски. Лишь впоследствии, под влиянием разлада с русской властью, они стали держаться обособленно, изучили свой язык и, став сначала, путем перевода фамилий на русский Серебряковыми и Сундуковыми, обратились в Серебрянцев и Сундукянцев.

Многочисленное в Тифлисе ремесленное сословие, делилось на цехи, в которые мог записаться каждый, выдержавший испытание на знание своего ремесла. Цехи имели свои значки, которые выносились на улицы в торжественных случаях. В день Нового Года цеховые с музыкой, подходили к Дворцу Главного начальника Края, поздравляли его с праздником, и кто-нибудь из старших проходил несколько кругов лезгинкой. Затем процессия отправлялась к Губернатору и Городскому Голове. В день Крещения, 6 января ст. стиля, цехи также участвовали в церковной процессии, шедшей к Куре на водосвятие. На древке значка одного из цехов было изображение голубя в память того, что когда-то живший голубь опустился на этот значок в праздник Крещения. История о голубе, быть может, основана на действительности, т. к. во время погружения креста в воду, горожане ежегодно выпускали целые тучи голубей, вившихся над головами толпы. После освящения водой несколько человек всегда раздевались и проплывали с десяток саженей по течению.

Говоря о религиозных церемониях, следует еще упомянуть о похоронах. В грузинских деревнях смерть мужчины была не только печальным, но и разорительным событием для его семьи. Похороны откладывались пока не съедутся все родственники от мала до велика, всю эту компанию приходилось кормить и поить, а затем устраивать еще поминки. В результате семья покойного впадала в крупные, часто неоплатные долги. Народные обычаи в известной мере отражались при погребении и в Тифлисе. Придя на панихиду по Губернском Предводителе дворянства князе К.И. Багратион-Мухранским (10), жившим вполне на европейский лад, я был удивлен громкими стонами женщин с растрепанными волосами, сидевшими вдоль стены комнаты, в которой помещалось тело покойного. Оказалось, что это были профессиональные плакальщицы.

В деревнях обязаны были причитать жена и родственницы покойного, причем хорошей жене, кроме того, полагалось еще царапать себе лица ногтями.

Хоронить в Тифлисе старались обязательно с оркестром, а гроб до кладбища несли открытым, несмотря на все запрещения полиции, правильно протестовавшей против этого обычая, совсем неподходящего для города с жарким климатом и обилием мух.

Всякому, кто знал старый Тифлис, нельзя не вспомнить о «кинто» - молодых бездельниках, торговавших на ручных лотках фруктами, но всегда готовых бросить свое занятие, чтобы повеселиться, потанцевать, выпить кахетинского, проехаться на фаэтоне с шарманкой и поострить над прохожими, часто весьма находчиво и забавно.

Для развлечения общества в Тифлисе существовало несколько театров. В оперном театре, очень изящном снаружи, зрительный зал был некрасив и неудобен. При постройке задались почему-то целью устроить его по образцу театра в Байройте (11), предназначенного исключительно для Вагнеровских опер. Оркестр должен был уходить на сцену, лож не полагалось, а пол имел сильную покатость к сцене. Затем план был изменен, но зал вышел угловатым, а из лож, все-таки устроенных, было очень плохо видно.

Опера содержалась на казенные средства и получала ежегодную субсидию в 40 тыс. рублей. Это позволяло иметь хороших исполнителей, часто переходивших на столичные Императорские сцены. Декорации, хор и оркестр были также очень приличными. Все это делало Тифлисскую оперу одной из лучших в провинции.

Драматического казенного театра не было, но около Питаевых, Тифлисских старожилов, богатых нефте- и рыбопромышленников, образовался кружок любителей сцены. Они хорошо сыгрались, ставили спектакли для публики, а затем собрали по подписке значительную сумму и выстроили на Головинском большое здание Артистического Общества, с помещениями для театра и клуба. Спектакли давались то прежней любительской труппой, то приезжими гастролерами.

В небольшом театре Грузинского дворянства, внутри караван-сарая на Дворцовой улице, шли то грузинские пьесы, то спектакли различных приезжих трупп.

Кроме театров публика убивала много времени в клубах. Наряду с клубом артистического общества существовали еще: общественное собрание, куда обязательно записывался каждый приезжий чиновник и клуб, шедший под названием бурдючного. Там шла крупная игра, кончавшаяся нередко скандалами и рукоприкладством.

В теплое время года общественное собрание переходило в летнее помещение на берегу Куры, где всегда тянул прохладный ветерок, очень приятный после знойного дня. Сюда переносился центр сплетен, процветавших зимой на Головинском проспекте.

Полиция в члены клуба не допускалась, кроме Полицмейстера, который пользуясь своей привилегией, заезжал вечером туда на часок и сразу входил в курс всех новостей, интересовавших общество, а, случалось, узнавал о происшествиях, сведения о которых еще не дошли до полиции.

К числу развлечений можно еще отнести благотворительные вечера, дававшиеся зимой. Они привлекали публику, но сборы бывали небольшие и не могли сравняться с теми десятками тысяч, которые выручались на таких же вечерах в Баку.

Благотворительный бал 6-го января устраивало дворянство. В первый год жизни в Тифлисе я приехал на этот бал довольно рано; публики было немного и меня удивило, что в соседней комнате раздается что-то, похожее на звуки пилы и удара молотка. К счастью я ни с кем не поделился своими предположениями, а заглянул в дверь. Оказывается, там играл оркестр туземных музыкантов.

Ко многому я привык в Закавказье, со многим сроднился, но никогда не был в состоянии переносить раздирающих уши восточных мелодий. Они хороши только в обработке Рубинштейна (12) и других европейских композиторов. Зурна же и дудки - прямо ужасны. Красивых, хотя мало выразительных лиц на балах бывало достаточно, но оживлением не отличались, быть может, потому, что европейские танцы были мало распространены в Тифлисе, и лезгинку исполняла только пара танцоров, которые постоянно сменялись. В гостиной, рядом с буфетом сидели старушки-княгини в своих национальных костюмах. Около одной из них, всем известной княгини Бабале Варвары, необразованной, неправильно говорившей по-русски, но отличавшейся находчивостью и не стеснявшейся в выражениях, всегда собиралось много народа. Вместе с другими к ней как-то подошло двое присяжных поверенных, более известных в городе плутнями, чем знанием дела. «Княгиня, - обратился один из них. - Вы наверно слышали много дурного про меня и моего приятеля; скажите откровенно, кто из нас хуже?» Княгиня посмотрела на них, спокойно сказав: «Оба вы - сволочи», - отвернулась и продолжала разговор с соседом. Несмотря на весь свой апломб, приятели сконфузились и, молча, отошли.

Долго им затем досаждали вспоминая кстати и некстати дворянский бал и правдивую княгиню Бабале. Очень своеобразный вид имел праздник, устроенный Голицыным в день столетия присоединения Грузии к России (13) с созванными со всего Кавказа представителями сельского населения. От каждого уезда вызывалось определенное число лиц, которым был оплачен приезд и пребывание в Тифлисе. Тут были казаки, молокане, горцы, тюрки с низменности, телыши, армяне, курды, грузины, мингрелы, имеретины, гурийцы, горские евреи, одним словом - все кавказские народности в своих национальных костюмах. Съехалось более 400 человек, все больше пожилых, осанистых сельчан. Если бы догадались пригласить художников, они могли бы зарисовать много характерных типов и составить целый альбом.

На скаковом кругу расходящимися радиусами от трибуны были расставлены длинные столы с русской кустарной деревянной посудой, которая потом была отдана обедающим на память. Ко времени провозглашения здравиц, на круг въехали нарядные арбы с громадными бурдюками вина. Арбы были украшены цветами и запряжены буйволами с золочеными рогами. Буйволы, как всегда, отличались редкой флегматичностью, но, бросившаяся к арбам толпа, и шум их испугали и две или три упряжки неожиданно понеслись по полю неуклюжим галопом, за ними бежали погонщики вместе с любителями выпить. Арбы, конечно, остановили, вино выпили, но на другой день в комиссию по устройству празднества явился один из хозяев буйволов с какой то мятой бумажкой, вроде рецепта, в руках и просил оплатить ему 5 рублей, которые он истратил на лечение своей запряжки. «Разве твои буйволы расшиблись?» - спросили его. «Нет, зачем расшиблись? Только лошадиный доктор сказал, что они очень испугались». Во избежание длинных разговоров, на лечение буйволиных нервов дали 3 рубля, что сразу привело в хорошее расположение духа хозяина чувствительных животных. Обед на скаковом поле закончился примерным боем, который показали «хевсуры», небольшое племя, живущее в высокогорной части Главного Кавказского хребта, недалеко от Казбека.

Несмотря на конец 19 века, старинные средневековые шлемы и кольчуги все еще являлись обычным костюмом хевсур при выходах за границы деревни.

Причиной такой предосторожности были сильно развитые у хевсур родовая месть, заставлявшая их быть постоянно настороже в ожидании нападения кровников. Готовясь к примерному бою, хевсуры стали парами напротив друг друга, опустились на одно колено, вероятно, чтобы защитить ноги и начали фехтовать довольно длинными прямыми мечами. Долго, однако, показывать свое искусство бойцам не дали, т. к. они, воодушевились, начали осыпать друг друга нешуточными ударами, а тут недалеко было и до несчастья.

Наряду с беспечным, в общем существованием верхов местного общества, текла другая жизнь, нарождались новые, враждебные правительству течения. Прежде чем дать полную характеристику всего этого, в том, разумеется, виде, в котором оно представлялось русским официальным кругам, я остановлюсь на личности Главноначальствующего Князя Григория Сергеевича Голицына. Сын состоятельного помещика, с хорошими родственными связями, он поступил в лейб-гвардии гусарский полк, для службы в котором требовались значительные средства. Вскоре после этого отец князя умер, и выяснилось, что денежные дела семьи очень запутаны и расшатаны. Григорий Сергеевич, как он сам рассказывал, поехал в имение, убедился в печальной действительности и в раздумье вышел в парк, посидел под любимым дубом и решил отказаться от наследства в пользу сестер, выйти из полка и поступить в Академию Генерального штаба. Все это он выполнил и по окончании Академии перешел служить на Кавказ «на ловлю счастья и чинов». Быстро выдвинувшись, он вернулся в Петербург молодым еще человеком командовать гвардейским Финляндским полком. Не имея личных средств, он жил на небольшое жалование, что при светском образе жизни представлялось делом нелегким. Каждая копейка была на счету, и частенько приходилось возвращаться с великосветских балов пешком во всякую погоду в казармы своего полка, расположенные на окраине города. Привычка к расчетливости, совершенно не свойственная людям его круга, сохранилась у Голицына на всю жизнь. Будучи Главноначальствующим, ему случалось, подойдя к окну кабинета, видеть, что кто-нибудь из приехавших с докладом оставлял извозчика дожидаться. «Зачем напрасно терять деньги? - говорил Голицын. - Отпустите фаэтон, а при вашем уходе вестовой приведет другой, с угла Дворцовой. В кармане у Вас останется лишний рубль, который никогда не может помешать человеку, живущему на жалование».

Вместе с тем Голицын не был скуп; получая по должности Главноначальствующего крупное содержание, он отложил за несколько лет 30 тыс. рублей, которые пожертвовал на учебные стипендии для детей офицеров Грузинского гренадерского полка, которым он когда то командовал в Закавказье.

Из-за отсутствия личных средств своеобразно сложилась семейная жизнь Голицына.

Он был влюблен еще в юные годы в графиню Орлову-Денисову, но разорение семьи не позволило ему жениться. За время его службы в провинции, Орлова-Денисова вышла замуж за графа Мусина-Пушкина, в браке не была счастлива и, овдовев, жила на небольшие средства. У Голицына, который после Финляндского полка побывал начальником Уральской Области и вернулся в Петербург Сенатором, по-прежнему было только жалованье, вполне достаточное для холостого человека, но семейный на эти деньги в его кругу существовать не мог.

После назначения на Кавказ Главноначальствующим, брак стал возможным. Голицын немедленно вступил в него и приехал в Тифлис уже женатым; вскоре затем его жена получила по наследству крупное состояние. Пришло оно поздно, к 60-ти годам, когда жизнь была почти прожита и притом прожита не так, как мечталось в молодости.

Представители аристократических семей, обычно, делали свою карьеру проще, не покидая двора и не выезжая из Петербурга. Служба на окраинах и необходимость работать, чтобы выдвинуться, дали Голицыну привычку к труду и административный опыт, больший того, которым обладали его ближайшие предшественники по управлению Кавказом. Несмотря на это, его шестилетнее управление Краем нельзя назвать удачным, и имя его там осталось непопулярным.

К службе Голицын относился очень строго. С этим бы мирились, если бы дела не портила его горячность, проявляющаяся резкими и шумными вспышками. Еще хуже было, когда он, сдерживаясь, накоплял неудовольствие на подчиненного. Достаточно было тогда ничтожного повода, имевшего значение последней капли, чтобы разражалась бурная сцена, казавшаяся всем вовсе несоответствующей совершенному проступку.

Успокоившись, он всячески старался загладить свою горячность по отношению к людям, которых ценил.

За неприятным столкновением вскоре следовало приглашение на Завтрак или Обед и самое любезное обхождение. Все как будто ликвидировалось, но осадок обиды оставался, а в служебных кругах распространялись слухи о невозможном характере начальника.

Еще до приезда на Кавказ, Голицын, за вспыльчивость, получил прозвище «самовар-паша», которое так и укрепилось за ним. Из бесчисленных случаев его горячности у меня сохранились в памяти некоторые, происходившие или у меня на глазах, или в которых я был страдательным лицом.

При одной из поездок по Северному Кавказу Голицын заехал в укрепление Шатой (14). Ему не понравились там порядки в госпитале, и он начал пушить заведующего хозяйством, который стоял ни жив, ни мертв, видя, что Голицын горячится все сильнее. В это время молодой военный врач вышел вперед и сказал, что в кажущемся непорядке повинен в действительности он, а не заведующий хозяйством. Голицын сразу переменил тон, сделал врачу легкое замечание и при отъезде обласкал и заведующего и врача.

Во время той же поездки Голицын делал смотр казачьему полку, о командире которого имелись плохие сведения. Из простого вопроса, куда стать, чтобы пропустить полк мимо себя, Голицын создал целую путаницу, накричал на полкового командира так, что у всех нас создалось тяжелое впечатление, несмотря на заслуженно дурную репутацию казачьего полковника.

В следующем году Голицын должен был встретить в Баку шаха персидского, ехавшего в Петербург. Эта церемония была неприятна Голицыну. Между тем, прибывший из Петербурга также для встречи Генерал-адъютант Арсеньев (15) – моряк, сделавший карьеру не в плаваньях, а при дворе, с особым интересом обсуждал все вопросы этикета. Он настаивал, чтобы Голицын при отъезде Шаха из Баку ехал на вокзал в коляске Шаха. Голицыну за два дня времени возня с Шахом очень надоела, и он пришел после разговора с Арсеньевым в скверное настроение. Шагая из угла в угол по номеру гостиницы, он все больше бушевал, взвинчивая себя рассуждениями о бессмысленности всяких парадов, о том, что он приехал на Кавказ работать, а не тратить время на встречи и проводы и т.д. «Конечно, терять так время не весело, - заметил я, - но, все же, это не первая и не последняя церемония, выпавшая на Вашу долю». Мои слова могли подлить масла в огонь и вызвать настоящий взрыв, к которому я не приготовился, но Голицын остановился, посмотрел на меня, как-то сразу утих и сказал: «Передайте по телефону, что я поеду», - и сразу повеселел.

Другой раз вышло много хуже. Состоя еще чиновником для поручений, я был назначен Членом Совета заведений Общества Св. Нины, попечительницей которых была всегда жена начальника Края. В это время в Тифлисском Заведении Св. Нины достраивалось на средства Княгини Голицыной большая больница для воспитанниц. Постройка обошлась на 5 тыс. рублей дороже пожертвованных 30 тыс. Председатель строительного комитета, Военно-медицинский Инспектор Малинин, старый служака и тертый калач, обратился ко мне с просьбой доложить о перерасходе, так как ему приходится срочно выехать по службе в Карс. Я попался на удочку и пошел к княгине, которая обычно выслушивала докладчиков по делам общества в присутствии мужа. Голицын страшно рассердился не столько на перерасход, сколько на бесцеремонность Малинина, не потрудившегося предупредить Княгиню о необходимости лишних средств. Пришлось выслушать и мне разнос за неосмотрительностью, с которой я взялся за доклад по такому делу. Голицын пришел в равновесие только после того, как он, выскочив без шапки в сад, обежал его кругом, оставив милую, добрую Княгиню и меня совсем растерянными. Вернулся Голицын успокоенным, посоветовал жене написать чек на 5 тыс., а Малинин потом с хитрой улыбкой справился, как прошел доклад, зная, что пыл у Голицына остыл, и серьезной неприятности ему ждать не приходится.

На другой день после истории с 5 тысячами я был позван на завтрак с шампанским, Голицын весело шутил со мной и пил за здоровье моих родителей.

Попал я еще раз, но уже скорее в забавное, чем неприятное положение из-за Директора Канцелярии. Сандрыгайло, совсем больной, уехал в отпуск на полтора месяца и хотел получить отсрочку еще на месяц. Не доверяя своему помощнику и в память совместной нашей службы в Сенате, он просил меня доложить об этом Голицыну. Хотя это было совсем не моим делом, но пришлось идти с письмом Сандрыгайло к Голицыну. Против ожидания, он не нашел мое вмешательство неуместным, но взволновался действительно неудобным продолжительным отсутствием Директора Канцелярии. Добрые четверть часа ушли на хождение по кабинету и горячие рассуждения о недопустимости такого отношения к службе, халатности и лени Сандрыгайло.

«Пишите теперь же ответ Директору, - решил Голицын, - что отпуск продлен, но что я не доволен задержкой и покажите Ваш ответ». Усадив меня за стол в дежурной, он пошел к жене. На беду в этот день у Кн. Голицыной был прием, и все гости, по большей части знакомые мне, проходили в гостиную именно через дежурную комнату. Приходилось все время вставать, здороваться, отделываться от вопросов, чем я занят, а Голицын, еще не вполне успокоившийся, то и дело выходил из гостиной, начинал снова кипятиться против Сандрыгайло и заставлял меня переставлять отдельные фразы письма на более жесткие. Таким образом, он сумел испортить себе и мне добрый час времени, тогда как письмо могло быть написано в 10 минут.

Такого рода редкие сцены и притом в сравнительно сдержанной форме можно было еще выносить молодому чиновнику для поручений, тем более, что неприятное заглаживалось потом постоянным сердечным обхождением. Старым же, заслуженным и не близким к Голицыну людям все это было тягостно, особенно если приходилось испытывать не проявления одной горячности, а окрики и разносы. Про предместника Сандрыгайло, Мицкевичи рассказывали, что чем-то недовольный Голицын начал наступать на него в кабинете, повторяя все время одно: «Я сановник, Вы чиновник, робкий душой и действительно типичный чиновник». Мицкевич забился в угол, повторяя: «Ваше Сиятельство, Ваше Сиятельство!» Обменом этими двумя фразами в этот день и кончился доклад Директора.

В Новороссийске губернаторствовал генерал Тихонов, человек порядочный, но с небольшим образованием, проведший всю службу в глухих углах Закавказья. Между тем в игрушечной по размеру, но быстро развивавшейся Черноморской губернии надо было заботиться и о переселенцах, и о развитии подъездных путей, без которых был невозможен вывоз фруктов, и о борьбе с малярией, и о насаждении новых субтропических культур вроде цитрусов и еще о многих вещах. Ко всему этому Тихонов был не подготовлен и, сидя у себя в кабинете, подмахивал бумажки, которые измышляла его канцелярия. При поездке по Черноморью вместе с Голицыным быстро выяснилось, что Тихонов вовсе не в курсе местных нужд и интересов, а во многих местах даже не удосужился побывать, хотя губерния представляла собою только узкую приморскую полосу, которую легко было проехать по хорошему шоссе.

Все это дало повод к ряду шумных объяснений при посторонних, хотя проще было убрать Тихонова без всякого крика.

В смягчении неприятных служебных инцидентов видная роль принадлежала жене Князя - Марии Федоровне, очень мягкой и уравновешенной. В дела она не вмешивалась, но, когда слышала шум в кабинете, узнавала, с кем произошла стычка, и старалась затем уговорить мужа, который, как все вспыльчивые люди, был отходчив.

Голицын и сам сознавал в спокойные минуты, что подобного рода вспышки и разносы, бывшие в большом ходу в эпоху Николая I, оказывались уже не ко времени. Он говорил, что обладает всеми недостатками старых отцов-командиров и, может быть, лишь некоторыми из их достоинств.

Горячность создала Голицыну репутацию суровости, хотя в применении всякого рода репрессий он был гораздо осторожнее других Начальников Края. При прекращении беспорядков он требовал избегать вооруженных столкновений, и ни под каким видом не разрешал обременять крестьян реквизициями, довольствием воинских частей.

Кроме горячности причины непопулярности лежали в системе управления Голицына и направлении его политики.

Вступление Голицына в должность в 1898 г. совпало усиление революционного движения на Кавказе. Правительственная власть и рабочие массы становились все более в положение двух враждующих лагерей, а средние буржуазные слои общества, далекие от интересов пролетариата, отдалились от правительства и стали проявлять усиленную склонность к критике его действий. С этим обязательством Голицын не хотел или не умел считаться и спешно проводил необходимые по его мнению реформы без предварительной подготовки общественного мнения и без совещаний с заинтересованными кругами. Поэтому даже справедливый по существу закон о земельном обложении, уравнивавший в отношении сборов все сословия и облегчавший положение крестьян, не встретил поддержки передовых общественных групп и столкнулся с противодействием дворянства.

В отличие от порядка давно существовавшего во всей России, дворянские имения в Закавказье были освобождены от поземельных сборов, которые уплачивались одними крестьянами.

Голицын настоял на применении к Закавказью общих принципов земельного обложения. Так как земельные сборы шли на местные нужды, то, с привлечением к платежам дворянских владений, земская касса начала располагать более сильными средствами, позволившими постепенно укреплять коммунальное (по-прежнему - земское) хозяйство, бывшее в самом плачевном состоянии. Оказалось возможным расширить дорожную сеть, устроить в каждом уезде по две больницы и несколько фельдшерских пунктов, приступить к школьному строительству и организации агрономической помощи населению. Все это было очень скромно, но, все же, давало надежду на улучшение в будущем. Земельная реформа, бившая по карману, чрезвычайно раздражила дворянство. Начали перечисляться заслуги дворянства перед «Престолом и Отечеством», указывались на ошибки в обложении, которые вначале были действительно многочисленны вследствие неразмежеванности земель и отсутствия данных об их доходности. Несколько влиятельных помещиков, в том числе Генерал-Адъютант Князь Амилахориa (16) демонстративно отказывались от уплаты земельных налогов. Их примеру, конечно, следовали и другие. Администрации приходилось прибегать к сложной процедуре описи и продажи имущества неплательщиков, но вследствие угроз бойкотом, а то и убийством, на торги никто не являлся.

Во главе оппозиции против Голицына стоял Тифлисский губернский предводитель дворянства Князь Давид Захарьевич Меликов (17), человек образованный, способный, обладавший даром слова, но напыщенный и поверхностный. К Голицыну он прямого отношения не имел, встреч с ним избегал, но губернскому начальству создавал порядочно затруднений своей критикой нового земельного Закона, оппозиционными речами на заседаниях и заявлением особых мнений. Правда, оставаясь при мнении, Meликов никогда не давал себе труда изложить это мнение в письменной форме, и потому протесты его никакого практического значения не имели, но впечатление они производили и давали пищу для поддержки недовольства.

Когда выяснилось, что в вопросе о реформе на поблажки рассчитывать не приходится, главное внимание дворянских кругов было направлено на то обстоятельство, что значительная часть земских средств (около 1/3) должна была идти на содержание полицейской стражи, тогда как в других губерниях России расходы на уездную полицию отпускались из общегосударственных сумм.

Голицын не был повинен в обременении земских средств Края расходами на стражу и протестовал против этого. Такое решение вопроса зависело от господствовавшего в правительственных сферах взгляда, что хотя Кавказ и представляет собою прекрасную жемчужину в российской короне, но требуя больших расходов, приносит казне очень мало.

Такой взгляд можно было оспаривать; содержание большого числа войск, требовавшее крупных ассигнований, вызывалось не внутренним состоянием Края, а пограничным положением Закавказья. По той же причине приходилось проводить стратегические дороги, укреплять Карс и т.д.

Как бы то ни было, в Петербурге считалось, что на Кавказ расходуется средств больше, чем следует, а потому, в отличие от общего порядка, содержание полицейской стражи и было отнесено Государственным Советом целиком на Земские средства Края.

До Голицына общественная безопасность в уездах, где часто появлялись разбойничьи шайки, охранялись очень неудовлетворительно земскими стражниками-гапарами, получавшими ничтожное вознаграждение и не имевшими никакой служебной подготовки. Новая полицейская стража набиралась из людей, прошедших военную службу и на 2/3 комплектовалась русскими, что также вызывало сильное недовольство грузин. Доказывать, что охрана безопасности в уездах не нужна, было трудно, поэтому критика касалась многочисленности полицейской стражи (5 500 человек на Закавказье с Дагестаном и Черноморьем) и неудовлетворительной постановки ее работы. Насколько мне известно, такое же, приблизительно, количество милиции сохранено в районах Закавказья и Советской властью. Часто наезжая в Петербург и агитируя там против Голицына, Меликов нашел поддержку у Министра Финансов Витте, с которым вместе учился и сохранил со школьных лет хорошие отношения. По распоряжению Витте, была принята мера, совершенно не вязавшаяся с общим порядком служебных отношений, а именно, Министерством Финансов были затребованы от Казенных палат и податной инспекции отзывы о работе стражи. Таким образом, деятельность администрации подвергалась, во-первых, проверке постороннего ведомства, а, во-вторых - местным финансовым органам, отчасти подчиненным Голицыну, предлагалось критиковать его реформу. Материал был собран обширный, но видимо неубедительный, так как без охраны общественной безопасности не обходится ни одна страна в мире, а в Закавказье по ряду причин не переводились разбои.

Все, поэтому, осталось по-прежнему, но Голицыну податная реформа и введение стражи стоило разрыва с дворянством, неудовольствие которого вызвало также запрещение ношения в Тифлисе оружия. Мера эта объяснялась частыми поранениями при ссорах, особенно под влиянием винных паров.

Так как шашки и кинжалы носились при черкесках только дворянами, то сочли распоряжение Голицына за новую обиду и за стремление их унизить.

Подлила, наконец, масла в огонь история с мнимым заговором на жизнь Великого Князя Николая Михайловича. Захотели ли отличиться низшие агенты Тифлисской полиции или просто поверили неосновательному слуху, но Губернатору было доложено, что офицер одного из местных пехотных полков, грузин, готовит покушение на Великого Князя. Вместо того, чтобы сообщить об этом Прокуратуре и жандармам, как это следовало, полковник Свечин, ранее лейб-гусар, мало осведомленный в гражданских законах, уступил просьбе Полицеймейстера и разрешил полиции расследовать самостоятельно дело, не относившееся к ее компетенции. Была сделана засада, но таинственные совещания подозреваемого капитана с какими-то темными личностями не имели никакой политической подкладки. Дело, кажется, шло просто о выпивке. Дознание, конечно, было прекращено, но в дело вцепилась прокуратура и подняла вопрос о незаконных действиях администрации и полиции. Все это получило огласку. Капитана, как невинную жертву Голицынского режима, начали наперебой приглашать в лучшие Тифлисские дома.

Капитан оказался мало приемлемым в обществе и мода на него прошла быстрого к числу обид, нанесенных дворянству, прибавилась еще одна, хотя Голицын, находившийся в то время по делам в Петербурге, узнал об этой истории лишь тогда, когда пришлось выгораживать Губернатора от нападок Министерства. Это было не легко, так как прокурор Тифлисской Палаты Коваленекий, близкий к дворянским кругам, сделал все что мог, чтобы раздуть дело, в котором Губернатор и Полицмейстер проявили достаточно легкомыслия, но после произведенного расследования сами признали обвинение капитана вздорным и быстро отказались от него. Несмотря на желание Министра Внутренних Дел Плеве, принять более строгие меры, дело кончилось объявлением выговора Полицмейстеру и увольнением от службы пристава, начавшего эту несчастную историю.

Недоброжелательство к Голицыну проявлялось дворянством при всяком удобном случае. На торжества по поводу столетия присоединен Грузии к России был послан в Тифлис Наместник Великий Князь Михаил Николаевич. Дворянство, в пику Голицыну, приняло Великого Князя с распростертыми объятиями и, восхваляя в речах время его управления, косвенно критиковало Голицына.

Между тем от старых кавказцев мне приходилось слышать, что управление Михаила Николаевича было далеко не блестящим.

Под скромным названием Боржомской дачи Великий Князь исходатайствовал себе отвод громадного лесного именья близь Боржома. Это вызвало сильный гнев Александра II, считавшего, что Великому Князю отводится небольшой земельный участок под устройство дачи. Говорили, что между братьями произошла бурная сцена, и что ею был вызван уход Михаила Николаевича с должности Наместника. Кроме дворянства, мероприятиями власти делались постепенно недовольны и другие слои населения.

Голицын был сторонником модного в центре течения, имевшего задачей обрусение окраин. Проводником обрусения должна была служить школа, в которой преподавание допускалось только на русском языке. Очевидно, что детям, не знавшим ни слова по-русски, ученье давалось с трудом и успехи их были слабыми. Кроме того, на свободных землях Западного Закавказья, которых было мало, начали устраивать русских переселенцев. Для обрусения Края устройство одного-двух десятков русских поселков, конечно, никакого практического значения не имело; между тем стеснение в пользовании земельными излишками раздражало местных крестьян. Эти меры не являлись выдумкой Голицына. Они диктовались Петербургом, считавшим излишним обращать внимание на местные особенности. Эта система насильственного насаждения русских начал, проводилась на всех окраинах, но в зависимости от личности Генерал-губернаторов применялась мягче или решительнее. Голицын эти требования выполнял в точности, хотя, быть может, и не был убежден в успехе. Как и на других окраинах, насильственная русификация никакой пользы не принесла, и вызвало раздражение всех слоев туземного населения.

Наиболее обостренными оказались у Голицына к концу пребывания на Кавказе отношения с армянами.

Патриарх - католикос, имевший пребывание в Эчмиадзинском Монастыре, около Эривани, считался духовным главою всех армян, как в России, так и зарубежных, подобно тому, как Римский Папа является главою всех католиков. Армянская церковь владела в Закавказье землями и городским имуществом, но предполагалось, что главное ее достояние заключается в денежных капиталах, образовавшихся при помощи пожертвований богатых американских армян. Деятельность Католикоса находилась вне прямого контроля власти. Он поддерживал турецких армян в их борьбе с суровым турецким режимом и старался устроить в Закавказье армян - беженцев из Турции. Все это не совпадало с политикой русского правительства, не желавшего создавать осложнений с Турцией из-за армянского вопроса. Предполагалось, поэтому, что нежелательное вмешательство в дела и денежную помощь армянам со стороны Католикоса можно прекратить путем отобрания в казну имуществ армянской церкви.

Никто в точности не знал, действительно ли были велики денежные ресурсы Католикоса, ускользавшие от правительственного учета. Во всяком случае, если эти средства и были, то во время переписки и проведения через Государственный Совет закона об отобрании имуществ армянской церкви, Католикос имел десять раз возможность свободно переправить деньги из кладовых Эчмиадзина заграницу.

В возбуждении этого вопроса обвиняли начальника одного из отделений Канцелярии Главноначальствующего Осецкого, которого за нетерпимость к иноверцам и узко православное направление называли маленьким Победоносцевым (18). Голицын его недолюбливал, но с его мнением считался. Если Католикос был хорошо осведомлен о предстоящем отобрании имуществ армянской церкви, то губернские власти были совсем не в курсе этого вопроса.

Назначеный в начале 1901 г. Тифлисским Вице-губернатором, я летом этого года замещал Губернатора, уехавшего в отпуск, и был очень удивлен распоряжением Голицына назначить приемщика церковных имуществ по Тифлисской губернии. Я остановился выбором на Члене крестьянского Присутствия Е.Г. Вейденбауме (19), кавказском старожиле, уважаемом и уравновешенном человеке, имевшем много знакомых среди армян.

Отобрание церковных имуществ вызвало общее недовольство армянского населения, очень приверженного к своей церкви; это проявилось с особенной силой в тех губерниях Края, где администрация действовала круто.

Наиболее благополучно, благодаря Beйденбауму, отобрание имуществ прошло в Тифлисе. Ктиторы церквей и казначеи разных церковных учреждений чувствовали себя между настояниями администрации сдавать имущества и требованием армянских кругов сопротивляться сдаче, как между молотом и наковальней.

Выход ими был найден такой: после долгих уговоров, накануне дней, окончательно назначенных для сдачи, ктиторы и казначеи являлись в приемочную комиссию и заявляли по секрету, что ключ от денежного ящика будет находиться в определенном месте. Таким местом оказывался или карман пиджака сдатчика, или ящик его письменного стола, или полка в шкафу. При появлении приемщиков, в сдаче им отказывалось, но ключ находился там, где надо и извлекался прикомандированными к комиссии чинами полиции.

Денежный ящик открывался, составлялся акт о приеме и стороны расходились не слишком восстановленными друг против друга. Наиболее упорными оказались член правления армянской духовной семинарии отставной генерал Князь Бебутов и настоятельница маленького женского монастыря в Тифлисе, запрятавшая ключи под рясу и не шедшая ни на какие компромиссы. Бебутову был объявлен Высочайший выговор, а игуменью таки оставили в покое. В других губерниях сдача имуществ проходила при более обостренной обстановке. Вскоре Елисаветпольский Вице-губернатор Андреев был убит по приговору армянской тайной организации. Большое недовольство возбудили также действия эриванекого Вице-губернатора Князя Накашидзе, впоследствии назначенного Губернатором в Баку и убитого в этом городе после армяно-тюркского столкновения армянскими революционерами. Вейденбаум, вероятно, для порядка, получил сзади, во время прогулки легкий удар тростью по голове, помявший его котелок, но не причинивший боли и не нанесший никакого повреждения.

В течение двух-трех месяцев имущества армянской церкви были отобраны, но результат совершенно не оправдал ожиданий. В кассе патриархата денег оказалось немного, крупных сумм не было обнаружено нигде. Если не ошибаюсь, секвестр денежных сумм по всему Закавказью не превысил 250 тыс. рублей. Земельные церковные имущества в уездах были переданы в ведение Управлений государственными имуществами, но доходы имений не покрывали расходов, и пришлось просить дополнительных ассигнований от Казны. Через несколько лет при преемнике Голицына имущества были возвращены Патриархату. Таким образом, это мероприятие, вызвавшее столько недовольства, оказалось безрезультатным.

Отобрание имуществ и ограничение деятельности благотворительных армянских обществ, широко понимавших свои задачи, имели своим последствием рост национального самосознания у армян.

Они стали держаться обособленно от русских. В свою очередь Голицын считал, что он только борется с антирусскими тенденциями отдельных армянских групп и ничего не имеет против армянского народа в целом. Общего языка у сторон не находилось, и стали распространяться слухи о готовящемся покушении на Голицына, по решению армянских подпольных организаций обществ Дашнакцутюн (20). Несмотря на предупреждения и просьбы быть осторожнее, Голицын каждый день выезжал с женою кататься в открытом экипаже, с казаком на козлах. Как потом оказалось, жандармы все же посылали за ним двух агентов, которые ехали на некотором расстоянии сзади.

Осенью 1903 года при возвращении из поездки в Ботанический сад, в то время как экипаж Голицына медленно поднимался по проселку на Каджорское шоссе, к нему подошло трое вооруженных. Один вскочил на подножку с той стороны, где сидела Княгиня и, нагибаясь через нее, пытался нанести Голицыну удары кинжалом. Двое других старались вытащить Князя из экипажа. Казак, соскочивший с козел, был ранен в ногу и вышел из строя. Увидев, что вытащить Голицына, отличавшегося исключительной полнотой и весившего не менее 115-120 кг. не удается, злоумышленники нанесли ему кинжалами несколько ударов в голову. Прорезанным кинжалом оказалось и платье Княгини, старавшейся защитить мужа. Агенты, следовавшие издали за экипажем, заметили что-то неладное и, подбегая, начали стрельбу из револьверов. Боясь быть задержанными, нападавшие бросились в узкое ущелье, шедшее вдоль шоссе. Они, вероятно, успели бы скрыться, если бы ущелье не кончилось крутым оврагом, из которого не было выхода. Прискакавшие по тревоге казаки конвоя, при начавшейся перестрелке, тяжело поранили всех трех заговорщиков и почему-то доставили их во дворец. Раненые, молодые люди, судя по типу, турецкие армяне скоро умерли, отказавшись назвать себя следственным властям; лишь один сказал, что он недавно прибыл из Болгарии. Странно при этом держал себя Прокурор Коваленекий. Нелюбовь к Голицыну заставляла его, вопреки очевидности, утверждать, что нападение не являлось, в сущности, покушением на убийство.

Голицын оказался раненым в голову и лицо. Как говорили потом, он не был убит только потому, что заговорщики, хотели, вытащив его из экипажа, отрезать голову и унести ее в качестве трофея.

Замысел не удался и, поэтому, они нанесли ему наспех несколько ударов. Поранения все же были тяжелыми. Более всего бросалась в глаза, когда мы с Губернатором вошли в кабинет Голицына, была изуродованная щека, висевшая в клочьях, опасной же была колотая рана в голову. Если бы не околыши фуражки, то кинжал, пробивший череп, проник бы в мозг.

Голицын в возбуждении вышел на балкон, чтобы показать гулявшей по Головинскому публике, что он жив и что с ним не так просто справиться.

Подоспевшие врачи наложили ему более 10 швов, после чего Голицын вышел в приемную со сплошь перевязанной головой, поговорил со съехавшимися узнать о его здоровье, полюбезничал с дамами и только после этого слег в постель. Хворал он очень долго, так как болезнь осложнилась рожистым воспалением головы. В этом винили доктора Малинина, который, действуя по старинке, не слишком склонен был соблюдать необходимые предосторожности при перевязках.

В то время когда Голицын лежал больным, случилось странное происшествие, так и оставшееся невыясненным.

Дежурившая при Голицыне мужская прислуга начала слышать по ночам какие то неясные, но упорные стуки.

Так как стуки повторялись несколько ночей подряд, то об этом сообщили Генералу Фрезе, замещавшему Голицына во время его болезни. Фрезе отнесся к рассказу не слишком доверчиво, но, все же, поручил командиру саперного батальона послать во дворец слухачей - солдат, обученных по слуху определять направление ведущегося подкопа. В дворцовом саду оказалось несколько сухих колодцев, в которые слухачи и спустились, их неоднократно сменяли другими, знавшими, в чем дело, но все в один голос подтверждали, что слышны удары кирки под землею и одинаково определяли направление подкопа, который шел от армянской церкви, находившейся неподалеку от дворца. Саперные офицеры, проверяя солдат, слышали тоже самое. Наблюдение велось несколько ночей подряд. Звуки становились все яснее, и саперы определили даже, по частоте ударов, что работа ведется не русской, а туземной киркой с короткой ручкой.

Военное начальство решило сделать поперечную траншею, чтобы перехватить подкоп. Когда было преступлено к этой работе, усилились и стуки. Слухачи говорили, что головную часть подкопа, доходившего, по-видимому, до кабинета Голицына, начали забивать камнями, что делается для усиления взрыва.

Саперная траншея, начатая в саду и вышедшая затем на Головинский, подземного хода не обнаружила, это не устраняло возможности подкопа, если он был веден глубоко и лишь затем круто поднимался кверху.

Возникал, однако, вопрос, если подкоп действительно имел место, то куда-нибудь должна же была выноситься земля. Осмотр церковного двора и соседних домов ничего подозрительного не обнаружил, но, вместе с тем, выяснилось, что под Головинским проспектом шла не только целая сеть заброшенных канализационных труб, но были целые, засыпанные сверху и пустые внутри постройки. Следовательно, землю из траншеи не было необходимости выносить на поверхность.

Так как некоторые из заброшенных канализационных труб выходили на берег Куры, то возникло предположение, что какой-нибудь внешний городской шум передается по ним, как по акустическим трубам. Пробовали с этой целью установить связь между подземными стуками и работой электростанции и водокачки. Действие их машин приостанавливали на заранее указанный срок, но совпадения с началом и окончанием подземных стуков не было.

Затем стуки прекратились. Дворцовой прислуге, конечно, мог почудиться всякий вздор, но я был свидетелем работы саперного батальона и убежден, что показания нижних чинов и офицеров были совершенно правдивы.

Вообще, вся обстановка расследования исключала возможность какой-нибудь предвзятости, но что это были за стуки, так и не удалось обнаружить. Если подкоп велся действительно, то после возникшей тревоги естественно было его бросить, во-первых - из боязни попасться, а во-вторых – из-за бесцельности взрыва, которого Голицын не стал бы дожидаться в комнате, угрожавшей взлететь на воздух.

Разговоров в городе по поводу всей этой истории было множество. Толпы любопытных сходились смотреть на траншеи и работу саперов, которую тщетно старались объяснить порчей канализационных труб во дворце.

Памятью об этом происшествии была подземная галерея вокруг дворца, устроенная саперами. При Голицыне она охранялась, дальнейшая ее судьба мне неизвестна.

В период управления Голицына, кроме тех затруднений, о которых я упоминал, задачи администрации сильно осложнились возникновением рабочего движения, с которым ей раньше встречаться не приходилось.

Революционная пропаганда, давно ведшаяся на Кавказе, начала выходить наружу приблизительно в 1900 году. Первая забастовка с политическим оттенком была устроена в Тифлисе на городской конно-железной дороге (в то время еще трамвая не было). Предъявленные требования относились, главным образом, к условиям работы и не заключали в себе ничего особенного; в то время, однако, Петербург относился ко всяким забастовкам крайне подозрительно и требовал их ликвидации в кратчайший срок. Кучерами и кондукторами на конку поставили солдат, и дня через три стачка закончилась. Рабочих в Тифлисе в то время насчитывалось немного, около 6 тыс. Наиболее многолюдными предприятиями были железнодорожные мастерские и фабрика Адельханова.

Активность начали проявлять железнодорожные рабочие. В праздничные дни они стали по одиночке сходиться на Головинский, с тем, чтобы там соединиться в группы и выкинуть красный флаг.

Так как из Петербурга шли строгие требования не допускать сборищ ни под каким видом, то Губернатору приходилось все время докучать военное начальство просьбами держать наготове казаков и дежурные войсковые части.

При попытке демонстрантов сплотиться, их оттесняла полиция, и разгоняли казаки.

Постоянные тревоги сильно надоедали военным властям, которые находили, что от частых дежурств страдают учебные строевые занятия.

Эти невинные по существу демонстрации сменились более серьезными забастовками в железнодорожных мастерских (21), сопровождавшимися убийствами ряда штрейкбрехеров. Убит был у себя на квартире выстрелом в окно Начальник Закавказской железной дороги Веденеев, нелюбимый рабочими за строгость и требовательность.

В Баку, являвшемся гораздо более многолюдным рабочим центром, чем Тифлис, внешние проявления революционного движения были менее заметны. Довольно длительная забастовка на нефтяных промыслах в конце 1902 или начале 1903 г. обошлась без эксцессов. Департамент полиции обвинял Бакинского Губернатора генерала Одинцова в чрезмерной мягкости. Для расследования был прислан бывший Петербургский Градоначальник Генерал фон Валь. После очень неприятных объяснений с Голицыным, отстаивавшем Губернатора, ограничились объявлением Одинцову выговора из Петербурга. Если в Тифлисе и Баку определенно намечалось нарастание революционного движения, с сущностью и целями которого общая администрация была удивительно слабо знакома, то в глухих уголках Закавказья: Эриване, Карсе, Елисаветполе власти уже совсем ничего не понимали.

Как-то во время приезда в Тифлисе Эриванского Вице-губернатора Накашидзе, перед заседанием Совета Главноначальствующего зашла речь о текущих событиях. «Удивляюсь я принимаемым мерам, - сказал Накашидзе. - Я бы вышел к толпе, крикнул на нее и все бы разбежались». За такой упрощенный взгляд на вещи Накашидзе поплатился головой. Вскоре после этого разговора он был назначен Губернатором в Баку. Там возникли волнения на промыслах, его окриков никто не испугался. Затем во время армяно-тюркского столкновения в городе, в 1905 году, сопровождавшегося значительным числом жертв, Накашидзе не сумел показать себя вполне нейтральным. Армяне определенно обвиняли его в потворстве противной стороне, и через несколько месяцев он был убит в центре города брошенной в него бомбой.

Виновники этого убийства не были обнаружены.

В 1904 г. Голицын уехал в Петербург. Он хотел обратно вернуться на Кавказ, но Государь не согласился на это. Голицын получил почетное звание дежурного Генерал-адъютанта и остался в Государственном Совете.

Местное общество в Тифлисе открыто радовалось его уходу. Отношение к нему военных и гражданских чинов преимущественно русских, было более благоприятно. Забывая старые обиды, отдавали должное его безупречной личной порядочности, трудолюбию, храбрости, крайне щепетильному отношению к расходованию казенных средств и отстаиванию своих подчиненных, но винили в агрессивной политике по отношению к туземцам и горячности, мешавшей спокойному обсуждению дел.

Раздавались, впрочем, голоса, что, если бы Голицын меньше грозил, а больше карал, то он мог бы скрутить сопротивляющихся. Такие взгляды, не считавшиеся с новыми условиями жизни, были тогда еще достаточно распространены.

Когда в начале 1905 года стало известно, что на смену Главноначальствующего Кн. Голицына назначается бывший Министр Двора Илларион Иванович Воронцов-Дашков (22), граф, со званием Наместника Кавказского, то Губернатор Свечин, ожидая смены режима и не рассчитывая сохранить должность, уехал устраиваться в Петербург. К моему удивлению, Свечин, несмотря на наши очень хорошие отношения, затянул на ½ года свой отпуск, оставил меня одного выбираться из затруднительных положений. Думаю, впрочем, что по своей недостаточной административной опытности он не представлял себе вполне ясно картины развертывавшихся событий, при которых всякому надлежало или быть на своем месте, или уйти с него, а не пребывать в бесконечных отпусках.

Вскоре по отъезде Свечина с наступлением весны началось в Грузии аграрное движение. Крестьяне отказывались производить помещикам платежи, которые, и правда, были обременительны (не менее ¼ урожая), отказывались от работы в усадьбах, от ухода за скотом и т.д.

Перепуганные землевладельцы начали оставлять свои имения и перебираться в Тифлис. В Тифлисе же настроение общества было повышенное; на заседаниях Дворянского собрания и Городской думы выносились резкие постановления с требованием свобод. Замещал еще не прибывшего Наместника, к сожалению, уже не генерал Фрезе, получивший назначение по военной линии вне Кавказа, а Генерал Малама (23), человек хороших личных качеств, но неуверенный в своих мероприятиях и не твердый в решениях. Наконец, летом 1905 г. приехал новый Наместник. Его прибытие совпало с днем Св. Ирины. Ирина по-гречески означает «мир», и свита Воронцова хотела видеть в этом счастливое предзнаменование для первых шагов новой власти. Ожидания не оправдались.

Графу Воронцову, вместо одного было назначено 3 помощника: по военной, гражданской и полицейской части. Помощник по военной части Малама, был вскоре заменен красивым кавалерийским генералом Грязновым, вмешивавшимся в вопросы управления и много говорившим о необходимости крутых мер. Через год он был убит по пути из своего дома во дворец.

Помощником по гражданской части был назначен Член Совета Главноначальствующего Султан-Крым-Гирей (24), находившийся при Голицыне в оппозиции к его политике. Полицейская часть была поручена генералу Ширинкину, заматерелому жандарму, привезшему в качестве управляющего своей канцелярией небезызвестного переметчика из революционного лагеря - Гуровича, высокого субъекта средних лет, с черной, как будто приклеенной бородой. Оба они засели в запасных комнатах дворца и мало показывались в городе.

Трудно было представить себе людей, более противоположных во всем друг другу, чем Султан-Крым-Гирей и Ширинкин.

Гуманный и мягкий Султан-Крым-Гирей по взглядам был близок к социал-демократам, по складу характера - идеалист, веривший в возможность как-то сочетать социализм с монархическим строем, по своему прошлому - чиновник финансового ведомства.

С Ширинкиным - жандармом чистой воды, они не только не могли столковаться, но просто не понимали друг друга. Между тем, вопросов управления с политическим оттенком, на которые следовало установить общую у них точку зрения, было много.

В результате политика Наместничества в сложной и тревожной обстановке 1905 года не отличалась ни последовательностью, ни устойчивостью.

Поначалу Наместник сделал попытку сближения работы отдельных ведомств. Воскрешая обычаи Наместника времен Николая I, Князя Воронцова, так хорошо обрисованного в повести Толстого «Хаджи Мурат», Воронцовы начали созывать вечером по четвергам старших военных и гражданских чинов. Так же, как и встарь, жена Наместника, графиня Елисавета Андреевна, сама разливала чай из золотого чайника. Эти еженедельные собрания оказались неудачными. Граф был прост и приветлив, графиня же всю жизнь вращалась в замкнутом придворном кругу, жила исключительно его интересами, и все остальное было ей чуждо. Не отличаясь тактом, она позволяла себе неодобрительно отзываться о Голицыне, высказывала своеобразные суждения о делах, в которых не разбиралась, и говорила, произнося слова с сильным английским акцентом, что при отъезде на Кавказ ей советовали более всего бояться русских чиновников. Можно представить себе какое впечатление производили такие речи на собравшийся по четвергам служилый люд. Около чайного стола, за которым сидела Графиня, дежурили посменно из приличия 3-4 человека, все же остальные старались как можно скорее перебраться в соседнюю залу, где переходил от одного кружка к другому и вел непринужденную беседу Наместник.

Люди, близко знавшие Воронцову, говорили, что, несмотря на все странности и причуды, свойственные роду Шуваловых, к которому она принадлежала, основа у нее была хорошая. Я готов был верить этому на слово, но предпочитал оставаться в стороне и не заслужил ни ее симпатий, ни нерасположения.

Довольно скоро вечерние собрания прекратились. Графиня начала принимать верхи Тифлисского общества раз в неделю, в дневные часы. На эти приемы смотрели как на тяжелую и неприятную повинность; они проходили очень натянуто из-за неумения Воронцовой приблизиться к интересам своих гостей. Исключение составляло несколько грузинских княжен, застарелых в девичестве, принявших на себя обязанность разливать чай и восхищаться всяким словом Графини.

Хорошо себя чувствовали также и представители армянской буржуазии, к которым Графиня почему то благоволила в ущерб русским и мусульманам. Это предпочтение армянам доставило много затруднений Наместнику, которого также начали подозревать в армянофильстве, хотя он совершенно одинаково относился ко всем национальностям, населявшим Край.

К сожалению, Воронцов не обладал достаточной энергией и не мог справиться со своей своенравной женой, вмешательство которой в дела было, быть может, не так велико, но вызывало много толков, также как и симпатии к армянам. Острые черты, смуглое лицо Графини и ее говор с нерусским акцентом создали в широкой публике твердое убеждение, что она армянка, между тем у ней не было ни одной капли армянской крови. Урожденная графиня Шувалова, она была родной внучкой бывшего Наместника Кавказа Князя Воронцова и унаследовала от него крупное состояние, в том числе знаменитую Алупку на Южном берегу Крыма. В общем, можно сказать, что как Голицыну вредила горячность, так Воронцову мешала его жена.

Аграрные волнения, охватившие всю Грузию с приездом Воронцова, старались прекратить при помощи объездов волнующихся уездов местными помещиками-тузами, Генерал-адъютантами Амилахори и Чавчавадзе. Их отеческие наставления влияния на крестьян не оказывали. Амилахори несколько раз подряд высылал в Тифлис группы сельских старшин, чтобы убедить сельчан, со слов самого Наместника, в желании правительства провести аграрные реформы, на что, конечно, требовалось много времени.

Старшин собирали во дворце и, после разговора с Наместником, их приглашали в персидскую столовую, в которой был накрыт длинный стол с туземными блюдами. Затем старшины разъезжались по домам, где беспорядки продолжались по-прежнему, а один из старшин был убит, вероятно, за то, что поддался уговорам.

На смену уговаривающим Генерал-адъютантам начали посылаться карательные отряды, начальники которых действовали по своему усмотрению и, местами, расправлялись сурово, в особенности этим отличался полковник Альфтан.

В самом Тифлисе было также очень неспокойно. Революционные группы молодежи занимались сниманием с постов городовых, бросая в них бомбы. Редкий день проходило без покушений на этих неповинных в существовавшем режиме нижних чинов полиции.

Нападения на полицию, большей частью, происходили вечером; днем же на рельсы трамвая подкладывались петарды, взрывавшиеся с большим шумом. Вагоны останавливались, публика опрометью выскакивала из них, и на мостовой в обилии подбирались брошенные зонтики и шляпы пассажиров.

Бомбою был ранен Полицеймейстер, успевший заметить нападение и выскочивший вовремя из пролетки. Благодаря этому он отделался легким ранением в ногу, кузов же экипажа оказался пробитым во многих местах осколками.

К концу лета 1905 года уличные выступления особенно усилились, и в одну августовскую ночь бомбы, поранившие нескольких чинов полиции, были одновременно брошены в разных участках города.

На главную гауптвахту против дворца, куда сходились в дни беспорядков военные и гражданские власти узнавать о происшедшем, доставили в эту ночь, в качестве бомбометателя, одного молодого туземца, который сидел, как-то тупо и безучастно смотря на окружающих.

Генерал Грязнов и несколько военных требовали немедленного назначения полевого суда и казни задержанного. Из односложных ответов его, между тем, выяснилось, что он «айсор». Это навело сомнение на основательность ареста, так как айсоры в революционных выступлениях участия не принимали. Отведя в сторону Ширинкина, я обратил его внимание на это обстоятельство.

К чести Ширинкина, надо сказать, что он сумел затянуть дела, а впоследствии оказалось, что задержанный был случайным прохожим, и его оглушило взрывом.

При анархичности первых террористических выступлений, направленных, как будто, не против определенных личностей, а вообще - против существующей власти, каждый из чинов администрации мог ожидать покушения в любую минуту.

Нельзя сказать, чтобы выходить или выезжать из дома при такой обстановке было приятно. Дезертировать, однако, было бы позорно. Пришлось свыкнуться с мыслью о возможной опасности и, отказавшись от совершенно, насколько было возможно, умеряюшим образом, тем более что при общей растерянности правительства, отдельные крутые меры вызывали только озлобление и ничему не помогали. Примером этому могут служить события последних августовских дней 1905 года.

На смену Свечину должен был приехать новый Тифлисский Губернатор, барон Рауш фон Траубенберг, имевший придворное звание и ученую степень. Он был специалистом по экономической географии, мало применимой в тревожные дни народных волнений. В должности он оставался недолго; помнится, год с небольшим. Когда я узнал о его уходе, то порадовался за его бедную жену, которая была в постоянной тревоге за безопасность мужа.

Его приезд задержался нападением на поезд под Грозным, шайкой Зелимхана (25), знаменитого своими смелыми набегами из гор.

Получив известье об этом, я вечером зашел выпить чашку чая к своим хорошим знакомым, жившим неподалеку от Дворца. Наш мирный разговор был неожиданно нарушен ружейными выстрелами неподалеку, раздававшимися все чаще и чаще. Телефоны не работали. Чтобы узнать, в чем дело, я отправился во Дворец и застал Ширинкина и Гуровича в волнении. Оказалось, что генерал Яцкевич, временный Генерал-губернатор Тифлиса, по докладу нового Полицейместера, ни с кем не посоветовавшись, приказал разогнать митинг, собравшийся в зале Городской Думы. Кто-то выстрелил, казаки ответили залпом, публика в панике бросилась бежать из залы 2-го этажа и сломала перила лестницы. Многие попадали в лестничный пролет. В результате, через несколько минут оказалось около сотни жертв. Общая паника усилилась еще тем, что возбужденные казаки некоторое время стреляли вдоль по улицам, к счастью малолюдным. По сведениям жандармов тайной революционной организацией за это происшествие были приговорены к смерти генерал Яцкевич и Полицмейстер Цысс.

Сильно скомпрометирован в глазах революционеров был также Городской Голова Beрмишев, постоянно устраивавший в Думе митинги и не сумевший предотвратить несчастье.

Через несколько дней после этого события Яцкевича ночью, с большими предосторожностями, посадили в поезд и отправили в Эривань, где находился корпус, которым он командовал. Полицеймейстер долго затем не решался показываться на улицах, и его перевели с понижением на должность Начальника одного из глухих пограничных уездов, а Beрмишев, не сумев полностью оправдаться перед революционными организациями, оставил свою должность и переехал впоследствии в Баку, где был редактором газеты.

После приезда Барона Рауш фон Траубенберга я оставался при нем месяц, чтобы ввести его в курс дел, а затем получил месячный отпуск, так как был переутомлен и нуждался в некотором отдыхе. Перед моим отъездом Наместник предложил мне на выбор должность Вице-директора его Канцелярии или Бакинского Губернатора. Я предпочел должность Вице-директора, но окончательное решение вопроса было отложено до моего возвращения.

К концу отпуска, который проводил в Крыму вместе с моими родителями в замечательном по красоте Гурзуфе, я получил телеграмму с определенным уже предложением места в Баку. Я его принял при условии исключения из моего ведения города Баку, в котором предполагалось введение Градоначальства.



1 Князь Григорий Сергеевич Голицын (1838 – 1907) – русский государственный деятель, 14.05.1896 года был произведён в генералы от инфантерии и назначен Главноначальствующим Кавказской администрации, командующим войсками Кавказского военного округа и атаманом Кавказских казачьих войск.. 14 октября 1903 года на Коджорском шоссе близ Тифлиса был тяжело ранен в результате террористического акта
2 Сурамский перевал – горный перевал Сурамского хребта (соединяет Большой Кавказ с Малым) на территории нынешней Грузии. Является самым низким перевалом данного хребта (высота 949 метров над уровнем моря). Через перевал проходят автомобильное шоссе и железная дорога
3 Здесь и далее: виды старого Тифлиса можно увидеть в папке «Алышевские и Барановские»
4 Абанотубани – квартал в центре Тбилиси, известный своим комплексом бань, стоящих на естественных сернистых источниках, построенных в разное время в XVII—XIX веках
5 Безворсовый вышитый ковер
6 Латания (лат. Latania) – род пальм с прямым стволом высотой до 10 – 12 м и веерными листьями, расположенными в верхней части ствола
7 Кредитное общество под названием Михайловскй дворянский земельный банк было учреждено дворянами Кутаисской губернии 10 ноября 1875 года для выдачи ссуд под заклад недвижимости в Кутаисской губернии и Сухумском округе. Национализирован в 1921 г.
8 Иван Николаевич Свечин (1863 – 1930) – генерал-лейтенант, и.д. Тифлисского губернатора, губернатор Ставропольской губернии и Военный губернатор Приморской области, Наказной атаман Уссурийского казачьего войска
9 Романовский (Романько-Романовский) Борис Стефанович, военнослужащий, (1870 – 1941)
10 Полковник князь Константин Иванович Багратион-Мухранский (1838 – 1903)
11 Ба́йройт – город на территории земли Бавария. В 1872 году в город переехал Рихард Вагнер, который именно здесь сумел осуществить мечту: построил грандиозный оперный театр специально для представления главного в его жизни произведения – «Кольца Нибелунгов».
12 Вероятно, имеется в виду «Персидские песни», вокальный цикл на слова Мирза Шафи op. 34, Антона Рубинштейна
13 8 января 1801 года Павел I подписал указ об присоединении Картли-Кахети к Российской империи, до этого в 1783 году царь Картли и Кахети Ираклий подписал с Россией Георгиевский трактат, устанавливающий российский протекторат над царством Картли-Кахети в обмен на военную защиту России.
14 Шатой – село в России, административный центр Шатойского района Чеченской республики. Крепость Шатой была основана 9 августа 1858 года генерал-лейтенантом Евдокимовым на территории завоёванного 30 июля 1858 года войсками Российской Империи аула Хаккой для штаб-квартиры Навагинского пехотного полка, как царское укрепление против горцев
15 Дмитрий Сергеевич Арсеньев (1832 – 1915) – русский адмирал (1901), участник Среднеазиатских походов.
16 Князь Иван Гивич (Егорович) Амилахори, (Амилахвари) (1829 – 1905) – генерал-адъютант, генерал от кавалерии, один из выдающихся боевых деятелей Кавказа
17 Давид Захарьевич Меликов (Меликишвили, 1856 – 1909) – князь, предводитель дворянства Тифлисской губернии
18 Константин Петроович Победоносцев (1827 – 1907) – русский государственный деятель консервативных взглядов, учёный-правовед, писатель, переводчик, историк церкви; действительный тайный советник. Главный идеолог контрреформ Александра III. В 1880—1905 гг. занимал пост обер-прокурора Святейшего Синода. Член Государственного совета (с 1872).
19 Евгений Густавович Вейденбам (1845 – 1918) – русский этнограф, историк, архивист, кавказовед и публицист. Председатель Кавказской археографической комиссии, тайный советник (1907)
20 Армянская Революционная Федерация (АРФ), Дашнакцутюн – одна из старейших армянских политических партий. Создана в 1890 г. в Тифлисе. Программой 1894 зафиксированы принципы равноправия народов и религий, развитие национальной промышленности и сельского хозяйства на принципах коллективизма. Методы: пропаганда и вооруженная борьба – терроризм
21 В Закавказье революционным воспитанием железнодорожников участников первых подпольных организаций большевиков – руководил И. В. Сталин.
22 Граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков (1837 – 1916) – русский государственный и военный деятель: министр императорского двора и уделов (1881 – 1897), председатель Красного Креста, наместник на Кавказе (1905 – 1916). Будучи личным другом Александра III, после убийства его отца организовал т. н. Священную дружину (1881). Один из крупнейших землевладельцев России, владелец большого числа промышленных предприятий, а также Шуваловского парка в Парголово и Воронцовского дворца в Алупке.
23 Яков Дмитриевич Малама (1841 – 1912) – генерал от кавалерии (1906), начальник Кубанской области и наказный атаман Кубанского казачьего войска (1892 – 1904), командующий войсками Кавказского военного округа (1904 – 1905), помощник по военной части наместника Его Императорского Величества на Кавказе (1905 – 1906).
24 Никола́й Алекса́ндрович Султан-Крым-Гирей (1836 – не ранее 1917) – государственный и общественный деятель Российской империи, городской голова Феодосии, помощник Наместника на Кавказе по гражданской части, сенатор, действительный тайный советник.
25 Зелимхан Гушмазукаев (1872 – 1913) – известный чеченский абрек – человек ушедший в горы, живущий вне власти и закона, ведущий партизанско-разбойничий образ жизни; первоначально – кавказский горец, изгнанный родом из своей среды за преступление, обычно убийство. Термин был распространён на Северном Кавказе.